Творческая история романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита»

Обширный архив М. Булгакова, включающий рукописное его наследие и документы, освещающие взаимоотношения с театрами и издательствами, дает исследователю богатый материал для изучения творческой истории произведений писателя. Однако относится это главным образом ко времени начиная с 1929 года. Ранних рукописей почти не сохранилось: первый этап литературной работы Булгакова (1916—1923) восстанавливается по данным главным образом косвенным (эпистолярным и др.) и по печатным источникам¹. Работа над тремя повестями и романом «Белая гвардия», уложившаяся в два с половиной года (1923—1925), тоже скупо запечатлена в архивных материалах. «Театральный» период (1925—1928), когда были написаны четыре пьесы, отражен главным образом в переписке, в собранных Булгаковым материалах, отражающих историю постановок, в протоколах репетиций и других документах театральных архивов, а также в периодической печати тех лет².

Полнее всего из материалов последующего периода сохранились рукописи второго романа Булгакова, позволяющие восстановить все этапы его многолетней творческой истории. Это — 20 тетрадей с последовательными рукописными редакциями, две тетради материалов, три экземпляра машинописного текста романа (два из которых отразили три этапа работы над ним) и тетрадь с новыми редакциями отдельных страниц и дополнениями к тексту, записанными в 1939—1940 годах Е.С. Булгаковой под диктовку больного писателя.

Среди этих тетрадей две — с листами, оборванными снизу доверху так, что уцелела примерно треть (иногда половина) каждой строки. Несколько десятков листов сохранились полностью. Уцелевшие части текста позволяют убедиться, что перед нами самая ранняя из известных — по-видимому, первоначальная — редакция романа «Мастер и Маргарита» (незаконченная) и начало второй редакции (ГБЛ, ф. 562, 6.1—2)³.

Воспоминания современников говорят о романе под названием «Консультант с копытом», который читал Булгаков своим друзьям в 1928—1929 годах. Когда же именно он был начат? Материалы архива не позволяют ответить на этот вопрос с точностью. На титульных листах более поздних редакций начальной датой ставится автором то 1928, то 1929 год. Самой ранней из известных дат остается пока 8 мая 1929 года — день, когда Булгаков сдал под расписку в редакцию сборников «Недра» 4-ю главу романа, на которой обрывается вторая тетрадь (см. далее). Можно утверждать, таким образом, что вся работа над первой тетрадью проходила, во всяком случае, до мая 1929 года.

Факт уничтожения автором первых тетрадей романа и примерная его дата документально зафиксированы дважды: в одном письме Булгакова от 28 марта 1930 года («И лично я, своими руками, бросил в печку черновик романа о дьяволе», 19.30. Выделено нами. — М.Ч.) и в другом — от 2 августа 1933 года (к В. Вересаеву, см. далее). По устному свидетельству Е.С. Булгаковой, рукопись уничтожена была в момент работы над письмом от 28 марта 1930 года: автор вырывал листы пучками, тут же бросая в печку, и не уничтожил тетрадей целиком лишь затем, чтобы оставить следы самого существования романа. Использовать эти уцелевшие обрывки листов он не предполагал и, видимо, никогда более не обращался к ним как к материалу для работы.

При первом взгляде на эти обрывки возможности чтения первых редакций романа представляются чрезвычайно бедными. При внимательном изучении двух тетрадей появляются, однако, некоторые перспективы реконструкции текста. Была сделана попытка гипотетически восстановить продолжение (или начало — если это оборотная сторона листа) оборванных строк и таким образом составить представление о содержании глав первой и второй редакций⁴.

Удалось предложить чтение около трехсот страниц текста; в результате оказалось возможным понять фабулу первоначальной редакции, состав героев, некоторые отличия в их разработке от последующих редакций.

Итак, каков же был роман в первой его редакции?

Было написано 15 глав, составивших 160 листов (в первой тетради). Роман начинался вступлением от повествователя-непрофессионала, взявшегося за перо с единственной целью — запечатлеть поразившие его события (его повествовательная позиция близка к хроникеру «Бесов» Достоевского). «Клянусь честью, [...], пронизывает [меня, лишь только берусь я] за перо, чтобы [описать чудовищные] происшествия [беспокоит меня лишь] то, что не бу[дучи ... писателем,] я не сумею [...эти происшествия] сколько-ни[будь ... передать...] Бог с ними [впрочем, со словесными тон]костями [...] за эфемерно[ю славой писателя я не гонюсь, а] меня мучает...»⁵

Вступление, служившее началом 1-й главы, имело пять вариантов. Здесь рассказывалось о появлении странного иностранца на Патриарших прудах и о том, как он вступал в разговор Владимира Мироновича Берлиоза и Антоши Безродного⁶ (ставшего Иванушкой Поповым, а потом — Иванушкой Безродным), — ситуация, в самых общих чертах совпадающая с известной по окончательной редакции романа. Глава кончалась тем, что иностранец просил Берлиоза и Иванушку, в доказательство их безверия, наступить на изображение Христа, сделанное Иванушкой прутиком на песке.

Вторая глава, сначала называвшаяся «Евангелие от Воланда», а затем «Евангелие от д[ьявола]», начиналась рассказом иностранца об Иисусе⁷. Разговор Иешуа с прокуратором, приговор и казнь, занимавшие в окончательной редакции четыре главы, здесь уместились в одной — 2-й главе, на 17 листах тетради. В нее вошли при этом несколько евангельских эпизодов, а также эпизодов, заимствованных из апокрифических сказаний о Христе, в поздних редакциях исчезнувших (история Вероники, утершей Христу платком кровавый пот со лба при восшествии на Голгофу, которое описано здесь гораздо подробнее, чем впоследствии; сапожник, помогающий Христу нести крест)⁸.

Чрезвычайно важно, что в первоначальной редакции фабульный план, связанный с Иешуа и Пилатом, не отделен от современного так резко, как сделано это в последней редакции, где он выделен в особые главы, построенные в форме внеличного повествования. Здесь Воланд все время сохраняет позицию рассказчика и очевидца события: «[Тут Иешуа опечалился.] Все-таки поми[рать на кресте], достоуважаемый [Владимир Миронович,] даже и парадно, ни [кому не хочется]» (л. 34 об.).

В 3-й главе — «Доказательство инженера» — Иванушка, взбешенный издевками Воланда, стирает свой рисунок на песке «скороходовским сапогом». После этого разворачивается картина гибели Берлиоза под трамваем. Глава кончалась тем, что Иванушка, не сумев задержать Воланда, оказывался неожиданно для самого себя на паперти храма Василия Блаженного, где сидел, «погромыхивая веригами, а из храма выходил царь. В трясущейся руке держал посох, острым концом его раздирал плиты». Иванушка говорил сурово: «ну, а дай денежку мне, царь Иванушка, — ...помолюсь уж за тебя.

— На тебе денежку, Иванушка-верижник» (6.1, л. 53 об.).

В 4-й главе — она называлась «На вед[ьминой квартире (?)]» — действует «знаменитая поэтесса» Степанида Афанасьевна. Она обитает в большой благоустроенной квартире «[вдвоем с мужем невро] патологом»; «страдая какими[-то болями в] левой лодыжке, [Степанида Афанасьевн]а делила свое [время между ло]жем и телефоном» (л. 55 об.). Она и разносит по Москве весть о гибели Берлиоза со своими версиями ее причин и обстоятельств. К концу главы в рассказ вступал повествователь и подвергал эти версии критике, заключая: «если б моя воля, в[зял бы я Степаниду да] помелом по морде...» В последующих главах героиня эта больше не появлялась, а в более поздних редакциях не встречается совсем.

Глава 5-я⁹ описывала появление Иванушки в ресторане Дома Грибоедова и последующую сцену в психиатрической лечебнице — близко к окончательной редакции, но конец главы не повторяется ни в одной из последующих редакций: ночью два дежурных санитара психиатрической больницы видят в больничном саду огромного («[в] шесть аршин») черного пуделя; одному из санитаров кажется, что пудель этот прыгнул из больничного окна. Пудель воет в саду; затем он устремил морду «к окнам больниц[ы...] обвел их глазами, [полными боли], как будто его му[чили в этих стенах,] и покатил [перегоняя свою] тень, то выраст[ая до огромных?] размеров, то...». Как выясняется впоследствии, в 9-й главе, в эту ночь из лечебницы бежал Иванушка Бездомный¹⁰.

Глава 6-я — «Марш фюнебров» — дает неизвестный по другим редакциям вариант похорон Берлиоза: гроб везут на колеснице, бежавший из лечебницы Иванушка «отбивает» гроб с телом друга у похоронной процессии, вскакивает вместо кучера, бешено настегивает лошадь, за ним гонится милиция, и, наконец, на Крымском мосту колесница вместе с гробом обрушивается в Москву-реку¹¹. Иванушка успевает свалиться с козел прежде того, остается жив, и в главе 9-й газеты сообщают, что он возвращен в лечебницу.

Глава 7-я отведена истории председателя жилищного товарищества дома № 210 по Садовой улице Никодима Гаврилыча Поротого (будущего Босого), который, проснувшись, обнаруживает в своем бумажнике большую сумму денег (глава осталась недописанной); в главе 8-й Воланд приходил утром домой к директору Варьете Гарасе Педулаеву.

В главах 9-й и 10-й вводились новые лица: помощники Гараси Педулаева Цупилиоти и Нютон, а затем — конферансье Осип Григорьевич Благовест, который ведет вечер Воланда в Варьете.

Глава 11-я называлась, по-видимому, «[Что так]ое эрудиция» и посвящена была биографии героя, именуемого Феся (он не встречается ни в одной из последующих редакций), который занимается историей Средневековья и обладает «феноменальной эрудицией»¹².

Последующие три главы сохранились полностью — глава 12-я «Разговор по душам» (допрос Поротого относительно денег), глава 13-я «Якобы деньги» (разнообразные махинации с фальшивыми деньгами, визит буфетчика Варьете к Воланду и т. п.), глава 14-я «Мудрецы» (первоначально — «Происшествия продолжаются»; мистифицирование уже теряющих рассудок помощников Педулаева в конторе Варьете).

Глава 15-я не имела названия; она начиналась тем, что Робинский и Благовест¹³ в поисках спасения от ставшего наконец очевидным для них действия грозной сверхъестественной силы, не сговариваясь, оказывались в очереди на оформление заграничных путевок, — на этом обрывалась глава (занимавшая только две страницы) и с нею первая редакция.

Вторая редакция первых четырех глав романа не меняет существенно представление о его замысле. 4-я глава (в первой редакции — 5-я) — «Мания фурибунда» — готовилась для отдельной публикации в «Недрах», так и не осуществившейся. Сохранилась расписка работника редакции «Недр» Б. Леонтьева: «Мною получено для сб-ков «Недра» рукопись «Фурибунда» от автора ее М.А. Булгакова под псевд. К. Тугай» (ИРЛИ, ф. 369). В тетради со второй редакцией на начальном листе 4-й главы также выставлен этот псевдоним — взамен тщательно зачеркнутого имени автора. Он ведет к имени героя в рассказе Булгакова «Ханский огонь», напечатанном в 1924 году в № 2 «Красного журнала для всех» (перепечатано Л. Яновской в журнале «Наш современник», 1974, № 2). Действие рассказа происходит в бывшем имении князей Тугай-Бегов; последний его владелец, тайком приехавший в свое имение, сделанное музеем, и поджегший его, не раз поименован Тугаем. На выбор псевдонима оказало, возможно, влияние, кроме прочего, тюркское происхождение фамилии «Булгаков».

Глава имела эпиграф: «Quos vult perdere Jupiter, dementat...» («Кого Юпитер хочет погубить, лишает разума») — и занимала 32 листа. Целиком сохранился только первый лист, ставший уникальным источником для выводов о названии первых редакций романа и их датировке. Есть основания предполагать, что существовала либо еще одна тетрадь, либо целиком вырванная часть второй тетради с текстом еще одной или нескольких глав. Сохранилось 14 листков, вырезанных, судя по виду бумаги, из второй тетради (и точно так же на две трети оборванных); это — вторая, более пространная редакция начатой, но не законченной в первой тетради 15-й главы: Рыбаковский (новый вариант имени Цупилиоти) идет сдавать деньги, полученные кассой Варьете за вечер Воланда, заодно поднимается в том же учреждении на другой этаж, где на дверях висели таблички «Вход строжайше запрещен», сообщает сведения о Бонифации (бывший Нютон и Благовест; в первой редакции имя Бонифаций дано было будущему Азазелло), а затем, приехав на «финдвор», слышит, как служащие хором поют «Славное море»...

Как назывался роман? Среди вариантов заглавия первой редакции — «Черный маг», «Гастроль [Воланда?]», «Сын В[...?]». Два первых — вычеркнуты, затем название «Черный маг» появляется вновь. Запомнившееся близким Булгакова и уже зафиксированное в литературе о романе заглавие «Консультант с копытом» возникло, во всяком случае, не в 1928—1929 годах. В уцелевших частях рукописей первой и второй редакций слово «консультант» вообще не встречается. Герои первых глав романа Иванушка и Берлиоз сначала мысленно именуют Воланда «неизвестным», затем «иностранцем» и, наконец, инженером». Именно «инженера» ловит Иванушка вплоть до конца 4-й главы незавершенной второй редакции (то есть до мая 1929 года). Слово «консультант» появляется, как увидим далее, лишь в 1931 году.

На одном из оборванных листов первой редакции начало названия романа: «Копыто...» Следующее слово оторвано. Какое же? Готовившаяся для публикации в «Недрах» глава из второй редакции обозначена как «глава из романа «Копыто инженера»» (6.2, л, 85). Это и есть самое раннее из известных нам названий романа, выбранное автором из нескольких вариантов (кроме упомянутых, на полях первой редакции можно увидеть еще один — «Жонглер с копытом»).

В первых двух редакциях нет еще ни Мастера, ни Маргариты, и ничто не говорит о том, входят ли они уже в замысел романа и должны ли появиться в последующих, ненаписанных его главах. Нет здесь и романа о Иешуа и Пилате, а только «Евангелие от дьявола» (или, в другом варианте названия главы, — «от Воланда»), от начала и до конца рассказанное Воландом в первых же главах Берлиозу и Иванушке. Это не исключает полностью того, что предполагалось участие героя — автора романа на новозаветную тему, однако заставляет думать, что формы его введения в повествование были бы иными, чем известные нам по позднейшим редакциям. Отметим здесь же, что во второй редакции рассказ Воланда объективируется, явно двигаясь к отделению от «живого» рассказчика и создавая предпосылки для каких-то новых композиционных возможностей.

Подготовительные материалы к роману, занимающие несколько страниц в конце первой тетради, показывают, что с самого начала развития замысла он строился на центральном противопоставлении: один из листов озаглавлен — «О Боге» (6.1, л. 176 об.), другой — «О Дьяволе» (6.1, л. 177 об.).

Можно предполагать, что новозаветная тема была исчерпана в известных нам главах и дальнейшее действие должно было разворачиваться в современности — во взаимодействии двух главных групп персонажей, которые обозначились в 15-й главе в более или менее полном своем составе, — москвичи и Воланд со своей свитой.

Главным героем современного, «московского» фабульного плана в первых двух редакциях был Воланд; перед нами — роман о дьяволе: так и назван он в уже цитированном письме («черновик романа о дьяволе», 19.30), таким он остается на ближайшие годы для самого автора (ср. запись в дневнике Е.С. Булгаковой от 27 сентября 1933 года: «Миша читал Коле Л[ямину] новые главы романа о дьяволе»). Можно увидеть связь этого героя — при всей его необычности для литературы тех лет — с предшествующей работой писателя: всемогущество главного героя, явившееся в повестях 1920-х годов устойчивым противовесом «кошмару в пиджаке и полосатых подштанниках», как именуется повествователем московских рассказов и фельетонов Булгакова постоянный их персонаж — обитатель коммунальной квартиры, в романе стало выполнять ту же функцию. Насколько современный фабульный план романа внутренне связан с фельетонами, рассказами и повестями Булгакова 1920-х годов, настолько тема Пилата связана с проблематикой «Красной короны», «Белой гвардии» и «Бега». Еще глубже станет эта связь с того момента, когда в роман войдет Мастер.

Мы не знаем, был ли закончен роман в 1929 году. У ныне живущих слушателей первого авторского чтения (совершавшегося в несколько приемов, главным образом в доме Н.Н. Лямина) не осталось впечатления, что им читали роман незаконченный. Но доверять этим воспоминаниям трудно — слишком плотно наслоилось на них сильное впечатление от окончательной редакции романа, многими прочитанной впервые только через много лет.

Весной 1929 года роман был, по-видимому, отложен. Однако перекличку с ним можно увидеть в рукописи, озаглавленной «Тайному Другу» и представляющей собой начатую в сентябре 1929 года и тогда же оставленную первоначальную редакцию будущих «Записок покойника» (опубликованных впоследствии под вторым вариантом заглавия — «Театральный роман»)¹⁴.

Так же как в известном читателям тексте, герой ранней редакции (далее мы называем ее неоконченной повестью) умышляет на свою жизнь и ему неожиданно мешают:

«Дверь отворилась беззвучно, и на пороге предстал Дьявол. Сын гибели, однако, преобразился. От обычного его наряда остался только черный бархатный берет, лихо надетый на ухо. Петушиного пера не было. Плаща не было, его заменила шуба на лисьем меху, и обыкновенные полосатые штаны облегали ноги, из которых одна была с копытом, упрятанным в блестящую калошу.

Я, дрожа от страху, смотрел на гостя. Зубы мои стучали.

Багровый блик лег на лицо вошедшего снизу, и я понял, что черному пришло в голову явиться ко мне в виде слуги своего Рудольфа.

— Здравствуйте, — молвил Сатана изумленно и снял берет и калоши» (5.2, л. 26 об.).

Каждая «сатанинская» черта дальнейших действий гостя получает в этой главе второй, бытовой план — так, лампочка, фокуснически извлеченная в нужный момент из портфеля, куплена только что в магазине и т. п., — и только «копыто» оставлено без мотивировок.

И является одно только объяснение: это оставленный автором мостик между двумя произведениями, писавшимися почти одновременно, — автореминисценция, не заботящееся о мотивировке открытое обыгрывание тогдашнего названия романа «Копыто инженера», прямая отсылка к главному герою первых редакций романа — незнакомцу, хромота которого сразу замечена была очевидцами его появления на Патриарших прудах (причем рассказчик, напротив, уверял, что хромоты не было, а просто одна нога незнакомца «шалила» при ходьбе, как это бывает, когда у человека больные колени). Впечатление это должно было, по-видимому, разъясниться тем, что нога «инженера» кончалась копытом, упрятанным в «лакированные ботинки» (непременная часть костюма Воланда во всех редакциях романа). Обрывки первых страниц романа позволяют предполагать, что Воланд сравнивался рассказчиком с Мефистофелем в оперном гриме, — этот же самый грим, несомненно, подразумевается в словах «от обычного его наряда...» — о Рудольфе. В одной из последующих редакций незнакомец сидит у Степы Лиходеева, «заломив на ухо черный бархатный берет», тот самый мефистофельский берет, который носит Рудольф — будущий Рудольфи «Театрального романа». «Черный маг» ранних редакций романа о дьяволе является герою повести 1929 года «в виде слуги своего Рудольфа». Не только дьявольские черты облика Рудольфа, но и само поведение его как сатаны-мецената, спокойно, снисходительно и иронично разговаривающего с взятым им под покровительство автором и не сомневающегося в успехе своих предприятий, ведет к Воланду — причем к Воланду позднейших редакций.

Напомним, что в редакциях 1928—1929 годов встречи Воланда с Мастером еще нет. Но она уже состоялась на страницах неоконченной повести 1929 года. В разговоре Рудольфа с талантливым и никому не ведомым автором звучат мотивы, уже «приготовленные», возможно, для последующих глав романа. Рассказчик повести, близкий автору, воплощал в себе черты того героя, который, можно предполагать, был уже ясен ему и вскоре должен был явиться в романе в облике Мастера. Именно в повести 1929 года в творчество Булгакова входит новая тема — судьба и личность художника. Она воплотится вскоре в герое начатой в октябре 1929 года пьесы о Мольере.

Как известно, в марте 1930 года в письме правительству Булгаков, изложив ряд литературно-биографических обстоятельств, сообщил и об уничтожении «романа о дьяволе» (см. ранее), а также «начала второго романа «Театр»» (19.30). С 1 апреля того же года Булгаков начал работать режиссером-постановщиком во МХАТе и консультантом в московском ТРАМе (Театр рабочей молодежи; ИРЛИ, ф. 369).

К весне 1931 года относим мы предположительно попытки Булгакова обратиться заново к «роману о дьяволе».

Две тонкие тетради заключают в себе следы этих попыток. На титуле первой надпись: «Черновики романа», посередине — «Тетрадь 1» и внизу листа даты — «1929—1931 год». Роман начат был не с начала, а с любимой, по-видимому, главы, в предыдущей редакции называвшейся «Мания фурибунда», а теперь получившей название «Дело было в Грибоедове» (оставшееся до окончательной редакции). Ни эта, ни другие главы в обеих тетрадях не нумеруются; роман пишется кусками. В этой главе появлялся поэт Рюхин с его размышлениями о своей жизни, навеянными посещением «дома скорби и ужаса» и обвинениями Иванушки («развейтесь, красные знамена, а посмотрели бы вы, что он думает, хе...», 6.3, л. 10 об.), и с завистью к Пушкину; возникали — новая для романа линия завистника, неясный мотив поэтической славы, первые очертания проблемы «правильной» и «неправильной» литературной судьбы. Сдав Иванушку в лечебницу, Рюхин возвращался в Шалаш: «Рюхин сел и больным голосом спросил малый графинчик... Он пил водку и чем больше пил, тем становился трезвей, и тем больше темной злобы на Пушкина и на судьбу рождалось в душе...» (6.3, л. 15 об.). На этом глава обрывалась (очень близко, кажется, к концу) и в следующей тетради начиналась сызнова; видимо, эта вторая тетрадь должна была продолжать первую, как обычно, представляя новые редакции одних глав и продолжая другие. Она сильно попорчена: в чистой, неисписанной ее части не хватает около тридцати листов — автор не уничтожал текст, а, скорее всего, вырывал листы для писем.

В «Тетради 1» за неоконченной главой о Шалаше Грибоедова следует лист, где в немногих отрывочных записях можно угадать возвращение к главе, описывающей вечер в Варьете. Здесь появляется вариант ее названия — «Сеанс окончен», записано новое имя и полный титул того зрителя, которого Воланд разоблачал уже в первой редакции, — «Заведующий акустикой московских государственных театров Пафнутий Аркадьевич Семплеяров» (фамилия сохранилась и в окончательной редакции), а также еще два имени: «Вордолазов. Актриса Варя Чембунчи». Далее — фраза, впервые вводящая в роман его героиню, а с нею и новую сюжетную линию: «Маргарита заговорила страстно: — »; после двоеточия поставлено тире для последующей реплики, но самой реплики нет, на этом текст в «Тетради 1» обрывается (далее следуют чистые ненумерованные листы, составляющие более половины тетради).

Во второй тетради за очередной (с начала работы над романом — не менее как пятой!) редакцией главы «Дело было в Грибоедове» появляются первые наброски одной из последних глав — «Полет Воланда». «— Об чем волынка, граждане? — спросил Бегемот и для официальности в слове «граждане» сделал ударение на «да». — Куда это вы скакаете?» (6.4, л. 11), еще одна реплика неизвестного персонажа и главное — подробно и связно написанный эпизод Бегемотова свиста, очень близкий к окончательному его варианту. Отдельная фраза «Нежным голосом завел Фагот... «Черные скалы мой покой»» (6.4, л. 13) заключает в себе, во-первых, некий прообраз Бегемота последней главы окончательной редакции романа («прекрасного юноши, демона-пажа»), а во-вторых, имеет связь с одним из эпизодов первой редакции — когда Благовест (он же Нютон) вызывает по телефону номер квартиры Гараси Педулаева: «Сперва ему почудился в трубке свист, пустой и далекий, разбойничий в поле. Затем ветер, и из трубки повеяло холодом. Затем дальний необыкновенно густой и сильный бас запел далеко и мрачно... черные скалы... вот мой покой... черные скалы... Как будто шакал захохотал. И опять «черные скалы... вот мой покой...»» (6.1, л. 165). Возможно, уже в первой редакции этот «разбойничий свист» предусматривал и конечный эпизод с демонстрацией его разрушительной силы.

Последняя строка наброска главы «Полет Воланда» в тетради 1931 года — это чья-то реплика: «— Ты встретишь там Шуберта и светлые утра» (6.4, л. 13). Она ведет, скорее всего, к напутствию Воланда Мастеру в конце последней редакции романа («а вечером слушать музыку Шуберта»¹⁵), а может быть, к словам Маргариты. Некоторые из важных мотивов будущего финала кочуют в это время по страницам других рукописей. «Пойдем домой, ты зажжешь свечи, я приду к тебе... Ты почитаешь мне третий акт «Тартюфа»»¹⁶, — говорит Мадлена Мольеру; сравним это и с репликами Воланда, и особенно — со словами Маргариты, обращенными к Мастеру в конце последней редакции романа. Перекликаются с сюжетом и антуражем будущих глав романа и слова героини из пьесы «Адам и Ева», которую пишет Булгаков летом 1931 года: «Ну, выслушай же: ты понимаешь, что вы женщину замучили? Я сплю и каждую ночь я вижу один любимый сон. Черный конь и непременно с черной гривой уносит меня из этих лесов! <...> Конь уносит меня, и я не одна...» (12.8, л. 49)¹⁷.

Итак, две тетради 1931 года показывают, что автору уже ясны некоторые узловые моменты финала романа. Появилась Маргарита; хотя материал, относящийся к ней, исчерпывается авторской ремаркой в одной тетради («заговорила страстно») и единственной ее репликой в другой («— Нет, нет, — счастливо вскричала Маргарита, — пусть свистнет! Прошу вас! Я так давно не веселилась!» — 6.4, л. 12), мы можем с известной уверенностью отождествить ее с героиней последующих редакций. Появился и новый герой — безымянный спутник Маргариты. Наброски финальной сцены почти не дают материала для суждений о нем. С ним связана, во всяком случае, неожиданная перемена повествовательного строя: вместо рассказчика предшествующих глав (связанного с рассказчиком первых редакций), не участвующего в действии, но кропотливо собирающего сведения о происшедших «чудовищных» событиях, повествование ведет новый герой: «Должен заметить, что свиста я не услыхал, но я его увидал <...>. Когда я очнулся, я видел <...> и тут я разглядел, что человек с портфелем лежит, раскинувшись, и из головы у него течет кровь» (6.4, л. 12 об. — 13), — картина, знакомая по ранним рассказам и первому роману. Немаловажно, что в одной реплике Фагота «мастером» назван Воланд, и это с несомненностью говорит о том, что в 1931 году новый герой, во всяком случае, не получает имени Мастера; неясно также, причастен ли он к литературе.

Хотя первые наброски венчающей роман сцены полета относятся только к 1931 году, это не значит, что замысел ее не мог возникнуть и ранее того. Мотив полета проходил мельком еще в «Беге»: «Мысль о вас облегчает этот полет в осенней мгле...» — говорит Голубков Корзухиной; он с нажимом звучит в самых первых набросках «Кабалы святош», в сцене исповеди Мадлены Шаррону, — уже в интерпретации, близкой к роману: «Всю жизнь таила, но оставляю грех теперь на земле перед полетом в вечную службу»; «Свободна я? Могу теперь лететь? (Орган гудит могучими волнами.) Шарр[он] (обнимая ее). Прощена, бедная скорбная дочь. Лети! Лети!» (12.1, л. 35 об.). Мотив всеочищающего, разрешающего все земные узлы и путы полета присутствует в 1929 году в работе над пьесой и, возможно, уже связывается с романом.

В начале листа с набросками «Полета Воланда», в правом углу, теми же чернилами, какими сделаны все наброски последней главы, написано: «Помоги, господи, кончить роман. 1931 г.» Эта запись важна не только для датировки — она говорит и о планах непрерывной работы над заново начатым романом. После набросков этой главы на следующем листе впервые появляется новое название романа — «Консультант с копытом» и еще один вариант 1-й главы; она обрывается на появлении в аллее Воланда. Других следов работы 1931 года над романом в архиве нет.

Выскажем попутно догадку о происхождении упомянутого названия: оно могло возникнуть, как кажется, только после 1 апреля 1930 года, когда Булгаков поступил в ТРАМ и писал отзывы на пьесы начинающих авторов, подписывая их «Консультант Московского ТРАМа».

Многие косвенные сведения говорят о том, что, взявшись в начале 1931 года за старый замысел, Булгаков вскоре оставляет его и обращается к другим, менее внутренне обязательным работам. Только через год Булгаков вернулся к роману.

11 июля 1932 года был заключен договор на книгу о Мольере для серии «Жизнь замечательных людей», активно организуемой в то время Горьким (ИРЛИ, ф. 369), и Булгаков тут же, видимо, принялся за работу. «Дорогой друг Павел Сергеевич, — писал он 4 августа П.С. Попову, — как только Жан-Батист Поклен де Мольер несколько отпустит душу и я получу возможность немного соображать, с жадностью Вам стану писать. Биография — 10 листов — да еще в жару — да еще в Москве!» (ГБЛ, ф. 218, 1269.4). 4 октября 1932 года был заключен брак Булгакова с Еленой Сергеевной Шиловской; 15 октября он уехал с женой в Ленинград — по приглашению двух театров, желавших ставить «Бег», а 28 октября уже возвратился в Москву и всю осень и зиму работал над романом о Мольере. После неудачи с романом, 18 мая 1933 года Булгаков заключает с Ленинградским мюзик-холлом договор на «эксцентрическую синтетическую трехактную пьесу, название которой не установлено», с обязательством сдать ее не позднее 15 октября (ИРЛИ, ф. 369). «Все лето, я уж догадываюсь, — писал он П.С. Попову на следующий день, — буду сидеть на Пироговской и писать комедию (для Ленинграда). Будет жара, стук, пыль, нарзан» (ГБЛ, ф. 218, 1269.4). 26 мая были сделаны первые заметки по пьесе «Блаженство», и она была оставлена — до декабря. В десятых числах июля Булгаков с женой уехал в Ленинград — в связи с гастролями МХАТа, проявившего намерение включить «Бег» в план своих постановок. Пробыв там десять дней, Булгаков вскоре писал В. Вересаеву уже из Москвы: «В меня же вселился бес. Уже в Ленинграде и теперь здесь, задыхаясь в моих комнатенках, я стал мазать страницу за страницей наново тот свой уничтоженный три года назад роман. Зачем? Не знаю» (2 августа 1933 года, авторская копия; ИРЛИ, ф. 369). Это — первое документальное свидетельство нового возвращения Булгакова к роману.

В тетради, где была начата эта редакция, на первом листе стоит, однако, дата «1932». Осенью 1969 года Е.С. Булгакова вспоминала, что автор обратился к роману именно в этом году — еще во время первой их совместной поездки в Ленинград. Когда он сообщил ей об этом намерении, она возразила: «Но ведь черновики твои в Москве — как ты будешь писать?» — и услышала в ответ: «Я все помню».

Вопрос о том, 1932 или 1933 годом датировать начало новой редакции, мы полагаем еще не решенным, хотя и склоняемся к более ранней дате (не ранее сентября — не позднее декабря 1932 года) и в дальнейшем изложении исходим из нее.

Третья редакция, к рассмотрению которой мы приступаем, стала первой полной редакцией романа. Новая тетрадь была начата сразу с 1-й главы — без предварительных набросков, и начальные страницы оставляют впечатление беловой редакции, писанной с чернового текста. Между тем такого текста перед глазами писателя, вернее всего, не было, и не только потому, что он начал работу вне Москвы: порванные первоначальные редакции были неудобочитаемы и непригодны для работы, наброски 1931 года — отрывочны. О более полных черновиках, какими автор мог бы воспользоваться, нам ничего не известно. Скорее всего, к 1932 году замысел, как это вытекает и из приведенного свидетельства Е.С. Булгаковой, настолько оформился, что Булгаков, в том состоянии душевного подъема, в каком находился он этой осенью, писал быстро, почти без помарок, по видимости — как бы без усилий.

На первом листе — новые варианты названий романа: «Великий канцлер. Сатана. Вот и я. Шляпа с пером. Черный богослов. Он появился. Подкова иностранца» (ср. с самым ранним названием). Второй и последний варианты подчеркнуты — как наиболее подходящие. Сверху вписано: «Фантастический роман» — указание на жанр, а возможно, и еще один вариант названия (ср. позже — «Театральный роман»). С 63-й страницы авторской пагинации роман пишется под диктовку — рукою Е.С. Булгаковой (6.5). На странице 55 — еще несколько вариантов заглавия: «Он явился. Пришествие. Черный маг. Копыто консультанта».

Вскоре роман был, по-видимому, вновь оставлен — ради срочной работы над биографией Мольера. До 1 сентября 1933 года (начиная с этого числа автор время от времени датирует прямо в рукописи ход работы) было написано всего семь глав: «Никогда не разговаривайте с неизвестными», «Погоня», «Дело было в Грибоедове», глава без названия (о пробуждении Степы Лиходеева), «Волшебные деньги» и еще две главы без названия — Римский и Внучата (будущий Варенуха) и вечер Воланда. Роман двигался еще в фабульных границах 1929 года. Следующее обращение к рукописи — 6 октября. Далее работа пошла почти без перерывов, по большей части ежедневно, когда по одной — по две, а когда по девять страниц в день, и так вплоть до 16 ноября. К этому дню написано было 506 страниц — три с половиной толстых тетради.

Что представлял собой роман, возникавший почти в буквальном смысле из пепла осенью 1933 года?

Вторая тетрадь новой его редакции открывалась главой «Приключения дяди Берлиоза», дважды начатой и оставленной (6.6, л. 4 и л. 10—11). Вместо нее была начата глава с гротескной сценой обсуждения списков писательского жилищного кооператива (л. 4 об. — 9):

«Взревело так страшно, что председатель изменился в лице. Жалобно тенькнул колокольчик, но ничего не помог.

В проход к эстраде прорвалась женщина. <...>

— Я! — закричала женщина, страшно раздирая рот, — я — Караулина, детская писательница! Я! Я! Я! Мать трех детей! Мать! Я! Написала, — пена хлынула у нее изо рта, — тринадцать детских пьес! Я! Написала пять колхозных романов! Я шестнадцать лет не покладая рук... Окна выходят в сортир, товарищи, и сумасшедший с топором гоняется за мной в квартире... И я! Я! Не попала в список. Товарищи!

Председатель даже не звонил. Он стоял, а правление лежало, откинувшись на спинке стула.

— Я! И кто же? Кто? Дант, учившаяся на зубоврачебных курсах, Дант, танцующая фокстрот, попадает в список одной из первых. Товарищи! — закричала она тоскливо и глухо, возведя глаза к потолку, обращаясь, очевидно, к тем, кто уже покинул <этот> волчий мир скорби и забот. — Где же справедливость?!

И тут такое случилось, чего не бывало ни на одном собрании никогда. Товарищ Караулина, детская писательница, закусив кисть, на коей сверкало обручальное кольцо, завалилась на бок и покатилась по полу в проходе, как бревно, сброшенное с платформы.

Зал замер, но затем чей-то голос грозно рявкнул:

— Вон из списка!

— Вон! Вон, — загремел зал так страшно, что у председателя застыла в жилах кровь.

— Вон! В Гепеу этот список! — взмыл тенор.

— В Эркаи!

Караулину подняли и бросили на стул, где она стала трястись и всхрипывать. Кто-то полез на эстраду, причем все правление шарахнулось, но выяснилось, что он лез не драться, а за графином. И он же облил Караулиной кофточку, пытаясь ее напоить» (6.6, л. 5—6).

Глава не была закончена и не входила в последующие редакции.

Со следующего листа продолжена авторская пагинация предыдущей тетради. Закончена глава о вечере в Варьете; 8-я глава — «Замок чудес» — отдана истории Босого. Она занимала семьдесят с лишним страниц, но была позднее почти целиком вырезана автором из тетради. Уцелели только четыре страницы: сон (?) Босого, в котором он попадал на окраину города: «Вовсе не потому, что москвич Босой знал эти места, был наслышан о них, нет, просто иным каким-то способом, кожей, что ли, Босой понял, что его ведут для того, чтобы совершить с ним самое ужасное, что могут совершить с человеком, — лишить свободы» — и далее описание его пути и размышлений. В главе 9-й — «Поцелуй Внучаты» — будущий Варенуха возвращается ночью в контору Варьете; на том кончается вторая тетрадь данной редакции. Содержание 10-й и 11-й глав передадим цитатой из «Разметки глав романа», сделанной 6 октября 1933 года: «10. Иванушка в лечебнице приходит в себя и просит евангелие вечером 23.VI. Ночью у него Воланд. 11. Евангелие от Воланда. Глава I» (6.6, л. 37).

Произведена была, таким образом, важная сюжетная перемена, отличающая третью редакцию от первоначальной: повествование о Пилате и Иешуа было, во-первых, передвинуто вглубь романа (из 2-й главы в 11-ю) и, во-вторых, разбивалось на части, перемежаясь другими фабульными звеньями; 2-я глава «Евангелия от Воланда» рассказывалась теперь в 16-й главе (см. далее). Забегая вперед, отметим, что в последующих редакциях автор отчасти вернулся к первоначальному плану — новозаветная тема возникает во 2-й главе романа, но в соответствии с композицией, выработанной в третьей редакции, распределяется по нескольким его главам.

На тех страницах рукописи, где следует текст 7-й главы, вписан краткий набросок дальнейшего развития фабулы:

«Встреча поэта с Воландом.

Маргарита и Фауст.

Черная месса.

— Ты не поднимешься до высот. Не будешь слушать мессы. Но будешь слушать романтические —

Маргарита и козел.

Вишни. Река. Мечтание. Стихи. История с губной помадой» (6.6, л. 17).

После главы 12-й — «Дядя и буфетчик», и 13-й — «Безумный день» (она осталась в этой редакции ненаписанной), вклинивается новая фабульная линия, намеченная еще в 1931 году: тайные любовники, Фауст и Маргарита, вошли в роман. В «Разметке глав романа» это обозначено так (зачеркнутое автором приводим в угловых скобках): «14. <Ночь Фауста и Маргариты (с 24.VI на 25.VI)> Маргарита (день в пятницу) <15> 17. <Черная месса> Шабаш. <Губная помада> Обручение (ночь 24—25. VI). Маргарита просит помощи для поэта» (6.6, л. 37).

Глава 14-я — «Маргарита», начатая 29 октября 1933 года, в тетради почти целиком вырезана (сохранились страницы 408—411 авторской пагинации, вырезаны страницы 412—429) и написана заново. В ней впервые является героиня романа. История любви ее и героя изложена короче, чем было это, как вспоминала Е.С. Булгакова, в варианте уничтоженном. В следующей главе — «Губная помада и крем» — Маргарита летит на шабаш. Половина текста этой главы из тетради вырвана, а с нею, по-видимому, и начало 16-й главы, оставшейся в этой редакции недописанной (далее шесть страниц чистых). В 17-й главе — «Шабаш» — Маргарита попадала в квартиру Берлиоза через трубу уже в разгар шабаша. «В раскрытые двери виднелись скачущие в яростной польке пары. Там полыхало светом, как на пожаре. Горели люстры, на стенах <полыхали> пылали кенкеты со свечами, кроме того, столбами ходил красный свет из камина. От грохота труб тряслись стекла за шторами. Гроздья винограда появились перед Маргаритой на столике, и она расхохоталась — ножкой вазы служил золотой фаллос» (6.7, с. 484—485). Обилие раблезианских подробностей отличает первую редакцию главы «Шабаш» от последующих.

Затем перед Маргаритой и Воландом появлялся мертвый Иванушка, вызванный кем-то (предыдущий лист вырван), по-видимому, для того, чтобы Воланд исполнил его желание; появлялась на блюде голова Берлиоза (с. 495), Воланд, видимо, говорил с ней (последующие два листа вырваны), а затем — с Внучатой (будущим Варенухой), которого он тут же производил в центурионы вампиров; далее разворачивалась сцена злосчастного визита барона фон Майзена (с. 500—507). Заметим здесь же, что страница 506 написана была, согласно авторским датам, 16 ноября 1933 года, страница 507 — через полтора месяца, 30 декабря 1933 года, страница 508 — 4 января 1934 года. Маргарита просит: «Верни мне моего любовника» (6.8, с. 508). Воланд обещает ей это, подзывает Фиелло (будущего Азазелло). «И Фиелло получил приказ, но разобрать его Маргарита не могла, так как он был отдан шепотом. Фиелло преобразился. На нем оказалась ушастая меховая шапка и длинный полушубок» (с. 509). Последние две фразы зачеркнуты, далее вырезаны две страницы — разговор Маргариты с Воландом, объясняющий исчезновение ее возлюбленного («Он написал книгу о Иешуа Ганоцри, — ответила Маргарита», с. 509). Наконец появлялся он сам («Ватная мужская стеганая куртка была на нем. Солдатские штаны, грубые высокие сапоги...», с. 512). Портрет героя разорван записанным с новой строки фрагментом фразы: «...прокуратор Иудеи Понтий Пилат» (7 января 1934 г.). Это — первый в рукописях романа набросок финальных его слов, почти без изменений удержанных в последующих редакциях (1936 г., 7.3, л. 4 об.; 1938 г., 7.12, с. 1057) — вплоть до последней. (Ср. рассказ Мастера о том, как «Пилат летел к концу, к концу, и я уже знал, что последними словами романа будут: «...Пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат»».) Воланд дарит любовникам кольца (см. один из пунктов плана — «Обручение») и револьвер поэту. В плане эта глава зафиксирована так: «Евангелие Воланда. Глава II. Револьвер у поэта» (6.6, л. 37).

В «Разметке глав» герой назван «поэтом». В 14-й главе первая страница, следующая за вырезанными, начинается словами: «лепестки и фотографию с печатью безжалостно сжечь в плите в кухне, листки также, никогда не узнать, что было с Пилатом во время грозы» (с. 430). Фиелло читает Маргарите (ср. в последней редакции) отрывок из романа. Итак, в октябре 1933 года (время работы над этими страницами) возлюбленный Маргариты уже определился как автор романа, совпадающего с «Евангелием от Воланда». Он не имеет имени; замысел этого героя более всего поясняется двумя именованиями — поэт и Фауст. Первым определена судьба литературная (напомним противопоставление «писателя» и «мастера» в последней редакции), вторым — жизненная: встреча с Воландом дарует герою любимую женщину, а затем — вечное пристанище от жизненных бурь (разумеется, проекция романа на фаустовский смысловой ряд гораздо многосложнее). Имя Фауст вряд ли должно было стать именем героя. Неизвестно даже, предполагалось ли на каком-либо этапе работы введение его в текст. Оно нигде не встречается, кроме как в планах, и, быть может, существовало только как условное авторское обозначение героя, в какой-то момент готовившееся для названия романа.

Дальнейшие страницы рукописи отразили колебания автора в отношении последующего развития сюжета: глава 18-я названа сначала «История Иуды Искариота», затем — «У очага», наконец, под этим номером была написана глава «Подкова» (см. эпизод с подковой в 24-й главе печатного текста романа; ср. также ранние варианты названия романа — «Копыто инженера», «Консультант с копытом», «Подкова иностранца» — и обыгрывание хромоты Воланда в ранних редакциях и «копыта» Рудольфа в неоконченной повести 1929 года). Следующая, 19-я глава «У огня» осталась в этой редакции ненаписанной — для нее оставлены были чистые страницы (с. 529—554): в рукописях Булгакова это встречается нередко и свидетельствует обычно о наибольшей ясности для автора замысла пропускаемой части. Далее нумерация глав сбивается и затем исчезает совсем; текст все более приобретает вид набросков, беглых наметок, чередующихся то с большими пропусками текста, то с вырванными страницами. Перед нами следы стремления автора быстрее закрепить хотя бы самые общие очертания уже уяснившегося ему целого.

Глава 20-я, которая должна была рассказать о погребении Иешуа и убийстве Иуды, обозначена только началом фразы: «Когда туча накрыла...» (с. 536) — далее вплоть до страницы 554 листы оставлены чистыми, а страницы 555—588 исписаны, но вырваны; удается различить, что речь идет о Воланде, о квартире № 50 и лестнице, мелькают имена Босого (в связи с Лубянкой), Коровьева, Степы. Идет работа над концом романа, в общих чертах ясным автору еще в октябре 1933 года: «День 26.VI. Возвращение Степы. Выпуск Босого. 19. Следствие у Иванушки. 20. Бой с Воландом. Город горит. К вечеру самоубийство. 21. Полет. Понтий Пилат. Воскресенье» («Разметка глав романа»). Можно разобрать начало названия главы «Гор[од горит]», обрывки фраз о том, как к дому № 10 подкатила закрытая машина. Вообще в декабре 1933 — начале 1934 года работа над романом, как показывают рукописи, шла неровно, толчками, и 1 февраля 1934 года на сцене в Торгсине (с. 589—597) была остановлена вовсе. Только 12—15 июля 1934 года начата тетрадь с новой пагинацией, озаглавленная «Окончание» (7.1).

Начата она была продолжением главы с приключениями Коровьева и Бегемота. В следующей главе Воланд и его свита появлялись на веранде дома, в котором легко узнается дом Пашкова — здание Государственной библиотеки, затем поднимались на крышу, спускались по внутреннему ходу в читальный зал и, выйдя мимо дежурной в Ваганьковский переулок, уходили к Москве-реке.

В этой редакции Воланда с его свитой встречал на Воробьевых горах «фиолетовый всадник»; он и передавал Воланду «волю пославшего» о дальнейшей судьбе поэта:

«Лицо того, печальное и темное, было неподвижно, шевелились только губы. Он шептал Воланду.

Тут мощный бас Воланда разлетелся по всему холму.

— Очень хорошо, — говорил Воланд, — я с особенным удовольствием исполню волю пославшего. Исполню» (7.1, с. 34).

Воланд посылает Азазелло к любовникам; отравление их происходит примерно так же, как и в конечной редакции. Начинается полет (Маргарита летит на метле, а поэт — на плаще Азазелло), который сопровождается картинами пожаров внизу, в городе, зрелищем гибнущих людей; Маргарита спасает с балкона горящего дома маленького мальчика.

«Милосердия! Милосердия!» — так названа в «Окончательной разметке глав» эта глава; гибель людей, попавших помимо их воли и вины в катастрофические обстоятельства, льющаяся кровь, ни «разъяснить», ни искупить которую невозможно, исторгает у поэта лишь один возглас: «Милосердия!» Мотивы этой главы обнаруживают прямую близость к раннему творчеству Булгакова; само зрелище катастрофы повторяет картины случайной гибели мирных людей во время уличных перестрелок в рассказе 1920 года «Дань восхищения» (см. о нем в нашем сообщении в «Вопросах литературы», 1973, № 7, с. 236—237, с опечаткой — «День восхищения»). В начале следующей главы все трое пережидают грозу в пустом зале Большого театра (с. 56—57, глава далее не продолжена), новая глава — встреча с Воландом на Москве-реке; погоня на аэропланах и судах, люди в противогазах, губительный свист Бегемота, а затем Коровьева, прекращающий погоню. В дальнейшей главе — последний ночной полет поэта и его подруги.

Глава эта сначала должна была, по-видимому, называться «Полет Воланда» (ср. упомянутые ранее наброски конца романа 1931 года). Но написано одно только слово «Полет» (слева на листе, что заставляет предположить, что дальше должно было быть написано по крайней мере еще одно слово), затем зачеркнуто, далее новое заглавие: «Ночь». Сбоку, справа от слова «Глава», приписано в скобках: «последняя» — и исправлено: «предпоследняя». Все шестеро летят над океаном, над разными городами мира; над ними летят низко по просьбе поэта («— Да, пожалуйста. Я никогда ничего не видел», с. 68); короткая остановка в одном из городов, где невидимые путники наблюдают нарядную толпу у ресторана, и наконец перед ними — тот самый неземной ландшафт, где поэт видит своего героя Пилата за каменным столом, несущего бремя вечного наказания за участие в убийстве и за трусость. Преображенный во время полета Азазелло говорит: «— Нет <порока> греха горшего, чем трусость. Этот человек был храбр и, вот, испугался кесаря один раз в жизни, за что и поплатился» (с. 80). Эти слова пройдут далее через все редакции романа, произносимые разными героями, но с неизменной активностью авторского (и более того — автобиографического) отношения. Мотив прощения и отпущения грехов, приобретающий огромную разрешительную силу в конце печатного текста романа, является уже здесь.

«— Прощен! — прокричал над скалами Воланд, — прощен!

Он повернулся к поэту и сказал, усмехаясь:

— Сейчас он будет там, он хочет быть на балконе и к нему приведут Ешуа Ганоцри. Он исправит свою ошибку. Уверяю вас, что нигде в мире сейчас нет создания более счастливого, чем этот всадник. Такова ночь, мой милый мастер! Но теперь мы совершили все, что нужно было. Итак, в последний путь!» (с. 84—85).

Так все более ясно обозначивается включенность в художественную структуру романа мотивов, зародившихся с самых ранних известных нам литературных шагов писателя. «Я ушел, чтобы не видеть, как человека вешают, но страх ушел вместе со мной в трясущихся ногах», — рассказывал герой «Красной короны», и этот мотив однажды испытанного страха, навсегда обременяющего причастностью к убийству, возникнет затем многократно, соединяясь с мотивом желанного сна, в котором переиначивается прошлое, герой успевает помешать убийству, мертвый является живым, и совершается искупление. Так, в первой редакции пьесы «Дни Турбиных» («Белая гвардия») допрос дезертира и убийство еврея разворачиваются перед глазами Алексея — в его сне. В крике проснувшегося: «Скорей! Скорей! Надо помочь. Вот он, может быть, еще жив...» — стремление героя заново пережить события прошлого и изменить их ход, освободиться от соучастия в кровавой расправе, — стремление, которым так или иначе наделены все главные герои Булгакова. И в повести «Тайному Другу» герой видит во сне убийство и кричит «заплакав: — Не смей, каналья!», а в «Беге» Крапилин обвиняет Хлудова наяву, но, однако ж, с многозначительной авторской ремаркой — «заносясь в гибельные выси»: «Храбер ты только женщин вешать да слесарей!» — и, очнувшись, «говорит жалобно», что «был в забытьи».

В 1934 году в работе над романом ранние этические и художественные задачи получают новые аспекты; мотив невозможности земного искупления чего бы то ни было все усиливается, и все отчетливее предстает перед героями единственная их надежда — на прощение, милосердное отпущение. «Ночь» — предпоследняя глава — такая ночь, когда в ирреальной действительности «исправляются» роковые, непоправимые ошибки, порожденные мгновенной трусостью или слабостью.

Тетрадь «Окончание», начатая в середине июля, кончена была, как мы предполагаем, в октябре 1934 года заключительной главой «Последний путь». Это, собственно, только набросок, занявший всего две с половиной страницы, но уже заключающий в себе последний разговор Воланда с Мастером:

«— Я получил распоряжение относительно вас. Преблагоприятное¹⁸. Вообще могу вас поздравить — вы имели успех. Так вот мне было велено...

— Разве вам могут велеть?

— О, да. Велено унести вас...» (с. 86—87).

На этом оборвана фраза и вся третья (она же — первая полная) редакция романа; неизвестно, куда именно увлекал Воланд изнемогшего Мастера. Заметим здесь, что герой впервые в романе назван так в одной из последних в этой редакции глав в реплике Азазелло: «— Я уж давно жду этого восклицания, мастер» (7.1, с. 54). На страницах прозы Булгакова оно витало, впрочем, давно: в первых редакциях романа так почтительно именовала Воланда его свита (несомненно, вслед за демонологическими источниками, где сатана или глава какого-либо дьявольского ордена иногда называется «Великим Мастером»), а в романе о Мольере это имя закрепилось за главным героем уже в «Прологе» («Но ты, мой бедный и окровавленный мастер! Ты нигде не хотел умирать — ни дома и ни вне дома!»¹⁹).

Итак, роман, сильнее всех других вещей занимавший писателя с 1928 года, был наконец в черновом виде закончен. Была составлена «Окончательная разметка глав», где глав этих получилось тридцать семь. Далее с поздней осени 1934 года до лета 1936-го автор, все время занятый другими работами, урывками, с большими перерывами, делает обширные дополнения к третьей редакции и переписывает отдельные главы — в двух тетрадях, первая из которых начинается главой 8-й — «Ошибка профессора Стравинского» (7.2). На этом этапе работы все более расширялась роль нового героя, позднее других введенного в повествование; роман перекомпоновывался. Мастер теснил уже Воланда — так, он заменил его у постели Иванушки в лечебнице. «Тут решетка отодвинулась и в комнату Ивана, ступая на цыпочках, вошел человек лет 35-ти примерно, худой и бритый, блондин с висящим клоком волос и с острым птичьим носом» (7.2, л. 42 об.). Сцена знакомства здесь близка к окончательной редакции:

«— Поэт, — неохотно признался Иван. Пришедший расстроился.

— Ой, как мне не везет! — воскликнул он. Потом заговорил: — Впрочем, простите. Про широкую реку, в которой прыгают караси, а кругом тучный край, про солнечный размах, про ветер и полевую силу и гармонь — писали?

— А вы читали? — спросил Иван.

— И не думал, — ответил пришедший, — я таких вещей не читаю. Я человек больной, мне нельзя читать про это. Ужасные стишки?

— Чудовищные, — отозвался Иван».

Он обещает гостю больше не писать.

Услышав про встречу Иванушки с Воландом, гость сокрушается и говорит, что «заплатил бы сколько угодно, лишь бы встретиться с ним (Воландом. — М.Ч.), получить кой-какие справки, необходимые, чтобы дописать его роман, но что, к сожалению, он нищий, заплатить ничего не может». Он признается, «что, собственно, только один человек знает, что он мастер, но что так как она женщина замужняя, то имени ее открыть не может... А что пробовал он его читать кое-кому, но его и половины не понимают». Гость рассказывает далее, что «не успел он дописать свой роман до половины, как...» (далее четыре строки точек — обычные для рукописей Булгакова пропуски текста, которые восполняются в последующих редакциях).

«— Но, натурально, этим ничего мне не доказали, — продолжал гость и рассказал, как он стал скорбен главой и начал бояться толпы, которую, впрочем, и раньше терпеть не мог и, вот, его привезли сюда»; вернувшись еще раз к своему прошлому, гость «рассказал, что когда прочел Износкову, приятелю редактора Яшкина, то Износков так удивился, что даже ужинать не стал и все разболтал Яшкину, а Яшкину роман не только не понравился, но он будто бы даже завизжал от негодования на такой роман и что отсюда пошли все беды. Короче же говоря, роман этот был про молодого Ешуа Га-Ноцри! Иванушка тут сел и заплакал, и лицо у гостя перекосилось, и он заявил, что повел себя как доверчивый мальчишка, а Износков — Иуда!

— Из Кериота! — пламенно сказал Иван» (7.2).

(Эта глава — «Полночное явление» — в следующей, четвертой редакции уже была названа «Явление героя» — и название это закрепило наметившееся в третьей редакции центральное положение нового персонажа, отразившееся позднее и в заглавии романа.)

Была написана глава 13-я — «На Лысой Горе», глава 14-я — «На рассвете», где продолжался разговор Иванушки с ночным гостем, глава 15-я — «Бойтесь возвращающихся» (новый вариант главы 9-й — «Поцелуй Внучаты»), глава 16-я — «Что снилось Босому» (новый вариант главы 8-й «Замок чудес»), глава 17-я — «История костюма и прочее», глава 18-я (без названия), продолжающая главу 12-ю («Дядя и буфетчик»). Новые варианты глав не были сведены с предшествующими в единой нумерации; начатая переработка текста третьей редакции была оставлена ранее чем на середине.

6 июля 1936 года на даче в Загорянке, оторвавшись на день от срочной работы над либретто оперы «Петр Первый» для Большого театра, Булгаков написал заключающую, 37-ю главу романа — «Последний полет» (до этого представленную цитированным наброском), окончание главы «Что снилось Босому» и начал новую «Разметку глав» (7.3).

Фабульная коллизия Мастера получала в этом варианте финала романа разрешение — возможно, еще с 1931 года ясное автору, но до сей поры обозначавшееся в рукописях лишь в конспективном и смутном выражении. Воланд говорит ему:

«Ты награжден. Благодари бродившего по песку Ешуа, которого ты сочинил, но о нем более никогда не вспоминай. Тебя заметили, и ты получишь то, что заслужил. Ты будешь жить в саду, и всякое утро, выходя на террасу, будешь видеть, как гуще дикий виноград оплетает твой дом, как, цепляясь, ползет по стене. Красные вишни будут усыпать ветви в саду. <Ручей> Маргарита, подняв платье чуть выше колен, держа чулки в руках и туфли, будет переходить <его> через ручей. Свечи будут гореть, услышишь квартеты, яблоками будут пахнуть комнаты дома. В пудреной косе, в стареньком привычном кафтане, стуча тростью, будешь ходить гулять и мыслить.

Исчезнет из памяти дом на Садовой, страшный Босой, но исчезнет мысль о Ганоцри и о прощенном игемоне. Это дело не твоего ума. [Кончились мучения] Ты никогда не поднимешься выше; Ешуа не увидишь, ты не покинешь свой приют» (7.3, л. 3 об. — 4). Впервые развертывается строчка из тетради 1933 года — «Вишни. Река. Мечтание. Стихи», и по-прежнему загадочно звучат слова, ограничивающие награду, дарованную Мастеру (ср. в тетради 1933 года: «Ты не поднимешься до высот. Не будешь слышать мессы»). «Дом на Садовой» и «страшный Босой», в романе не имеющие никакого фабульного отношения к Мастеру, оказывались вдруг (совершенно непоследовательно) мучительною частью его личных воспоминаний. Это заставляет припомнить «проклятый образ Василия Ивановича» (он же — «кошмар в пиджаке и полосатых подштанниках»), который не давал себя обойти и даже «заслонял солнце» автору московских фельетонов и рассказов начала 1920-х годов (ср. об этом ранее). Впервые у Булгакова ряд «мучающий» и «низкий» оказывался соотнесенным с рядом «высоким» в пределах одного произведения, они обнаружили свою взаимозависимость, находили наконец новое согласие. Два тематических комплекса, попеременно получающих перевес в творчестве писателя, — сила людей и обстоятельств (тема, обращенная преимущественно вовне) и личная вина, влекущая за собою мучительную рефлексию и мечту об искуплении (то есть тема, обращенная вовнутрь), на этом этапе третьей редакции романа впервые сплетались — посредством мотива милосердия, привнесенного Маргаритой последних глав: «— О, как мне жаль его, о, как это жестоко! — заломив руки, простонала Маргарита» (7.1, л. 41 об.), «— О, пощадите его, — попросила Маргарита» (л. 42). Этот мотив порожден не в самые годы работы автора над данными главами, а много раньше, и обращен не только вовне. Напомним навязчивый сон героя «Красной короны»: «В гостиной было светло от луча, что тянулся из глаз, и бремя угрызения растаяло во мне. Никогда не было зловещего дня, в котором я послал его, сказав ему: «иди», не было стука и дымогари. Он никогда не уезжал и всадником он не был. Он играл на пианино, звучали белые костяшки, все брызгал золотой сноп, и голос был жив и смеялся». И через семь лет едва ли не тот же сон — в неоконченной повести «Тайному другу», где герою тоже является во сне убитый брат: «Несмотря на то что грудь его была прострелена и залеплена черным пластырем, я от радости стал бормотать и захлебываться». А через десять лет после этого, уже в печатной редакции романа, тот же (в аспекте нашего рассмотрения) сон видит Пилат («Он даже рассмеялся во сне от счастья, до того все сложилось прекрасно и неповторимо на прозрачной голубой дороге»). Последние фразы «Красной короны» фиксируют бесконечность угрызений и тщету мечты об искуплении («Не тает бремя. И в ночь покорно жду, что придет знакомый всадник с незрячими глазами <...> Да, я безнадежен. Он замучит меня»). Но возглас Маргариты в конце романа: «Пощадите его!» — предвосхищал разрешение неразрешимого бремени. Вина же — в мгновенной ли трусости, губящей собственную судьбу, в прямом ли убийстве, — мотив, отозвавшийся почти в каждом из произведений Булгакова и с годами все более усложнявшийся, — оказывалась теперь поделенной между Пилатом и Мастером — героями столь разными, но сближенными мечтою об искуплении и покое.

Сохранилась тетрадь с началом новой, четвертой редакции, доведенной до 5-й (незаконченной) главы, — 60 листов текста, далее половина тетради оставлена чистой. Только на листе 74 — название главы 6-й, «Степина история», а на листе 88 — главы 7-й, «Волшебные деньги» (7.4). Тетрадь эта датируется либо второй половиной 1936 года, либо 1937 годом. Перед нами, несомненно, начало самостоятельной редакции (а не варианты отдельных глав), по каким-то причинам оставленной автором. В ней Булгаков вернулся к раннему, предшествующему третьей редакции построению: история Пилата и Иешуа вновь перенесена была к началу романа и составила 2-ю главу — «Золотое копье». И снова работа над романом была остановлена.

В 1937 году она была начата заново. На титуле появилось название: «Князь тьмы» — и даты: «1928—1937» (7.5, л. 1). На этот раз написано было тринадцать глав — примерно треть романа. Эта, пятая редакция, оставшаяся незаконченной, составила две тетради — 299 страниц рукописного текста (7.5—6) — и обрывалась на главе «Полночное явление» следующими словами: «...и знала об этом романе только одна женщина. Имени ее гость не назвал, но сказал, что женщина умная, замечательная...» (7.6, с. 298—299).

В один из моментов наиболее обостренных поисков выхода из сложившейся литературно-биографической ситуации Булгаков, как можно судить по записям в дневнике Е.С. Булгаковой, принимает решение вновь вернуться к «роману о дьяволе» — затем, чтобы непременно завершить его и представить для печати. Он видит в этом наиболее важный и решительный литературный шаг. Ради этого он оставляет, среди прочего, «Театральный роман» — на середине, неожиданно и, как оказалось, навсегда.

Итак, в том же 1937 году роман еще раз был начат заново — как мы предполагаем, осенью. На титуле впервые появилось название, ставшее окончательным, — «Мастер и Маргарита»; вновь поставлены даты «1928—1937». Теперь автор больше не оставлял работу — она становится главной в течение всего последующего года.

Ежедневно занятый служебными своими обязанностями в Большом театре — не только писанием отзывов на либретто разных авторов, но и напряженным участием в репетициях, — постоянно озабоченный судьбою своих либретто, Булгаков систематически продвигает шестую редакцию романа, главу за главой. Роман расширялся; в него, как в воронку, втягивались излюбленные мотивы и картины. Так, панорама большого и разноликого города на закате из гоголевского «Рима» оказалась необычайно творчески заразительной для Булгакова. Дважды пытался он ввести ее в свои сценарии «Мертвых душ», оба раза это не удавалось, он восклицал в письмах: «И Рима моего мне безумно жаль!» (письмо к П.С. Попову от 7 мая 1932 года, ГБЛ, ф. 218, 1269.4), — и наконец ввел близкие по строению панорамы в последние редакции собственного романа, сделав их повторяющимися и композиционно выделенными элементами: они начинают и заканчивают главы (Воланд, оглядывающий город с высоты «одного из самых красивых зданий в Москве»), приобретая особый вес к концу романа (прощание Мастера с городом).

Менялся тон повествования. Исчезали черты того «неумелого» рассказчика первой редакции романа, который брался за перо, мучимый сомнениями в том, что сумеет связно передать события, — рассказчика, очень уважающего Кондрата Васильевича, начальника 115-го отделения рабоче-крестьянской милиции, и заслужившего, однако же, его «нерасположение» за то, что слишком много внимания уделяет этому делу, которым и без него есть кому заняться. От этой повествовательной позиции остались лишь отдельные островки, явно чужеродные «новому» повествованию.

Определилась и композиция — роман в романе. Как в зеркалах, поставленных друг против друга, в романе, дописывавшемся глава за главой зимой и весной 1938 года, он же сам и отражался. Роман о Пилате и Иешуа сообщался не сразу, не в виде единой вставной новеллы. Его развертывание сопровождается иллюзией «дописывания» на глазах читателя: начало было рассказано Воландом во 2-й главе, продолжение снилось Иванушке — в главе 16-й «На Лысой горе (Казнь)», конец его читала Маргарита, когда рукописи романа возвращены были автору («Погребение»). Сам Мастер к книге, написанной им, уже не был причастен и прикладывал к ней свою руку только в конце того романа, который повествовал о нем самом, — в ответ на возглас Воланда: «давайте конец! Пора!» (7.12, с. 1055).

Идея «романа в романе» родилась, как было нами показано, не сразу. Сначала история Пилата и Иешуа развертывалась только в границах «Евангелия от Воланда». В шестой редакции Воланд узнавал о книге Мастера только в 24-й главе («Извлечение мастера») от самого же автора: «— О Понтии Пилате? Вы?.. В наши дни? Это потрясающе! И вы не могли найти более подходящей темы? Позвольте-ка посмотреть...», что не мешало ему, однако же, воспроизводить начало этого же самого романа во 2-й главе... Это единство повествования, начатого Воландом, а далее отождествляемого с рукописями Мастера, приводит к тому, что роман Мастера приобретает видимость некоего пратекста, изначально существовавшего и лишь выведенного из тьмы забвения в «светлое поле» современного сознания гением художника. «О, как я все угадал!» — восклицает Мастер, слушая рассказ Иванушки, и за этим восклицанием — целостная эстетическая позиция самого Булгакова. Действительность, по его представлению, имеет некий единообразно читаемый облик, и дело художника или увидеть его непосредственно (как увидел писатель Гражданскую войну или Москву 1920-х годов), или угадать, как угаданы были Мастером и его создателем Иешуа и Пилат. Эффект «наложения» романа Мастера на рассказ Воланда (очевидца событий!) до полного совпадения их границ — сильнейшее «прямое» проникновение в роман этого эстетического кредо автора. Здесь действует тот же принцип зеркал: убеждаясь, как до деталей верно угадал евангелические события Мастер, читатель тем самым принуждался поверить, что и создатель Мастера, автор «другого», вмещающего этот, романа, с тою же силой прови́дения постигал воплощаемую им жизнь. Само творчество представало у него как процесс безусловного постижения единочитаемого облика действительности²⁰.

Шестая (вторая полная) редакция, составившая шесть толстых тетрадей рукописного текста, была закончена 22—23 мая 1938 года. Она состояла из тридцати глав. В последней главе — «Прощение» — напутствие Воланда Мастеру изменилось по сравнению с редакцией 1936 года; Воланд теперь отправлял Мастера вслед за Пилатом, прощенным Иешуа.

«— Он пошел на соединение с ним, — сказал Воланд, — и, полагаю, найдет, наконец, покой. Идите же и вы к нему! Вот дорога, скачите по ней вдвоем с вашей верной подругой и к утру воскресенья вы, романтический мастер, вы будете на своем месте.

Там вы найдете дом, увитый плющом, сады в цвету и тихую реку.

Днем вы будете сидеть над своими ретортами и колбами²¹ и, быть может, вам удастся создать гомункула. А ночью при свечах вы будете слушать, как играют квартеты кавалеры. Там вы найдете покой! Прощайте! Я рад!» (7.12, с. 1056—1057).

В рукописной редакции 1938 года Мастер и Маргарита улетали к последнему своему пристанищу на коне: «Мастер одной рукой прижал к себе подругу и погнал шпорами коня к луне, к которой только что улетел прощенный в ночь воскресенья пятый прокуратор Иудеи Понтий Пилат» (7.12, с. 1057). В одной из тетрадей этого года впервые появился эпиграф из «Фауста».

Сохранилась тетрадь с черновыми материалами к шестой и седьмой (см. далее) редакциям. На одной из страниц — наброски фабульного календаря романа:

«Встреча в мае. Любовное лето. Осенью (сентябрь) — кончен роман. Удары, Герой исчезает в <декабре> <ноябре> октябре, отсутствует <до апреля> <год> год и <четыре> два месяца. В <апреле> <ноябре> январе попадает к Стравинскому (у Страв[инского] янв[арь], февр[аль], март, апрель).

Он исчез в конце октября—ноябрь, декабрь. — Янв[арь], февр[аль], март, апрель, май. I весна. Май. II весна. Май. Январь, окт[ябрь]. Ноябрь. Декабрь» (8.1, с. 8).

26 мая 1938 года, проводив утром Е.С. Булгакову с сыном Сережей в Лебедянь, куда ехали они на все лето, Булгаков начал готовить рукописный текст романа к перепечатке («Ночью — Пилат. Ах, какой трудный, путаный материал! Это — вчера. <...> Вечером Пилат» — письмо к Е.С. Булгаковой от 27 мая, 19.6). Судя по открытке от 30 мая, где Булгаков сообщал жене, что «роман уже переписывается», а сам он подходит в правке «к концу 2-й главы», перепечатка началась 29 (или, может быть, 28) мая.

Весь ход работы над машинописной редакцией романа восстанавливается по письмам Булгакова к жене — почти ежедневным: 31 мая — «Пишу шестую главу, Ольга (сестра Е.С. Булгаковой О.С. Бокшанская, печатавшая роман. — М.Ч.) работает быстро»; 1 июня — «не хочется бросать ни на день роман. Сегодня начинаю 8-ю главу»; в ночь на 2 июня: «Напечатано 132 машинных страницы. Грубо говоря, около ⅓ романа (учитываю сокращения длиннот)»; 2 июня — «Мы пишем по многу часов подряд, и в голове тихий стон утомления, но это утомление правильное, не мучительное»; он боится любого перерыва в работе: «Остановка переписки — гроб! Я потеряю связи, нить правки, всю слаженность. Переписку нужно закончить во что бы то ни стало»; «Роман нужно окончить! Теперь! Теперь!»; в ночь на 4 июня — «Перепечатано 11 глав»; в ночь с 8-го на 9-е — «было переписано 15 глав, а сейчас уже 16»; «Устал, нахожусь в апатии, отвращении ко всему...» (19.6). 10 июня — «Диктую 18-ю главу»; 13 июня — «Диктуется 21-я глава. Я погребен под этим романом. Все уже передумал, все мне ясно» (19.7). 15 июня 1938 года, воспользовавшись однодневным перерывом в переписке, в письме к Е.С. Булгаковой писатель давал роману свою оценку — первое и едва ли не единственное из дошедших до нас такого рода свидетельств:

«Передо мною 327 машинных страниц (около 22 глав). Если буду здоров, скоро переписка закончится. Останется самое важное — корректура (авторская), большая, сложная, внимательная, возможно с перепиской некоторых страниц.

«Что будет?» — ты спрашиваешь? Не знаю. Вероятно, ты уложишь его в бюро или в шкаф <...> и иногда будешь вспоминать о нем. Впрочем, мы не знаем нашего будущего.

Свой суд над этой вещью я уже совершил, и, если мне удастся еще немного приподнять конец, я буду считать, что вещь заслуживает корректуры и того, чтобы быть уложенной в тьму ящика.

Теперь меня интересует твой суд <...>» (19.7).

В этот же день («На рассвете») в открытке: «Завтра, то есть, тьфу, сегодня, возобновляю работу. Буду кончать главу «При свечах» и перейду к балу. Да, я очень устал и чувствую себя, правду сказать, неважно»; 15-го, «Под вечер»: «Чувствую себя усталым без меры. Диктую 23-ю главу»; 19 июня — «Пишется 26-я глава (Низа, убийство в саду)»; в ночь на 22 июня — «Чувствую себя неважно, но работаю. Диктуется 28-я глава»; 22 июня утром: «Если сегодня Ольга придет пораньше, постараюсь продиктовать большой кусок, и тогда конец переписки станет совсем близок. Одно плохо во всем — это что мне нездоровится. Но ничего!» (19.7). 24 июня 1938 года перепечатка романа была закончена — и конец его был тот самый, который, с очень небольшими изменениями, остался и в последнем тексте романа.

Фигура Мастера, вошедшая в роман, как уже было зафиксировано, с опозданием по отношению к другим персонажам, конспективно намеченная в третьей редакции (1932—1936 годов), здесь сформировалась полностью. Для нее использована была частично художественная фактура рассказа 1922 года «Красная корона» — в мотиве сумасшествия Мастера и конкретной его разработке. Так же как герой рассказа, Мастер знает, что он болен²², и так же ищет в больнице спасения от тревог (8.2, с. 167) и прежде всего — покоя и тишины. «Больше всего я ненавижу солнце, громкие человеческие голоса и стук» — эта первая фраза «Красной короны», задающая особый спокойно-лихорадочный тон рассказа, узнается в словах Мастера: «В особенности ненавистен мне людской крик, будь то крик страдания, ярости или какой-нибудь иной крик» (8.2, с. 167). Форма покоя как покоя больничного, найденная еще в 1922 году, через много лет воспроизведенная в романе, была затем усилена в вечном покое, обретаемом Мастером и окончательно разрешающем узлы, завязанные еще в 1922 году и развязываемые то в повторяющемся сне героя «Красной короны», в котором приходит «всадник с незрячими глазами», то в тревожном сне Алексея Турбина, в котором наступает вдруг успокоение («Сияние вокруг Жилина стало голубым, и необъяснимая радость наполнила сердце спящего» — «Белая гвардия», с. 72), то в безумии и тоске Хлудова. Понятие покоя, часто являющееся на страницах печатных текстов (начиная с самых ранних) и рукописей Булгакова (в том числе и в письмах) как одно из важнейших в его системе ценностей, здесь оказалось возведено в степень той единственной награды, которая может быть предложена свыше Мастеру.

25 июня 1938 года, на другой день после завершения перепечатки романа, Булгаков выехал в Лебедянь и взялся там за новую работу — инсценировку «Дон Кихота», начатую еще 8 декабря 1937 года. 20 или 21 июля Е.С. Булгакова писала матери из Лебедяни: «Миша прожил здесь почти месяц... Пока здесь был, написал пьесу, инсценировку «Дон Кихота», получилось очень хорошо. Сейчас он едет в Москву, потому что должен там работать с композитором над одним либретто для Большого театра. Кроме того, он хочет окончательно выправить свой роман, который он закончил этим летом — вещь очень оригинальную, философскую, которую он писал почти десять лет» (33.17). 19 сентября, вернувшись в Москву, она записывает: «Сегодня вечером Миша сел за авторскую правку июньского экземпляра «Мастера и Маргариты» (28.27). Следы этой правки немногочисленны; по-видимому, в течение осени 1938-го — весны 1939 года заниматься ею удавалось нечасто.

14 мая 1939 года внесены были важные изменения в конец романа. В тексте, конченном год назад, 24 июня 1938 года, решение судьбы Мастера приносил «вестник в темном» (8.3, с. 465), который «что-то сказал Воланду». Теперь появился Левий Матвей и разговор его с Воландом, где произнесены были слова: «Он не заслужил света, он заслужил покой» (10.2, с. 465б), составляющие до сих пор загадку для критиков. Но эта загадка — конструктивный элемент художественной системы романа, что, как обычно в подобных случаях, не сразу было осознано. «Разгадку» вряд ли можно отыскать, не выйдя за пределы романа, не включая его в контекст всего творчества Булгакова. Роман, «к сожалению, не окончен», говорит Воланд Мастеру, указывая на Пилата. Роман не окончен, пока не развязана проблема вины; не завершена многолетняя духовная работа, пока не развязан этот узел, страшно скрутивший не одного лишь героя последнего романа. «Не тает бремя» не только героя «Красной короны», и, для того чтобы разделаться с этим бременем, понадобился такой герой, вина которого есть высшая вина, когда-либо существовавшая, понадобилось довести его до последней границы мук совести и — отпустить. Недаром на последних страницах романа так подчеркивается эта измышленность героя, хотя это лицо историческое: «Тот, кого так жаждет видеть выдуманный вами герой, которого вы сами только что отпустили...» (10.2, с. 494). Отпуская на свободу Пилата, этим жестом милосердия Мастер просит отпущения и себе, и всем тем, кто нуждается в прощении и успокоении. Так же вечно приходит Иешуа во сне к Пилату, как «всадник с незрячими глазами» — к герою «Красной короны»; искупление — только в самой длительности мучений, и более ни в чем, и развязка в одном — в прощении. «Казнь — была»; Пилат увидит Иешуа и будет говорить с ним, а Мастер — нет, потому что никто не может сам дать себе полного искупления. Не зная в точности высшего решения, Мастер слепо идет туда, куда направляет его Воланд. Но знай он его — не стал бы оспоривать. Мастер входит в роман без прошлого, без биографии, с единственною видною нам нитью, продернутой сквозь невидимую канву его жизни, — и нить эта ведет начало уже от возраста его зрелости. И значит, ему виднее, Мастеру, и тому, чью волю нетрадиционным образом выполняет в романе Воланд, что заслужил усталый Мастер — свет ли, покой ли, и все ли сказал, что знал, видел и передумал. Романтический Мастер тоже в белом плаще с кровавым подбоем, но подбой этот остается невидим никому, кроме автора.

Это структурная черта творчества Булгакова: подробное мотивирование, совершающееся в сфере таких героев, как Хлудов или Пилат, никогда не сопровождается таким же мотивированием в сфере героев, представляющих alter ego автора, — Алексея Турбина или Мастера.

В этот же день дописан был эпилог (в известной по печатному тексту его редакции). Роман был завершен, и в нем сошлись и замкнулись наконец своды, возводимые писателем с самых первых литературных шагов; вечером этого дня автор дочитывает его немногим слушателям. По записям Е.С. Булгаковой видно, что роман производит огромное впечатление, вызывает тревогу, озадачивает.

10 мая Булгаков надписывает жене свою фотографию:

«Вот как может выглядеть человек, возившийся несколько лет с Алоизием Могарычем, Никанором Ивановичем и прочими.

В надежде, что ты прояснишь это лицо, дарю тебе, Елена, карточку, целую и обнимаю».

21—22 мая и, видимо, в последующие дни Булгаков работает уже над пьесой «Батум». 12 июля он читает в МХАТе пять картин из пьесы и обещает «не спать ночи», но закончить пьесу в этом месяце; 24 июля Е.С. Булгакова записывает в дневнике: «Пьеса закончена! <...> Вечером приехал Калишьян, и Миша передал ему три готовых экземпляра» (28.29). Через два дня решено было поставить пьесу к 21 декабря. 14 августа Булгаков в составе бригады артистов и режиссеров МХАТа выехал в Батум — для работы над спектаклем; в тот же день в поезде бригаду известили об отмене поездки. По дороге домой Булгаков почувствовал себя плохо — мучила не испытанная прежде резь в глазах, сохранившаяся и в последующие дни (об этом говорят записи этого месяца в дневнике Е.С. Булгаковой). 10 сентября он берет в Большом театре очередной отпуск и уезжает с женой в Ленинград. Там произошло у него резкое ухудшение зрения, и причина этого выяснилась после первого же визита к врачу: гипертонический нефросклероз, болезнь, унесшая в могилу его отца в возрасте 48 лет.

С 16 сентября Е.С. Булгакова начинает тетрадь с записями о ходе болезни и врачебных назначениях и ведет эти записи ежедневно до дня смерти мужа. В конце сентября Булгаковы вернулись в Москву, потрясенные своим несчастьем, уже очевидно непоправимым. Московские врачи подтвердили диагноз. Ложиться в больницу Булгаков не захотел. Один из пользовавших его врачей, уходя, сказал: «Я не настаиваю только потому, что это вопрос нескольких дней», — и Булгаков слышал это (рассказано Е.С. Булгаковой). 4 октября он начинает диктовать поправки к роману, и жена частью вносит их в машинописный текст, частью — в особую тетрадь, в тот же день ею заведенную (10.1). 10 октября Булгаков, совершенно убежденный в безнадежности своего положения, вызвал на дом нотариуса и составил завещание в пользу Е.С. Булгаковой (27.29). В 20-х числах ноября он уезжает с женой в санаторий «Барвиха» под Москвой и там, по-видимому, временами диктует поправки и дополнения; 18 декабря возвращается в Москву и через десять дней пишет своему киевскому приятелю А.П. Гдешинскому: «Ну вот я и вернулся из санатория. Что же со мною? Если откровенно и по секрету тебе сказать, сосет меня мысль, что вернулся я умирать» (28.11, копия рукою Е.С. Булгаковой).

15 января 1940 года Е.С. Булгакова записывает в дневнике: «Миша, сколько хватает сил, правит роман, я переписываю», 16 января: «Работа над романом» (28.29). Она читала ему вслух, он останавливал ее, диктовал поправки и дополнения, и этот новый текст частью переписывался в тетрадь, начатую 4 октября 1939 года²³, частью присовокуплялся к машинописному тексту в виде отдельных листов. «Последний закатный роман», как назвал его Булгаков в письме к жене еще 14 июня 1938 года (19.7), шел к концу вместе с жизнью его автора. Расширено было начало второй части: зачин главы «Маргарита»: «Кто скажет, что нет на свете настоящей любви? Да обрежут лгуну его гнусный язык! Нет, мастер ошибался, думая, что она забудет его. Она его не забыла» — теперь читался так:

«За мной, читатель! Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык! За мной, мой читатель, и только за мной, и я покажу тебе такую любовь!

Нет! Мастер ошибался, когда с горечью говорил Иванушке в больнице в тот час, когда ночь переваливалась через полночь, что она позабыла его. Этого быть не могло. Она его, конечно, не забыла» (10.2, л. 273 об.).

Начало последней главы в 1939—1940 годах также получило иную редакцию, в которой нельзя не увидеть прямого отражения биографии: «Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами, <как загадочны леса>. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летел над этой землей, неся на себе непосильный груз <бремя>, тот это знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, ее болотца и реки, он отдается с легким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна...» (10.2; выделенные нами слова были вставлены во время правки последнего года).

24 января Булгаков пишет собственноручно короткое письмо П.С. Попову: «Жив ли ты, дорогой Павел? Меня морозы совершенно искалечили, и я чувствую себя плохо. Позвони! Твой М.» (ГБЛ, ф. 218, 1269.4). Это последняя страница сохранившейся эпистолярии писателя, — возможно, и последнее из написанных им писем.

В тот же день Е.С. Булгакова записывает: «Живем последние дни тихо, мало кто приходит, звонит. Миша правил роман, я писала» (28.29). 25 января: «Продиктовал страничку (о Степе — Ялта)» (29.4);

в этот день они вышли на улицу — видимо, последний раз. 28 января происходила также работа над романом (29.4); в какой-то из январских дней написан был весь эпизод встречи с профессором Кузьминым, составивший пять больших страниц (мелким почерком, рукою Е.С. Булгаковой). 29-го наступило ухудшение. 6 февраля Е.С. Булгакова записала слова Булгакова, обращенные к ее сыну: «Будь бесстрашен, это главное» (29.4); 13 февраля Булгаков еще работал над романом — видимо, уже последний раз (29.4).

Е.С. Булгакова рассказывала нам об этом так: «В 1940 году он сделал еще вставки в первую часть — я читала ему. Но когда перешли ко второй и я стала читать про похороны Берлиоза, он начал было править, а потом вдруг сказал: — Ну, ладно, хватит, пожалуй. — И больше уже не просил меня читать». Рукопись романа подтверждает этот рассказ: последняя (карандашная) правка рукою Е.С. Булгаковой оборвана на странице 283 второй части, на разговоре Маргариты с Азазелло (там, где она спрашивает его: «— Так это, стало быть, литераторы за гробом идут?» и т. д.). Обширность вставок и поправок в первой части и в начале второй говорит о том, что не меньшая работа предстояла и дальше, но выполнить ее автор не успел. В первой части романа страница, где описывается газетная кампания вокруг романа Мастера, перечеркнута, а новый ее вариант только намечен, но не написан (что и повлекло впоследствии неясность этого места в печатном тексте романа). Была намечена также, а отчасти и написана история знакомства Мастера с Алоизием Могарычем и странной дружбы с ним, начало болезни Мастера и т. п. Отмечены на полях волнистой чертой многие места, видимо нуждавшиеся, по мнению автора, в переделке.

15 февраля Булгакова навестил Фадеев; говорили «о романе и о поездке Миши на юг Италии для выздоровления», записывала Е.С. Булгакова (28.29). В эти дни были сделаны последние фотографии Булгакова, запечатлевшие резко изменившееся, но спокойное, иногда улыбающееся лицо.

М. Булгаков умер 10 марта 1940 года в 16 часов 39 минут. В архиве его остались восемь редакций романа.

Примечания

1. См. наше сообщение: «К творческой биографии М. Булгакова. 1916—1923 (По материалам архива писателя)» (Вопросы литературы. 1973. № 7); кроме упомянутых в нем работ, см. публикацию Л. Яновской (Юность. 1974. № 7). См. также рассказ Булгакова «Богема» (Красная нива. 1925. № 1) — один из источников для биографии писателя «владикавказского» времени.

2. Среди работ, посвященных творческой истории произведений двух этих периодов, отметим: Лурье Я., Серман И. От «Белой гвардии» к «Дням Турбиных» // Русская литература. 1965. № 2; Чеботарева В.А. К истории создания «Белой гвардии» // Русская литература. 1974. № 4.

3. Далее при цитировании материалов из фонда 562 указываются только номер картона и единицы хранения.

4. Здесь мы не имеем возможности привести обширные выдержки из реконструкции и дать ее обоснование в связи с археографическими особенностями материала и некоторыми чертами поэтики Булгакова, — это тема нашей отдельной работы.

5. В квадратные скобки заключен предположительно восстанавливаемый текст; многоточиями в квадратных скобках обозначены места, не поддающиеся реконструкции.

6. Фамилия первого героя, претерпев в последующих редакциях несколько изменений, сохранилась в окончательной редакции романа в своем первоначальном варианте. Имя и фамилия второго ассоциируются со многими характерными литературными псевдонимами тех лет (И. Приблудный; Безымянный — ранний псевдоним А. Безыменского; см. также Бездомный, Безродный — «Новый мир». 1927. № 2. С. 94) и именами героев литературы и кино (например, герой кинофильма 1928 г. «В большом городе» Граня Бессмертный, провинциальный паренек, приехавший в Москву и ставший знаменитым поэтом, — см.: Читатель и писатель. 1928. № 13. С. 5). Как один из источников линии Иванушки, а также фабульной основы 1-й главы, можно назвать кратковременный журнал 1922 г. «Вавилонская башня», редактор-издатель которого М. Корцов подписывал свои богоборческие статьи «Миша» (ср. у Булгакова «Антоша», а также обращение Иванушки к Берлиозу в более поздних редакциях — «Миша»). Ср. статью А. Петрищева, ядовито критиковавшего статьи «Миши», с авторской позицией по отношению к героям в 1-й главе романа («Но в том-то и горе богоборцев, что они и формулировать не подготовлены... Соединение отрицательного пафоса с творческой неподготовленностью приводит к раздраженному сжиманию кулаков — и только» (Литературные записки. 1922. № 3. С. 7—8).

7. Отметим колебания автора в передаче имени Христа — «Иисус» (л. 32 об.), «Еш[уа]» (л. 35), «Иешуа» (л. 39 об.).

8. В границах данной работы не затрагивается обширная область исторических и прочих источников романа: евангелий, апокрифических сказаний, жизнеописаний Христа, различных интерпретаций народной легенды о Фаусте, «демонологического» материала, современной Булгакову художественной литературы. Некоторые сведения о связи романа с книгой П. Флоренского «Мнимости в геометрии», с прозой А.В. Чаянова (проф. Сельскохозяйственной академии имени К.А. Тимирязева), о любимых книгах писателя см. в нашей статье о библиотеке Булгакова «Условие существования» (В мире книг. 1974. № 12. С. 79—81); в специальной работе нами выясняется связь романа с рассказом А. Грина «Фанданго».

9. Она называлась сначала «Интермедия в [Хижине Грибоедова]», потом — «в Шалаше Грибоедова»: Шалашом ресторан Дома Грибоедова «[прозвал известный лгу]нишка Козобоев, [театральный рецензент, в первый же день] после открытия р[есторана напившийся в нем] до положения риз» (6.1, л. 61).

10. В последней редакции романа этот литературно знаменитый пудель (связанный, конечно, с «Фаустом») остался только в виде украшения на трости Воланда и еще в сцене бала: «Откуда-то явился Коровьев и повесил на грудь Маргариты тяжелое в овальной раме изображение черного пуделя на тяжелой цепи».

11. Ср. разговор «инженера» с Берлиозом во второй редакции: Берлиоз резонно предполагает, что его после смерти сожгут в крематории, а «инженер» возражает: «как раз наоборот, вы будете в воде. — Утону? — спросил Берлиоз. — Нет, — сказал инженер» (6.2, л. 66).

12. Его прототипом послужил, по нашему предположению, Б.И. Ярхо (1889—1942), входивший в дружеский круг Булгакова 1920-х гг.

13. В процессе работы над этой редакцией пробовались разные варианты имен героев: Цупилиоти (будущий Римский) в каждой новой главе (а иногда и на разных страницах одной главы) становился то Суковским, то Библейским, то Робинским, а Нютон (будущий Варенуха) — Картоном, Благовестом.

14. Извлечения из рукописи опубликованы Л. Яновской под названием «Мне приснился сон...» (Неделя. 1974. № 43).

15. Булгаков М. Белая гвардия. Театральный роман. Мастер и Маргарита. М.: Худож. лит., 1973. С. 798. Далее цитаты из последней редакции романа, а также из «Белой гвардии» и «Театрального романа» приводятся по этому изданию.

16. Булгаков М. Драмы и комедии. М.: Искусство, 1965. С. 232. Далее цитаты из пьес — по этому изданию.

17. Подробный пересказ содержания пьесы см. в кн.: Очерки истории русской советской драматургии. Л.; М.: Искусство, 1966. С. 134—135.

18. В этих фразах можно видеть прямое влияние работы Булгакова над киносценарием «Ревизора», заполнявшей предшествующие месяцы.

19. Булгаков М. Избранная проза. М.: Худож. лит., 1966. С. 354.

20. Вполне в согласии с этим типом художественного мышления герой «Театрального романа» говорит о своей пьесе: «...Ей нужно было существовать, потому что я знал, что в ней истина» (с. 411). Ср. слова Воланда (вычеркнутые автором) в шестой редакции: «— Слушайте, мастер, меня, — заговорил Воланд, — в вашем романе вы <угадали> написали правду. Именно все так и было, как рассказывали вы» (7.12, с. 1051).

21. Здесь прямая связь с всегда привлекательными для Булгакова аксессуарами профессии врача, осознаваемой им, видимо, как неосуществившийся, вытесненный вариант своей биографии (ср. его признания в записи П.С. Попова о том, что работа врача казалась ему «блестящей», — ГБЛ, ф. 218, 1268.3, и пожелания брату, окончившему медицинский факультет в Загребе: «будь блестящ в своих исследованиях», — письмо от 7 августа 1930 г., ГБЛ, ф. 562, 19.11). Работа врача или биолога-экспериментатора всегда рисуется у Булгакова в ореоле таинственности и притягательности: «Глубокими вечерами или ночью, когда все уже сходились, и Турбин, таинственно погруженный в свои склянки и бумаги, сидел, окрашенный зеленым светом у себя в спальне...» (корректура третьей части романа «Белая гвардия», 2.9, с. 70); «Он повернулся к фигуре, склонившейся у стола над бутылью и какими-то блестящими коробками» («Белая гвардия», с. 297); «Зажег рефлектор на длинном экспериментальном столе, надел белый халат, позвенел какими-то инструментами на столе...» («Роковые яйца». — Недра. 1925. Кн. 6. С. 83).

22. «...Не беспокойтесь, я прекрасно знаю, что я болен», «Да, я безнадежен» («Красная корона»); «...И вы, и я — сумасшедшие, что отпираться!», «— Я неизлечим, — спокойно ответил гость» («Мастер и Маргарита», 8.2, с. 172, 189).

23. Существовала, видимо, еще одна тетрадь, использованная Е.С. Булгаковой при перепечатке романа после смерти автора; местонахождение ее нам неизвестно.