Разговоры 1933 года

Звонок из «Литературной энциклопедии» в МХАТ. Женский голос: «Мы пишем статью о Булгакове, конечно, неблагоприятную. Но нам интересно знать, перестроился ли он после «Дней Турбиных»?»

Когда Булгакову об этом рассказали, он заметил:

— Жаль, что не подошел курьер, он бы ответил: так точно, перестроился вчера в 11 часов.

Вечером пришла сестра Надежда и сказала, что дальний родственник ее мужа, коммунист, сказал про Булгакова: послать бы его на три месяца на Днепрострой, да не кормить, тогда бы он переродился.

Булгаков молча выслушал, потом сказал:

— Есть еще способ — кормить селедкой и не давать пить.

Горький пришел в Художественный театр читать новую свою пьесу «Достигаев и другие». Вся труппа в полном сборе ждала его в верхнем фойе и встретила аплодисментами. Актеры встали.

Горький:

— Я прямо оглох от оваций. У меня ухо теперь отзывается только на крик «ура»!

По окончании чтения оваций не было, в фойе повисла загадочная тишина.

Горький:

— Ну, говорите, в чем я виноват?

— Ни в чем не виноваты, — поспешил Немирович-Данченко. — Пьеса прекрасная, мудрая пьеса.

Москвин сказал, что Горький отменно читает и так и надо играть, как он читает.

После пьесы, наверху, в «предбаннике» — так называли в Театре приемную Немировича-Данченко — Булгаков встретил режиссера Судакова. И тут же его окликнул знаменитый драматург Афиногенов:

— Читал ваш «Бег», мне очень нравится... Но ведь эмигранты не такие...

— Эта пьеса не об эмигрантах. Я эмиграции не знаю... Я искусственно ослеплен.

Пропустив реплику мимо ушей, Афиногенов продолжал свое. Булгаков подвел итог беседы:

— То есть другими словами, переводя наш разговор на европейский язык, вы хотите, чтобы я из Чарноты сделал сукина сына?

— Сутенер он, сутенер!! — вдруг вмешался Судаков.

Но с ним Булгаков уже не спорил.

Оля¹ говорила, что в Театре был разговор о «Беге». Немирович сказал, что он не знает автора упрямее, чем Булгаков: «На все уговоры он будет любезно улыбаться, но ничего не сделает...»

* * *

Как много сказано о механизмах памяти, о творчестве и вдохновении — и как мало мы, в сущности, знаем о том, что происходит в голове писателя в тот сладкий миг, когда слова в конце концов ложатся на бумагу. Булгаков был с женою в Ленинграде, ходил по театрам, хлопотал о контрактах и авансах, когда роман о дьяволе вдруг властно захватил его воображение. Три года уже прошло с той бурной ночи, когда он рвал тетради, швырял их в пламя. И вот опять все всплыло. «В меня уже вселился бес». В душном номере «Астории» он снова потянулся к листу бумаги. «Зачем? Не знаю Я тешу сам себя! Все черновики, наброски остались дома, в Москве. «Как же ты будешь?» — удивилась Елена Сергеевна. — «Я все помню, — отвечал Булгаков. — Они у меня в голове».

Возвратясь домой, он уже не мог остановиться, писал весь август 1933 года. В успех не верил, сдерживал себя — и продолжал работать над романом. «Пусть упадет в Лету! Впрочем, я, наверно, скоро брошу это...»

Нет, шалишь, писатель, раз взявшись за эту книгу, ты уж никогда ее не бросишь. «Я задыхаюсь в моих комнатенках», — писал Булгаков, но не выходил из дома. Из-за жары, гостей и телефона он стал работать ночью и к сентябрю залпом кончил несколько глав. А вечером 8 октября позвал Ахматову и Вересаева послушать, как они звучат. «Анна Андреевна весь вечер молчала». Много позднее, перечитывая эти главы, она скажет: «Гений, он был гений...»

Но что-то с ним случилось, бессонница и головная боль стали в те годы частью его жизни. «М.А. чувствует себя ужасно, страх смерти, одиночество», — отмечает Елена Сергеевна. Четыре дня спустя, в ночь на 12 октября, Булгаков опять бросил часть своего романа в печь. Доктор Дамир нашел у него крайнюю степень переутомления.

И все же он продолжал работать над романом, в ноябре кончил главу «Полет Маргариты», сел за пожар в квартире Берлиоза, потом стал переделывать комедию «Блаженство». В ту пору он еще не был так отрезан, отрешен. Во МХАТе шли репетиции «Мольера», временами вспоминали запрещенный «Бег», приходили и уходили гости и непрерывно трещал телефон.

Из «Дневника» Елены Сергеевны (1933 год):

12 октября. Утром звонок: арестованы Николай Эрдман и Масс. Говорят, за какие-то сатирические басни. Миша нахмурился.
8 ноября. Было много бессонных ночей. М.А. работал над романом («Полет Маргариты»).
10 ноября. Письмо после большого перерыва от Замятина из Парижа. Его «Блоху» собираются ставить на французском языке.
17 ноября. Вечером на открытии театра Рубена Симонова в новом помещении на Большой Дмитровке — «Таланты и поклонники». Свежий, молодой спектакль. Рубен принимал М.А. очаровательно. Пригласил нас на банкет после спектакля, был потом концерт. Среди номеров — Вера Духовская. «Невинное девичье лицо». Перед тем как запеть, она по записке прочла об угнетении артистов в прежнее время и о положении их теперь... Чей-то голос среди нас явственно произнес:
— Вот сволочь! Пришибить бы на месте!
Мороз. С трудом уговорили шофера подвезти за большие деньги и папиросы.
25 декабря. Приехал режиссер из Совкино, уговаривал написать фильм, но все время бормотал, горестно вздыхая: «Да... Ведь вы же сатирик... Я помню ваши «Роковые яйца»... Да-а...» И качал грустно головой.
29 декабря. Сегодня впервые у нас Егоров и Рипси², а потом и Федя (Михальский). Рипси — одна из немногих, кто приветствовал наш брак.
За ужином Егоров с громадным темпераментом стал доказывать, что именно М.А. должен бороться за чистоту театральных принципов и за художественное лицо МХАТа.
— Ведь вы же привыкли голодать, чего вам бояться! — вопил он исступленно.
— Я, конечно, привык голодать, но не особенно люблю это. Так что вы уж сами боритесь.

Порой ему звонили из редакций, просили дать справку о себе или ответить на анкету о Салтыкове-Щедрине. Случалось, предлагали написать сценарий — о чем хотите, только бы было смешно. «Писать не буду, — отвечал Булгаков. — Устал и не уверен, что поставят». Вечерами он читал друзьям свежие главы из «Мастера и Маргариты».

Из «Дневника» 1934 года:

23 января. Ну, и ночь была. М.А. нездоровилось. Он, лежа, диктовал мне главу из романа — пожар в Берлиозовой квартире. Диктовка закончилась во втором часу ночи. Я пошла на кухню насчет ужина. Маша стирала. Была злая, сильно рванула таз с керосинки, та полетела со стола в угол, где стояли незакрытые бидон и четверть с керосином. Вспыхнул огонь. Я закричала: «Миша!!» Он, как был, в одной рубахе, босой примчался и застал уже кухню в огне. Эта идиотка Маша не хотела выходить из кухни, у нее в подушке были зашиты деньги!..
Я разбудила Сережу, одела его и, выставив в окно, выпрыгнула и взяла его во двор. Потом вернулась домой. М.А., стоя по щиколотку в воде, с обожженными руками и волосами, бросал на огонь все что мог: одеяла, подушки, все высушенное белье. В конце концов он остановил пожар. Но был момент, когда и у него поколебалась уверенность, и он крикнул мне: вызывай пожарных!
Пожарные приехали, когда дело было кончено. С ними — милиция. Составили протокол. Пожарные предлагали: давайте из шланга польем всю квартиру! Миша, прижимая руки к груди, отказывался.
Легли в 7 утра, а в 10 надо было М.А. идти в театр.
5 февраля. Пропустила запись о падении стратостата, о гибели трех участников полета. Они поднялись на высоту 22 километра. Хоронили их очень торжественно. Сталин нес оду из урн с прахом.
7 февраля. У М.А. репетиции: то «Мольер», то «Пиквик».
13 апреля. М.А. закончил комедию «Блаженство», на которую заключен договор с Сатирой. Вчера же была у нас читка, не для театра еще, а для своих. Были: Коля Лямин, Патя Попов, который приехал на 3 дня из Ясной Поляны, Сергей Ермолинский и Барнет.
На днях приходил кинорежиссер Пырьев с предложением делать сценарий по «Мертвым душам». М.А. согласился — будет делать летом...
Фишер из Берлина прислал вырезку: «Турбиных» играли где-то под Нью-Йорком...
14 апреля. М.А. правит «Блаженство», диктует мне. Весь город говорит о челюскинцах.
Вчера пришел по делу Загорский (из Киева), внезапно почувствовал себя плохо, остался ночевать. М.А. ушел к Поповым, а мы с Загорским разговаривали до рассвета о М.А.
— Почему М.А. не принял большевизма? Сейчас нельзя стоять в стороне, писать инсценировки.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Жуховицкий (переводчик) истязал М.А., чтобы он написал декларативное заявление, что он принимает большевизм.

Есть все основания полагать, что Михаил Афанасьевич Булгаков отлично знал, что ждет его за рубежом. Любовь Белозерская, вернувшись из Берлина, говорила много об эмигрантской жизни, изредка приходили от Замятиных осторожные послания из Парижа, сам Немирович-Данченко, основатель МХАТа, мировая знаменитость, вернулся домой после неудачной попытки закрепиться в Голливуде.

Все говорило против. Но Булгаков таил упорную надежду вырваться, уехать. Не верил он в долговечность сталинских щедрот, и, хоть шли во МХАТе «Турбины» и продолжались репетиции «Мольера», он не оставлял попыток выехать за рубеж. Важное слово сказала мне Елена Сергеевна: «Михаил Афанасьевич никак не мог смириться со своим арестантским положением». Весь Театр, самые что ни на есть второстепенные актеры побывали за границей, а он, Булгаков, на родине — в плену.

— Имею я право видеть свет? — спрашивал он жену и, получив утвердительный ответ, садился писать очередную просьбу — Горькому, Енукидзе, самому вождю...

В конце марта тридцать четвертого года Сталин — в который раз — смотрел «Дни Турбиных» и в антракте спросил, между прочим, о Булгакове: работает ли в театре? Это Михаила Афанасьевича всегда приободряло. Спустя три недели Булгаковы подали просьбу выдать им заграничные паспорта на два месяца в Париж.

Ольга, читая заявление, раздраженно говорила:
— С какой стати Маке должны дать паспорт? Дают таким писателям, которые заведомо напишут книгу, нужную для Союза. А разве Мака показал чем-нибудь после звонка Сталина, что он изменил свои взгляды?

Ох, недаром, недаром она так говорила...

Дел за границей в это время у него не было ровно никаких, поддержать его мог только брат Николай, да и то недолго, но он настойчиво просил отпустить и для надежности опять обратился к Горькому.

«Собственно говоря, — писал Булгаков, — для моей поездки нужен был бы несколько больший срок, но я не прошу о нем, так как мне необходимо быть осенью в МХАТ, чтобы не срывать режиссерской работы в тех пьесах, где я занят (в частности, «Мольер»).

И чтобы его не заподозрили, добавил:

«Я в такой мере переутомлен, что боюсь путешествовать один, почему и прошу о разрешении моей жене сопровождать меня».

Заявление он подал, и с плеч гора, работать надо. В ту весну Булгаков кончил комедию «Блаженство» и читал ее актерам в театре Сатиры. Пырьев ждал его сценарий по «Мертвым душам», и он старался, не поранив, уложить поэму в трехчасовый фильм. Потом звонок — театр Сатиры вдруг узрел в «Блаженстве» зачаток новой комедии с участием грозного царя Ивана, прибывшего в красную Москву — над этим стоило подумать. И «Мольер» не давал ему покоя, ни одной репетиции не пропустил Булгаков. Так шло время, он работал, а события, между тем, развивались в следующем порядке.

25 апреля. Сегодня М.А. узнал, что Енукидзе наложил резолюцию на заявление: «Направить в ЦК».

Прекрасно! Все идет, как надо. Терпение, терпение, и он пробьет стену. А пока — к столу. Снова приезжал Пырьев, идут репетиции «Мольера», очень огорчает Немирович: то придет, то не придет.

Устал Булгаков от этих загадочных маневров, от всей театральной мишуры. «И Немирович, и «Мольер» — все мне осточертело! Хочу одного, чтобы сезон закрылся». Сезон, и правда, шел к концу, но предстояло кое-что доделать.

15 мая Елена Сергеевна провожала мужа на просмотр «Мольера» — «он плохо себя чувствовал, тяжело волновался». Немирович не пришел, но домой Булгаков вернулся в счастливом возбуждении: два акта, половина пьесы, приняты без оговорок. Весь следующий день он пролежал в постели без движения. И вдруг 17 мая зазвонил у Булгаковых телефон:

— Михаил Афанасьевич? — спросил приятный баритон. — Вы подавали заявление о заграничном паспорте? Придите в иностранный отдел Исполкома, заполните анкеты — вы и ваша жена. Не забудьте фотографий!

Сомнений не было, стена качнулась, они увидят Сену и Париж! Оставались лишь мелкие формальности, детали, но не обошлось и без тревог. Заграничный паспорт, кроме длительных хлопот, стоит еще денег. Однако нужной суммы, тех двухсот рублей, что следовало уплатить за пропуск на свободу, в доме Булгакова, конечно, не нашлось. Пришлось взять взаймы у воспитательницы Сережи. «Лолли смоталась на такси домой, привезла деньги, на этой же машине мы — на Садово-Самотечную».

Вот и Исполком. Навстречу им с улыбкой встал из-за стола представительный мужчина, а на столе — о, чудо! — лежали две красные книжечки. Да, да, те самые, с серпом и молотом на тоненькой обложке. Елена Сергеевна уже потянулась к сумочке, но чиновник вежливо ее остановил: паспорта дадут бесплатно. «Они выдаются по особому распоряжению, — сказал он с явным уважением. — Прошу заполнить анкеты внизу». Булгаков молча поклонился. «И мы понеслись вниз».

Столько лет он ждал, и, наконец, свершилось, радость сменилась нервным возбуждением; сидя за анкетой, он шутил, смеялся и смешил жену. Они так увлеклись, что не заметили, как из соседней двери вышли сперва мужчина, потом дама — и подсели к ним за стол. Эти двое тоже что-то заполняли.

Когда Булгаковы поднялись наверх, сдали анкеты, чиновник паспортов не дал: «Приходите завтра». Но завтра, 18-го, был выходной, тогда работали по шестидневке. «Ну, что же, значит, послезавтра».

Домой они шли пешком по Трубному бульвару. В Москве был жаркий день, и солнце, им казалось, светило слишком ярко. «Михаил Афанасьевич смеялся, прижимал к себе мою руку и ликовал: — Значит, я не узник! Значит, увижу свет... Это — вечная ночная тема: я арестант, меня искусственно ослепили». Он и впрямь не верил, все повторял: «Неужели не арестант?» Вдруг кольнуло его беспокойство:

— Слушай, а не эти ли типы подвели? Может быть, их подослали... А там решили, что мы радуемся, что уедем и не вернемся?

Нет, нет, отбросим эту мысль, не будем думать ни о чем худом. «Давай лучше мечтать, как мы поедем в Париж!» Дома он в тот же вечер продиктовал ей первую главу из путевых заметок.

19 мая. Ответ переложили на завтра.
23 мая. Ответ переложили на послезавтра.
25 мая. Опять нет паспортов. М.А. чувствует себя отвратительно.
1 июня. Секретарша Енукидзе говорила, что она точно знает, что мы получили паспорта. Мхатчикам тоже дают многим, Оле в том числе. Старикам дают по 800 долларов с собой, Оле — 400.
Получили паспорта и уехали Пильняк с женой.
Все дела из рук валятся.

А жизнь входила в наезженную колею и налагала новые заботы. Вот забежал взволнованный Тренев, собрат по цеху драматургов, советовал подать скорей анкету во вновь созданный писательский союз, говорил, что многим отказали. Зашла Ахматова, приехавшая хлопотать за сосланного Мандельштама... Да, был сосед — и нету, бедствует где-то на краю земли. Нет, не так уж это плохо, если разобраться, пусть не в Париже он, но все же дома, на своем диване. Ночами он диктовал роман.

3 июня. Звонила насчет паспортов. Никакого толку. На улице холодно, мокро, ветер.

В мечтах своих он уже давно гулял по брусчатке старого Парижа. Оставался лишь последний шаг...

5 июня. Нашу фамилию поместили в список мхатовский на получение паспортов... Заказали М.А. новый костюм. Солнечный день.

Через два дня, 7 июня, их пригласили в Театр на раздачу заграничных виз. Работник МХАТа вернулся из Исполкома с целой грудой красных книжек, отметила Елена Сергеевна. «Роздал их всем, а нам, последним, — белые бумажки».

То был отказ. Все-таки он арестант.

— Мы вышли, — повествует далее Елена Сергеевна. — На улице М.А. стало плохо. Я с трудом довела его до аптеки. Ему дали капли, уложили на кушетку. Я вышла на улицу — нет ли такси. Не было, и только рядом с аптекой стояла машина, а около нее Безыменский. Ни за что!
Пошла обратно и вызвала такси по телефону.

Через четыре дня Булгаков обратился к Сталину с письмом. «Не существует ли в органах, контролирующих заграничные поездки, предположение, что я останусь за границей навсегда?» Вопрос был прям и откровенен. Однако вождь ответа не прислал. Рана понемногу затянулась, но рубец остался. «У М.А. опять страх смерти, одиночества»... Через неделю они уехали в Ленинград, подальше от столицы.

Через год Булгаков снова подал анкету на заграничный паспорт, но чем упорней он настаивал и добивался, тем тверже и безнадежнее звучал отказ. Тридцать лет спустя Елена Сергеевна совершит это путешествие на Сену, но одна.

А пока больной, задерганный Булгаков уехал отдыхать на Клязьму. «Ну, что же, это тоже река», — утешался он на подмосковной даче. И лишь временами у него срывалось:

— Париж! Памятник Мольеру... Здравствуйте, господин Мольер, я о вас и книгу и пьесу сочинил... Рим! Здравствуйте, Николай Васильевич, не сердитесь, я ваши «Мертвые души» в пьесу превратил...

То был конец. Больше Булгаков не пытался уехать из страны, где погибли все его прошлые и будущие книги и где — он это твердо знал — был обречен он сам.

П.С. Попову
Совсем недавно один близкий мне человек утешил меня предсказанием, что когда я вскоре буду умирать и позову, то никто не придет ко мне, кроме Черного Монаха. Представьте, какое совпадение. Еще до этого предсказания засел у меня в голове этот рассказ. И страшновато как-то все-таки, если уж никто не придет...
В прошлом же я совершил пять роковых ошибок. Не будь их, не было бы разговора о Монахе, и самое солнце светило бы мне по-иному, и сочинял бы я, не шевеля беззвучно губами на рассвете в постели, а как следует быть, за письменным столом.

Павел Сергеевич Попов, конечно, знал, о чем печалится его приятель. Тот разговор со Сталиным не давал Булгакову покоя. Никак не мог он себе простить, что растерялся, ответил, что не хочет уезжать. Такая редкая удача, а он... «Проклинаю я только два припадка неожиданной, налетевшей как обморок робости, из-за которой я совершил две ошибки из пяти».

Сталин захватил его врасплох. Булгаков спал, когда Любаша взяла трубку. Говорили из ЦК. Взъерошенный и раздраженный, подозревая очередную шутку Юрия Олеши, он взял трубку из рук жены и тут же услыхал: «Сейчас с вами будет говорить товарищ Сталин». — «Что?! Сталин?.. Сталин??» — он уже хотел бросить трубку, как вдруг услышал неповторимый сталинский акцент. «Мы ваше письмо получили. Читали с товарищами... Что, мы вам очень надоели?.. Вы где хотите работать?» Вождь задавал вопрос за вопросом, и Булгаков так же быстро отвечал. Времени думать у него не оставалось, и мысли его крутились возле одного: не проговориться, слова лишнего не сказать... Радуясь, что, наконец, услышан, понят, он даже не успел сообразить, как ловко вождь увел его от главной просьбы. Ни словом не обмолвился собеседник о его писательской судьбе. Так как же будет он жить, работать в этой стране, где даже имя его равнодушно прочитать не могут?

Повесив трубку, Булгаков спросил жену, слышавшую весь их разговор: «Какое у тебя чувство?.. Не было ли это предложение провокацией?» Сам он, по ее словам, в тот миг не сомневался, что Сталин умышленно наводил его на откровенный разговор. И отшатнулся, оробел. «Оправдание у меня есть: эта робость была случайна — плод утомления. Я устал за годы моей литературной работы». И эта усталость, испуг от внезапного вопроса сыграли в его судьбе решающую роль. «Ничего уж не вернешь, — сокрушался пленный автор. — Оправдание есть, но утешения нет».

Нет, не Павлу Попову, профессору университета, отправлял он эти письма, а вам, читатель, мне — каждому из нас, далеких его потомков... Давно, давно задумал он тот побег. В двадцать первом году, когда дело Белой армии бесповоротно погибало, Булгаков, белый офицер, метался по Закавказью, ища дорогу на турецкий берег. Но свалился в сыпняке и отстал. «Ты слабая женщина, — корил он Тасю, — не могла меня увезти...» Отправил жену в Москву, бросил сестре письмо: «На случай, если я уеду далеко и надолго, прошу тебя, в Киеве у меня остались рукописи... Сосредоточь их в своих руках — и в печку». А сам кружил по Черноморью, пытаясь догнать своих, да так и не сумел. Однако самой большой ошибкой считал Булгаков тот разговор со Сталиным: почему не попросил отпустить в Париж?!»... И сочинял бы я, не шевеля беззвучно губами на рассвете в постели, а как следует быть, за письменным столом». Впрочем, тут он мог серьезно заблуждаться.

Я думаю, стараюсь выярчить весь ход его душевной жизни: какие же ошибки совершил Булгаков, в чем каялся, о чем жалел?.. Тогда, в тридцатом, споря с Шиловским о своем тайном друге? Да, он сплоховал тогда, не выдержав напора, сдержанного гнева мужа, и долго мучился потом, казнил себя, считая, что навек утратил Лену. Но этот промах он исправил. А еще? С Татьяной как же? Где-то на дне его души она жила все эти годы, я не сомневаюсь, говорить о ней он не любил, но забыть... Нет, такое не забывают, даже если очень хочется забыть.

Вот три ошибки, остальных не знаю, не могу судить.

Когда я говорю с Вами о Ваших делах и когда я ясно ощущаю, как незаслуженно Вас обижают, а это последнее слово я понимаю не только денежно (не доплачивать Вам за такое блестящее произведение мне просто стыдно и обидно), мне всегда кажется, что я чего-то не договорил, чего-то не доделал и, быть может, не так расшифровал блатные знаки юрких администраторов, которые искусство жульничать считают также одной из разновидностей нашего союза Рабис. Во всяком случае, к ближайшему съезду у меня накапливается материал для доклада о необходимости наш «Союз Работников Искусств» либо дополнить каким-либо другим словом, либо заменить чем-либо более утверждающим, что искусство грабить, обманывать, лгать и притворяться не должно прикрываться союзом артистов, музыкантов, художников и сценических деятелей.
Ваш Я. Леонтьев³
14 мая 1934 г.

Но не все было так грустно. В Ленинград Булгаков ездил, поскольку там был на гастролях Художественный театр. И был его, Булгакова, триумф.

20 июня 1934 года «Дни Турбиных» шли в пятисотый раз. В антракте, при закрытом занавесе, режиссер Сахновский произнес короткий спич, актеры аплодировали беззвучно, чтобы не доносилось в зрительный зал, и Булгаков был среди них. Добрые слова, тепло «турбинцев» отогрели его душу. Дома его ждала телеграмма: «ПРИВЕТСТВУЮ ПО СЛУЧАЮ ПЯТИСОТРАЗОВОГО ЮБИЛЕЯ ВАШЕГО ДЕТИЩА. И. ПАВЛОВ». Иван Петрович не знал, что Булгаков тоже был в Ленинграде.

Театр прислал ему благосклонное письмо: ««Дни Турбиных» стали для нас новой «Чайкой»... Вы наш... Вы уже давно знаете и от Константина Сергеевича, и от Владимира Ивановича, что они оба считают Вас своим... Позвольте Вас обнять...» «Свой» сидел в глубоком кресле и, перечитывая длинное послание, вдруг вспомнил: Немирович прислал поздравление всем «турбинцам» и ни звуком не обмолвился об авторе пьесы. «Оригинально, оригинально, клянусь пятисотым спектаклем!»

Но пьеса шла, и он был счастлив. «Потому что на этой пьесе, как на нити, подвешена теперь вся моя жизнь».

Немирович честно признавал: «Не могу без слез смотреть сцену выноса Николки», — и уходил из зала, а Булгаков сидел в темноте партера, вспоминая мать, светлую королеву, братьев... «Мне неизвестно, знает ли покойная, что младший стал солистом-балалаечником во Франции, средний — ученым бактериологом все в той же Франции, а старший никем стать не пожелал». Мать мечтала видеть своих сыновей инженерами путей сообщения, а вышло все иначе. «И временами, когда в горьких снах я вижу абажур, клавиши, Фауста и ее (а вижу я ее во сне в последние ночи вот уже третий раз. Зачем она меня тревожит?), мне хочется сказать — поедемте со мною в Художественный театр. Покажу вам пьесу. И это все, что могу предъявить. Мир, мама?»

* * *

Николка, средний брат Булгакова, уплыл с Добровольческой армией через Черное море в Турцию.

— В Константинополе, — рассказывала Елена Сергеевна, — он поднялся на пароходе в каюту командира дивизии и сказал: «Не верю больше в Белое движение. Хочу учиться, прошу списать меня на берег». Генерал ответил: «Как ваш командир, я должен отдать вас под суд и расстрелять. Но как отец, я понимаю вас». И отпустил.

В Югославии Николай Булгаков стал врачом, изучал бактерии в Загребском университете. Потом перебрался в Париж к профессору Д'Эреллю, первооткрывателю бактериофага, вируса-разрушителя бактерий. «Будь блестящ в своих исследованиях», — писал Михаил Афанасьевич брату. Не знаю, последовал ли Николай этому совету, но шеф был им доволен и порою посылал вместо себя в другие страны. В Мексике Николай читал лекции по-испански, создал бактериологический институт — словом, научная карьера ему светила. Но, грешный человек, возвратясь в Париж, он увлекся коммерцией, ушел из института и, вложив все деньги в производство фагов, прогорел. Обратно в институт его не взяли, жил небогато, врачевал, был регентом в церковном хоре и вел дела старшего брата в парижских театрах, ставивших «Дни Турбиных» и «Зойкину квартиру». Пережив войну и оккупацию страны, он умер в 1966 году в одной из парижских богаделен.

* * *

П.С. Попову
10 июля 1934 г.
Ленинград
...С «Блаженством» здесь произошел случай, выпадающий за грани реального.
Номер «Астории». Я читаю. Директор театра, он же постановщик, слушает, выражает полное и, по-видимому, неподдельное восхищение, собирается ставить, сулит деньги и говорит, что через 40 минут придет ужинать со мной. Приходит через 40 минут, ужинает, о пьесе не говорит ни одного слова и затем проваливается сквозь землю, и более его нет!
Есть предположение, что он ушел в четвертое измерение.

Из «Дневника» Елены Сергеевны (1934 год.)

15 августа. Звонок — Украинфильм предлагает делать «Ревизора» для кино.
Слышу ответ М.А.:
— Да... да... это меня интересует... да, я с удовольствием возьмусь...
Это было так непохоже на обычные ответы М.А., поразило меня.
Кстати, до сих пор неизвестно, принят М.А. в Союз писателей или нет... Стороной слышали, что сначала его не приняли, равно как и еще кое-кого. Но потом — приняли.
24 августа... Немирович приехал из-за границы и в тот же день уехал в Ялту. Со Станиславским не виделся...
Немирович потребовал от Глинского, директора гостиницы «Интурист» в Ялте, чтобы тот ему выслал в Байдары четверку лошадей, так как «сына Мишу» может укачать машина.
25 августа. М.А. все еще боится ходить один. Проводила его до Театра, потом зашла за ним.
6 сентября. По телефону — предлагают М.А. делать для кино «Обломова». М.А. отвечал вяло.
20 сентября. Днем долго гуляли с Марианной Толстой. Она мне рассказывала все свои беды, про свою несчастную любовь к Е.А. [Шиловскому]. Просила советов.
Вечером М.А. писал роман.
19 ноября. После гипноза у М.А. начинают исчезать припадки страха. Настроение ровное и хорошая работоспособность. Если бы он мог еще ходить по улице один. Полгода он не ходил...
29 ноября 1934 г. Вчера на «Турбиных» были генеральный секретарь, Киров и Жданов. Это мне в театре сказали. Яншин говорил, что играли хорошо и что генеральный секретарь аплодировал много после спектакля...

Позвольте! Ведь это же произошло ровно за два дня до выстрела в Смольном! Выходит, генеральный секретарь сидел рядом с Миронычем в правительственной ложе, улыбался, аплодировал, гладил усы, а подосланный им убийца уже хранил в портфеле пистолет. Очень интересное свидетельство оставила Елена Сергеевна. Таких актеров даже во МХАТе не видали.

8 декабря. Кнорре⁴ зашел в Филиал МХАТа, вызвал М.А. и очень тонко, очень обходительно предложил тему — «прекрасную» — перевоспитание бандитов в трудовых коммунах ОГПУ. Так вот, не хочет ли М.А. вместе с ним работать? М.А. не менее обходительно отказался.