В бою, когда из строя выходит командир, команда переходит к его помощнику; если выбывает и тот, отряд принимает следующий за ним по должности. Но ежели и он выбывает?
Кратко же говоря, расхлебывать последствия всего того, что накануне произошло в Варьете, пришлось бухгалтеру Василию Степановичу Загривову. Положение его было тягостное, и ухудшалось оно тем, что вся команда его находилась в полном смятении, близком, пожалуй, к панике. Команда эта, то есть сам бухгалтер, счетовод, машинистка, кассирша, курьеры, капельдинеры и уборщицы, — словом, никто не находился на своем месте, никто не работал, а все торчали на подоконниках, глядя на то, что происходит на площади под стенами Варьете.
А происходило то, что и предвидел Римский. У стены Варьете лепилась в два ряда тысячная очередь ожидавших открытия билетной кассы, которое должно было состояться ровно в полдень.
В голове этой очереди с загадочными лицами находилось около двадцати московских барышников.
Очередь шумела, привлекала внимание струившихся мимо граждан, в очереди вскипали зажигательные рассказы о вчерашнем невиданном сеансе черной магии.
Эти же рассказы вконец разложили и самое команду и привели в величайшее смущение Василия Степановича, который накануне на спектакле не был. В самом деле, капельдинеры шушукались, глаза у них ходили колесом. Многие из них вчера поймали по нескольку червонцев. Надо сказать правду, все мы люди! Один из них сегодня утром, идя на работу, мысленно перекрестился и спросил три пачки «Риону» в табачном киоске. Прошло. Получив сдачу и три пачки, он почувствовал какое-то сладостное томление и рассказал об этом приятелю из бельэтажной вешалки. Тот изменился в лице и признался, что сам побывал уж в гастрономе, но еле унес оттуда ноги. Кассирша с визгом швырнула ему бумажку обратно, крича:
— Это вы что же, гражданин, суете в кассу? Вы думаете, что я слепая? Посмотрите, граждане!..
Глянул: возвращают ему ярлык от «Абрау-Дюрсо» (полусухое). Отоврался, сказал, что ярлык лежал в кошельке у него случайно, а что он близорукий, и пришлось отдать настоящий червонец, чтобы замять это дело.
Наивно было бы думать, что только эти двое пробовали менять; уж очень смиренные, загадочные [лица] были у капельдинеров. И при этом у некоторых грустные, у других же веселые.
Кассиршу и Василия Степановича совершенно сбили с панталыку те же капельдинеры, рассказав о том, как в полночь бегали по площади черт знает в чем гражданки, и прочее в этом же роде.
К десяти часам утра очередь так взбухла, что о ней достигли слухи до милиции, и надо отметить, что с удивительною быстротою были присланы конные наряды, которые привели ее в порядок, если, конечно, порядком можно назвать змею в два ряда, тянущуюся до Кудринской площади. Сама по себе уже эта змея представляла великий соблазн и приводила население в полное изумление.
Но это, конечно, еще далеко не все. В тылу театрального отряда с девяти часов утра непрерывно звонили телефоны в кабинете Лиходеева, в кабинете Римского, в бухгалтерии, в кассе и в кабинете Варенухи. Требовали Лиходеева, Варенуху, Римского: Василий Степанович сперва отвечал что-то, отвечала и кассирша, бурчали что-то в телефоны и капельдинеры — «не прибыли еще», а потом и вовсе перестали отвечать, потому что отвечать было решительно нечего. Говорили: «Лиходеев на квартире» — а отвечали из города, что на квартиру звонили, а оттуда отвечают, что Лиходеев в Варьете.
Позвонила взволнованная дама, стала требовать Римского, ей посоветовали позвонить к жене его, а трубка, зарыдав, ответила, что она и есть жена и что Римского нигде нету!
Начиналась какая-то чепуха. Уборщица всем уже рассказала, что, явившись в кабинет финдиректора убирать, увидела, что дверь настежь, лампы горят, окно разбито, стул валяется на полу и никого нету.
В одиннадцатом часу ворвалась в Варьете мадам Римская. Не стоит описывать эту грустную и шумную сцену.
А в половине одиннадцатого явилась и милиция. Первый же и совершенно резонный ее вопрос был:
— Что у вас тут происходит, граждане? В чем дело?
Команда отступила, выставив вперед бледного, взволнованного Василия Степановича.
Клубок начал разматываться мало-помалу. Пришлось наконец назвать вещи своими именами и признаться, что администрация Варьете в лице директора, финдиректора и администратора пропала и находится неизвестно где, что конферансье в психиатрической лечебнице, что сеанс вчера был, скажем прямо, скандальный, и так далее.
Мадам Римскую отправили домой и более всего заинтересовались рассказом уборщицы о брошенном на ночь в беспорядке кабинете с разбитым стеклом в окне, и через короткое время в здании Варьете через черный ход появилась цвета папиросного пепла собака с острыми ушами и умными глазами в сопровождении двух лиц в штатской одежде. Разнесся среди служащих Варьете слух, что пес — не кто иной, как Тузбубен, известный не только в Москве, но и далеко за пределами ее.
И точно, это был Тузбубен.
Его пустили, и пес пошел к кабинету Римского. Служащие, притаившись в коридоре, выглядывали из-за углов, с нетерпением ожидая, что произойдет. Произошло же следующее: легко, скачками поднявшись по лестнице во второй этаж, пес направился прямо к кабинету финдиректора, но у дверей остановился и вдруг тоскливо и страшно взвыл. Его поведение вызвало недоумение у сопровождавших знаменитую разыскную собаку, а в души служащих вселило страх. Леденящий кровь вой повторился, его разносило по гулким коридорам, и трое капельдинеров почему-то заперлись в уборных.
Повыв, пес вступил в кабинет Римского, а следом за ним сопровождающие, тут Тузбубен еще более изумил всех. Шерсть на собаке встала торчком, в глазах появилась тоска, злоба и страх. Пес зарычал, оскалив чудовищные желтоватые клыки, и зарычал на то кресло, которое уборщица нашла лежащим на полу и которое поставила на место.
Затем Тузбубен лег на брюхо и с тем же выражением тоски и в то же время ярости подполз к разбитому окну. Преодолев свой страх, он вдруг вскочил на подоконник и, задрав острую морду вверх, завыл дико и злобно на липу, ветви которой касались окна. Он не хотел уходить с окна, рычал, вздрагивал, порывался прыгнуть вниз. Его взяли на поводок, вывели. Тогда он устремился к одной из мужских уборных в конце коридора, был впущен, передними лапами стал на унитаз, заглянул в него. В воде обнаружили клочки червонца, случайно не унесенные водою. Извлекли их, удивились: клочки оказались клочками газетной бумаги. Очевидно, сгоряча померещилось, что это червонец.
Тем не менее что-то мрачное нависало над Варьете. От всех этих загадочных признаков веяло темной, неприятной уголовщиной. Опять Тузабубен пустили. На этот раз он пошел быстро, но спокойно по коридору, потом по лестнице вниз и в конце концов вывел сопровождающего к пустой таксомоторной стоянке, дальше не пошел.
Пса вернули в Варьете, произошло маленькое совещание в кабинете Варенухи. Сопоставили момент окончания спектакля (без четверти двенадцать ночи) с расписанием ночных поездов. Мелькнули слова: «Ленинград... телеграмму...»
Тузабубен увезли в машине.
В это же время шел разговор Василия Степановича с представителями милиции в кабинете Лиходеева. Знать ничего не знавший и ведать не ведавший бухгалтер думал только об одном: как бы доказать, что он ни к чему не причастен, ни в чем не виноват. Это, впрочем, сразу стало ясно. Вызывали в кабинет билетную кассиршу, капельдинеров, бывших на вчерашнем дурацком спектакле с переодеваниями и прочим. Капельдинеры говорили, что верно, летали червонцы, но что они к ним не прикасались, прекрасно понимая, что это непорядок и что ихнее дело не деньги ловить, а состоять при программках и билетах. Ихнее дело простое: ты покажи мне билет, я тебе место покажу, усажу, программка двадцать копеек, пожалуйте сдачи, и к стороне.
Тем не менее ниточки так и тянулись к загадочному черному магу и тут же самым страшным образом обрывались в руках. Афиши-то были? Были. Но за ночь их заклеили тучею новых других. Откуда он взялся, маг-то этот? А кто ж его знает? Где договор? В столе у Римского нету, у Лиходеева нету, и у Варенухи в столе вообще ничего нету, кроме перчатки с отрезанным пальцем.
Позвонили в программный отдел зрелищ, затребовали Ласточкина, того самого, с которым должны были согласовывать программу, а его нету, он в Кисловодск вчера уехал. Ну, словом, чего ни спросишь, нету, нету, не знаем, не видели... кажись, было. А может, и не было? Может, и не было! Тьфу!
Курьерша, что дежурила у дверей, говорила, что все время вчера молнии носили, ручку в двери оборвали. Много ль молний было? Много. И как молнию распечатают, так она и слышит, как Иван Савельевич так и крикнет: «Ах! ах!»
Где же эти молнии? Нету нигде никаких молний.
Курьер Карпов наконец что-то путное сказал. Сказал, что слышал, как Степан Богданович говорил кому-то, что артист этот у него остановился.
Ага. Послали, конечно, на квартиру к Лиходееву.
— Да позвольте, — говорили Василию Степановичу, — ведь договор-то с ним заключали, с магом-то?
— Не могу знать, — отвечал трясущимися губами бухгалтер.
— Да ведь, ежели представление было, стало быть, договор был?
— Всенепременно, — отвечал бухгалтер.
— А если он был, так он должен был через бухгалтерию пройти?
— Обязательно, — отвечал несчастный Василий Степанович.
— И не проходил?!
— Никак нет, — отвечал бухгалтер, разводя руками.
То же подтверждали регистраторша, счетовод, машинистка.
Перелистали папку договоров: все налицо — и конькобежцы, и велосипедисты, и жонглеры, а черной магии нету и следов.
Как фамилия-то его? Мага то есть?
Капельдинеры не знают! Билетная кассирша наморщила лоб, думала, думала, наконец сказала:
— Кажись, Во... Воланд.
Опять «кажись»! А может, и не Воланд. А может, и Фаланд. Звонили в иностранное бюро. Ни о маге, ни о каком Фаланде даже не слыхали, никакой маг не приезжал.
А тут еще с квартиры Лиходеева вернулись, сообщили, что никакой артист там не поселялся, да и Лиходеева самого вчера уже не было, а Груня, говорила соседка Аннушка, уехала в деревню под Воронеж к папане в отпуск. Аннушка тут же насплетничала, что Груня увезла с собою во какой мешок сахару рафинаду, потому что, конечно, Лиходеев человек холостой, а Берлиоза задавило, ну, Грунька, конечно, и тащит... Ее бормотание и слушать не стали.
Выходило что-то совершенно несусветное: был вчера сеанс, а кто производил его — неизвестно!
А дело, между прочим, шло к полудню. Ну тут, натурально, пришлось распорядиться ясно, безоговорочно и точно. Никакого спектакля сегодня не будет. На дверях Варьете тут же была вывешена крупная надпись тушью по картону: «По случаю срочного ремонта сегодняшний спектакль отменяется».
Послали и капельдинера, он об отмене объявил передовым в гигантской очереди. Произошло волнение, но и кончилось. И очередь стала разрушаться от головы к хвосту, но еще час примерно нарушала порядок и мешала движению по Садовой.
Двери Варьете заперли, следствие отбыло. Остались только дежурные.
Бухгалтеру же Загривову предстояло выполнить две задачи. Срочно съездить в ведомство зрелищ и увеселений и доложить о том, что вот, мол, у нас какая история... Так вот, пришлите кого-нибудь на место Лиходеева... Тьфу ты! Навязалась забота! Второе: нужно было в финзрелищном секторе сдать вчерашнюю кассу: 21 711 рублей.
Василий Степанович упаковал кассу в газетную бумагу, бечевкой обвязал пакет и, хорошо зная инструкцию, направился не к автобусу, а к таксомоторной стоянке, на которой стояло три машины.
Лишь только шоферы увидели пассажира, спешащего с туго набитым портфелем к стоянке, как все трое сорвались с места и из-под носа у него уехали пустыми, почему-то при этом злобно оглядываясь. Загривов рот раскрыл. У стоянки он стоял дурак дураком, соображая, что бы значило такое бегство шоферов.
Через три минуты подкатила пустая машина на стоянку, и лицо шофера сразу перекосило, лишь только он увидел пассажира.
— Свободна машина? — изумленно кашлянув, спросил Василий Степанович.
— Деньги покажите, — со злобой сказал шофер, не глядя на бухгалтера.
Пораженный бухгалтер вытащил, зажав портфель под мышкой, бумажник, показал шоферу червонец.
Шофер даже в лице изменился от злобы.
— Не поеду! — сказал он и отвернулся.
— Я извиняюсь... — начал бухгалтер, моргая глазами.
— Трешки есть? — буркнул шофер.
Пораженный изумлением бухгалтер вынул из бумажника две трешки.
— Садитесь! — крикнул шофер так, как будто кричал: «Вон!», и хлопнул по флажку счетчика так, что чуть не сломал его.
Поехали. Набравшись смелости, бухгалтер спросил у свирепого возницы:
— Сдачи, что ль, нету?
— Полный карман сдачи, — заорал шофер, и в зеркальце бухгалтер увидел его налившиеся кровью глаза, — третий случай со мною сегодня... Да и с другими было! Дает какой-то сукин сын червонец... я ему сдачи шесть пятьдесят... Вылез, сволочь!.. Через минут пять смотрю: бумажка с нарзанной бутылки! — Тут шофер произнес совершенно непечатные слова. — Другой на Зубовской... червонец... даю сдачи семь целковых... ушел... полез в кошелек... оттуда пчела... тяп за палец... ах ты... — шофер произнес непечатные слова, отняв от руля руку, показал распухший палец, — а червонца нету! (непечатные слова)... Товарища моего на двадцать два рубля нагрели, другого еще на тринадцать с полтиной... (непечатные слова)... Вчера в этом Варьете (непечатные слова) какая-то гадюка-фокусник с червонцами сеансик сделал (непечатные слова).
Бухгалтер обомлел, съежился и сделал такой вид, будто он самое слово «Варьете» слышит в первый раз, а сам подумал: «Ну и ну...»
Приехали на Ильинку, расплатился Василий Степанович. Шофер мял трешку, смотрел на свет, наконец с ворчанием засунул в кошель. По счетчику выходило два семьдесят, но у Василия Степановича не хватило духу потребовать сдачи.
Хорошо зная дорогу, бухгалтер затрусил по коридору управления, устремляясь туда, где находился кабинет заведующего, и уже по дороге понял, что попал не вовремя. Какая-то суматоха царила в управлении. Мимо бухгалтера пролетела курьерша со сбившимся на затылок платочком и с вытаращенными глазами. Она кричала:
— Нету, нету, пиджак, штаны, и ничегошеньки в пиджаке нету!
Затем в отдалении кто-то разбил поднос с посудой, из секретарской комнаты, помещавшейся перед желанным кабинетом, выбежала вторая курьерша с пустым подносом и ложечкой, а за ней знакомый бухгалтеру заведующий 1-м сектором. Заведующий был в таком состоянии, что не узнавал людей, и куда-то брызнул.
Ноги донесли удивленного бухгалтера до секретарской комнаты, у дверей которой оказался один из служащих, прижавшийся к стене и глядящий на бухгалтера бессмысленно. У ног служащего валялась папка и рядом вывалившиеся из нее докладные бумаги.
Бухгалтер заглянул в секретарскую и поразился. Первое, что он увидел, это припавшего к щели в полураскрытой двери кабинета какого-то служащего, который, присев на корточки, глядел в кабинет с таким страшным лицом, что бухгалтер остановился, колеблясь — входить ли ему?
Из кабинета доносился грозный голос, несомненно принадлежащий Прохору Петровичу, самому заведующему.
«Распекает, что ли?..» — подумал смятенный бухгалтер.
И тут увидел другое: в кожаном кресле, закинув голову на спинку, безудержно рыдая, с мокрым платком в руке, лежала, вытянув ноги почти до средины секретарской, личный секретарь Прохора Петровича, красавица Сусанна Ричардовна Брокар.
Весь подбородок Сусанны Ричардовны был вымазан губной помадой, а по персиковым щекам ползли с глаз черные потоки ресничной краски. Увидев, что кто-то вошел, секретарь вскочила, кинулась к бухгалтеру, вцепилась в лацканы его пиджака, стала трясти и кричать:
— Слава богу! Хоть один храбрый! Идите, идите к нему! Все разбежались, все предали! Все испугались! Я не знаю, что делать!
И она потащила бухгалтера в кабинет, причем рот ее полез к уху, а черная краска, смешанная со слезами, добежала до подбородка.
Вовлеченный в кабинет бухгалтер первым долгом уронил портфель и сейчас же его поднял, затем все мысли его перевернулись кверху ногами. И надо сказать, было отчего.
За огромным письменным столом с массивной чернильницей, в роскошно недавно и заново отделанном кабинете с дубовой мебелью, кожей и занавесками на окнах сидел пустой костюм и не обмакнутым в чернила сухим пером водил по бумагам. При костюме был галстук, в кармашке самопишущее перо, но не было над воротником головы, равно как из манжет не выглядывали кисти рук. Костюм был погружен в работу и не замечал той кутерьмы, что царила кругом.
Услышав шаги, костюм откинулся в кресле, и над воротником прозвучал хорошо знакомый бухгалтеру голос Прохора Петровича:
— В чем дело, товарищ? Ведь на дверях же написано, что я не принимаю!
Красавица-секретарь взвизгнула и, ломая руки, вскричала:
— Вы видите? Видите? Нету его! Нету! Верните! Что же это такое?
В дверь кабинета кто-то сунулся, охнул и вылетел вон. Бухгалтер сидел на краешке кресла и чувствовал, как дрожат его ноги. Сусанна Ричардовна прыгала возле бухгалтера, терзая его пиджак, вскрикивала:
— Я всегда, всегда останавливала его, когда он чертыхался, вот и дочертыхался!
Красавица оставила пиджак бухгалтера, подбежала к письменному столу и музыкальным нежным голосом, немного гнусавым от слез, воскликнула:
— Проша! Где вы?
— Это кто же вам тут «Проша»? — осведомился костюм надменно.
— Не узнает! Не узнает! Доктора! — взрыдала секретарь.
— Попрошу не рыдать в кабинете! — уже злясь, сказал вспыльчивый костюм в полоску и подтянул к себе свежую пачку бумаг, подцепив ее отсутствующими пальцами.
— Нет, не могу видеть этого! — закричала Сусанна Ричардовна и выбежала в секретарскую, а за нею как пуля вылетел и бухгалтер.
— Вообразите, сижу, — рассказывала Сусанна Ричардовна, вцепившись в рукав бухгалтера и мотая Василия Степановича из стороны в сторону, — и входит кот. Черный, здоровый, как бегемот. Я, конечно, кричу ему «брысь». Он — вон, и вдруг входит толстяк, тоже с какой-то кошачьей мордой, и говорит: «Это что же вы, гражданочка, посетителям "брысь" кричите?» И прямо в кабинет к Прохору Петровичу, я за ним: «Вы с ума сошли?!» А он прямо, наглец, к Прохору Петровичу. Ну, тот, он добрейшей души человек, но нервный. Вспылил! Не спорю. Нервозный человек, работает как вол. Вспылил! «Вы чего, — говорит, — без доклада лезете? Я занят!» А тот, нахал, вообразите, развалился в кресле, улыбнулся и говорит: «А я, — говорит, — с вами по дельцу пришел поговорить...» А? Ну, тут, знаете, терпение Прохора Петровича лопнуло, и он вскричал: «Да что же это такое? Вывести его, черти б меня взяли!» А этот, вообразите, улыбнулся и говорит: «Черти чтоб взяли? А что ж, это можно!» И трах, я не успела вскрикнуть, смотрю: нету этого оборванца и костюм... Геее... — распялив совершенно потерявший всякие очертания рот, зарыдала Сусанна Ричардовна...
Подавившись рыданием, она перевела дух, но понесла что-то совершенно несвязное, вроде того:
— И пишет, пишет, пишет! С ума сойти! По телефону говорит... командует... костюм! Все разбежались... Зайцы! У меня руки трясутся! Пишет! Пишет! Да неужели же вы не понимаете?!
Сусанна Ричардовна махала перед лицом бухгалтера руками, ногти которых были вымазаны красной краской, а тот только стоял и трясся.
И тут судьба выручила бухгалтера. В секретарскую спокойной волевой походкой входила милиция в числе двух человек. Увидев их, красавица зарыдала пуще, тыча рукою в двери кабинета.
— Давайте не будем рыдать, гражданка, — спокойно сказал первый, а бухгалтер, не помня как, выскочил из секретарской и через минуту уже был на свежем воздухе.
В голове у него был сквозняк, в котором гудело что-то вроде: «О-го-го-го-го! Кот... Варьете... О-го-го...»
Чтобы успокоиться немного, он путь до Ваганьковского переулка проделал пешком. Собственно говоря, другой бы, более сметливый человек плюнул бы на дела и в сегодняшний день никуда бы более не совался, но Василий Степанович как будто взбесился — исполнить поручение! Казенных денег боялся как огня и решил, что сдаст их во что бы то ни стало.
Второе отделение городского зрелищного сектора помещалось во дворе, в облупленном от времени особняке, и известно было своими порфировыми колоннами в вестибюле. Но не колонны поражали в этот день посетителей сектора, а то, что происходило под колоннами и за ними, в комнатах сектора.
Несколько посетителей, в числе их только что явившийся Василий Степанович, стояли в оцепенении и глядели на плачущую барышню за столиком, на котором лежала литература, продаваемая барышней.
На участливые вопросы барышня только отмахивалась, а сверху и с боков из всех отделов сектора несся телефонный звон надрывавшихся по крайней мере двадцати аппаратов.
Барышня вдруг вздрогнула, истерически крикнула: «Вот, опять!» — и неожиданно запела дрожащим сопрано:
— Славное море, священный Байкал!
Курьер, показавшийся на лестнице, погрозил кому-то кулаком и запел в унисон с барышней незвучным тусклым баритоном:
— Славен корабль, омулевая бочка!
Хор начал разрастаться, шириться, наконец песня загремела во всех углах сектора. В ближайшей комнате № 6 счетно-проверочного отдела выделялась мощная с хрипотцой октава. Аккомпанировал хору усилившийся треск телефонных аппаратов.
— Гей, баргузин... пошевеливай вал!.. — орал курьер на лестнице, пытаясь вставлять между словами ругательства.
Слезы текли по лицу девицы, она пыталась стиснуть зубы, но рот ее раскрывался сам собою, и она пела вместе с курьером:
— Молодцу плыть недалечко!
Поражало безмолвных посетителей, что служащие-хористы, рассеянные по разным местам сектора, пели очень ритмично и складно, как будто весь хор стоял, не спуская глаз с невидимого дирижера. Прохожие иногда останавливались у решетки в переулке, удивляясь веселью, царящему в секторе, а жители трехэтажного дома, выходившего сбоку сектора во двор, видимо, привыкли к пению и выглядывали из окон, хихикая и перекидываясь словами:
— Опять загудели!..
Как только первый куплет пришел к концу, пение стихло внезапно, опять-таки как бы по жезлу дирижера. Курьер получил возможность выругаться, что и исполнил, и убежал куда-то.
Тут открылись парадные двери, и в них появился гражданин в летнем пальто, из-под которого торчали полы белого халата, и милиционер. «Доктор, доктор...» — зашептали зрители.
— Слава богу! Примите меры, доктор, — истерически крикнула девица.
Тут же на лестницу выбежал секретарь сектора и, видимо сгорая от стыда и смущения, начал говорить, заикаясь:
— Видите ли, доктор, у нас случай массового... какого-то... гипноза... что ли... так вот... — Он не докончил своей фразы, стал давиться словами и залился тенором, глядя, как глядит собака на луну: — Шилка и Нерчинск...
— Дурак! Дурак! — успела выкрикнуть девица, но объяснить, кого ругает, не успела, а и сама вывела руладу и запела про Шилку и Нерчинск.
Недоумение разлилось по лицу врача, но он постарался скрыть его и сурово сказал секретарю:
— Держите себя в руках. Перестаньте петь!
По всему было видно, что секретарь и сам бы отдал бог знает что, чтобы перестать, да перестать-то не мог и вместе с хором донес через открытые окна до слуха прохожих весть о том, что в дебрях его не тронул прожорливый зверь...
Тем временем появился санитар с ящиком, и, как только куплет кончился, девица первая получила порцию валериановых капель. Врач с санитаром убежали поить других, а девица рассказала о той беде, что стряслась в секторе.
Видно, что насильственное пение, стыд, срам и слезы до того истерзали девицу, что она не стеснялась в выражениях и кричала на весь вестибюль: «Пусть слышит!»
Оказалось, что заведующий сектором...
— Простите, гражданочка, — вдруг сказал бухгалтер, тронутый горем ближних, — кот к вам черный не заходил?
И сам прикусил язык, опасаясь, что обнаружится его связь со вчерашним сеансом.
— Какие там коты! — не стесняясь кричала девица. — Ослы у нас в секторе! Ослы!
Оказалось, что заведующий сектором, «разваливший вконец искусства и развлечения» (по словам девицы), «в которых ничего не смыслит!», страдал манией организации всякого рода кружков.
— Очки втирал начальству! — орала девица...
...В течение года он успел организовать кружки: по изучению Лермонтова, шахматно-шашечный, пинг-понга и верховой езды. К лету угрожал организацией кружка гребли на пресных водах и альпинистов. И вот сегодня в обеденный перерыв входит он...
— Сияет, как солнце! — рассказывала девица, торопясь и икая после валерианки. — И ведет под руку какого-то сукина сына, неизвестно откуда взявшегося, в клетчатых брючонках, пенсне треснувшее, рожа невозможная!
И тут же отрекомендовал его всем как видного специалиста по организации хоровых кружков. Коровьев по фамилии.
(Бухгалтер насторожился.)
Лица будущих альпинистов помрачнели, но заведующий тут же призвал их к бодрости, а организатор Коровьев и пошутил, и поострил, и клятвенно заверил, что времени пение берет самую малость...
— На ходу, на ходу!..
А пользы от этого пения целый вагон. Ну, конечно, первые выскочили Фанов и Косарчук, известнейшие наши подхалимы, и объявили, что записываются. Ну, тут остальные убедились, что пения не миновать, стали записываться. Петь решили, так как все остальное время было занято пинг-понгом и шашками, в обеденном перерыве. Заведующий, чтобы подать пример, объявил, что у него тенор, и далее все пошло, как в скверном сне. Коровьев поорал «до-ми-соль-до!», вытащил наиболее застенчивых из-за шкафов, за которыми они прятались от пения, Косарчуку сказал, что у того абсолютный слух, заныл, заскулил, просил уважить старого регента-певуна, стукал камертоном по пальцу, умолял грянуть «Славное море».
Грянули. И славно грянули, Коровьев понимал свое дело. Допели первый куплет, Коровьев извинился, сказал: «Я на минутку» — и... исчез куда-то.
Думали, что в уборную. Но прошло десять минут — его нету. Недоумение. Потом — радость: сбежал!
И вдруг как-то само собой запели второй куплет, Косарчук повел высоким хрустальным тенором. Спели. Коровьева нету. Двинулись по своим местам, не успели сесть, как против своего желания запели. Остановиться! Не тут-то было. Пауза минуты три, и опять грянут. Тут сообразили, что — беда! Заведующий заперся у себя в кабинете. И вот...
Тут девицын рассказ прервался. Валерианка ничего не помогала.
Услужливые посетители совали девице стакан с водой, но пить она не могла, беря высокие чистые ноты. Здание сектора гремело, как оперный театр. Растерявшийся врач метался от одного певца к другому, наконец увидел, что так не управиться, и отправился к телефону.
Через четверть часа подъехали три грузовика, и на них погрузился весь состав сектора во главе с совершенно убитым заведующим.
Лишь только первый грузовик, качнувшись в воротах, выехал в переулок, служащие, стоящие на платформе и держащиеся друг за друга, раскрыли рты, и в переулке понеслась популярная песня. Второй грузовик подхватил, а за ним и третий. Так и поехали.
Способ оказался умным и простым. Прохожие, летящие по своим делам, бросали на грузовики беглый взгляд и проносились мимо, полагая, что экскурсия едет за город.
Таким образом, все грузовики без всякого соблазна выехали на шоссе и поехали в клинику профессора Стравинского.
Задумчивый, качающий головой бухгалтер, стремясь избавиться от денег, пешком отломал еще один конец на Петровку и явился в финотдел московского зрелищного сектора.
Ученный уже опытом, он осторожно заглянул в продолговатый зал, где за матовыми стеклами с золотыми надписями сидели служащие. Но никаких признаков тревоги или какого-нибудь безобразия не обнаружил. Было тихо, как и полагалось в приличном учреждении.
Бухгалтер всунул голову в то окошечко, на котором было написано: «Прием сумм», — поздоровался с каким-то незнакомым ему, очевидно новым, служащим, ласково попросил приходный ордерок.
Но служащий почему-то встревожился и спросил, не глядя на Василия Степановича:
— А вам зачем?
Бухгалтер изумился.
— Хочу сдать сумму.
— Одну минутку, — ответил служащий и мгновенно закрыл сеткой дыру в стекле.
«Странно!» — подумал бухгалтер. Он слышал, что там идет какое-то совещание, о чем-то тихо спорят, советуются.
Изумление бухгалтера возросло. Впервые в жизни он встретился с таким обстоятельством, как здесь. Всем известно, как трудно получить деньги, всегда к этому могут найтись препятствия. Но в практике бухгалтера не было за тридцать лет службы случая, чтобы кто-нибудь у него, будь то учреждение, юридическое или частное лицо, затруднялся бы принять деньги.
Сеточка отодвинулась, и опять бухгалтер прильнул к окошечку.
— А у вас много ли? — спросил служащий.
— Двадцать одна тысяча.
— Ого! — ответил служащий и добавил: — Одну минуточку, — и опять закрылся.
«Взбесился он, что ли?» — подумал бухгалтер.
Но сеточка отодвинулась, высунулась рука с зеленой бумажкой.
— Пишите ордер, — пригласили бухгалтера.
Тот локтем придавил обременяющий его пакет и заполнил у окошечка ордерок, а затем стал развязывать веревочку.
Когда он распаковал свой груз, в глазах у него зарябило, он что-то промычал. Перед глазами его замелькали иностранные деньги. Тут были пачки канадских долларов, фунтов английских, гульденов голландских, лат латвийских, крон эстонских, иен японских...
— Вот он, один из этих штукарей! — сказал грозный голос над онемевшим бухгалтером.
И тут же Василия Степановича арестовали.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |