Как страшно видеть смерть близкого человека и самому остаться в живых. Глубину этого горя может понять лишь тот, кто сам измерил ее. Первые месяцы Елену Сергеевну не оставляла мысль о самоубийстве. «Только в нем она видит для себя выход, — писала мужу Ольга. — Останавливает мысль о ребятах». В конце весны Файко с женой увезли ее в Мисхор.
Вместе они прожили всего семь с половиной лет. «Но зато каких лет!» — сказала мне Елена Сергеевна.
Как-то она обронила: «Михаил Афанасьевич еще в начале нашего знакомства знал, что умрет, как отец, молодым и умирать будет долго и тяжело. Перед нашей женитьбой он взял с меня клятву, что я не оставлю его».
Когда я смотрю на посмертную маску Булгакова, снятую скульптором Меркуловым, почему-то всегда я думаю о «Вольтере» Гудона. В сущности, Булгаков и был нашим российским Вольтером.
Вот говорим, есть Бог, нету Бога, а выньте главы о Христе из «Мастера и Маргариты» — что останется? Ах, как нужен России Бог — Искупитель и Каратель.
Ермолинского вскоре арестовали, и следователь предъявил ему обвинение в знакомстве с контрреволюционным писателем Булгаковым. Но во время обыска кто-то из «гостей» бережно спрятал в книгу фотографию Булгакова с дарственной надписью: «Вспоминай, вспоминай меня, дорогой Сережа».
Однако, если разобраться, как проведали они об этой дружбе? Похоже, за булгаковской квартирой была установлена слежка — и не только со двора. Среди гостей бывали «информанты» — журналист Добраницкий, переводчик Жуховицкий, — об этом говорила мне Елена Сергеевна. А. Ермолинский уверял, что только смерть избавила Михаила Афанасьевича от лагерей.
Возразить мне было нечего. Контрреволюционером Булгаков, конечно, не был, но революцию и все ее бесчинства отвергал и взглядов своих до конца дней не изменил, так что вполне мог оказаться в одном из эшелонов, уходивших с Ярославского вокзала. Тут Ермолинский был абсолютно прав.
Но, странное дело, хулители Булгакова друг за другом поисчезали, а он, «белогвардеец», «внутренний эмигрант», продолжал здравствовать в Москве. Кто объяснит мне этот парадокс, чем Булгаков был угоднее Радека или Киршона?
Более того, близкие друзья Булгакова — драматург Николай Эрдман, художник Дмитриев, Коля Лямин, наконец, Сергей Ермолинский — все побывали в нетях, а его участь эта миновала. Как ни раскладывай и не гадай, один только человек мог отвести от него беду. И Булгаков это знал. Какая-то таинственная нить, необъяснимые мотивы связали эти две полярные натуры, преступника и жертву.
После лагерей Ермолинский перебивался в Грузии, писал сценарии, потом вернулся в Москву, сочинил пьесу о Грибоедове и был одним из первых, кто сумел рассказать в советской прессе несколько правдивых историй о своем знаменитом друге.
На стене в столовой у него висела фотография Елены Сергеевны. Необыкновенно хороша была она тогда. Я спросил: «Сколько же ей тут лет?» — «За пятьдесят», — ответил хозяин. В год смерти Булгакова ей было сорок семь, и жила она еще ровно тридцать лет.
Дальнейшая судьба ее сложилась под знаком Мастера. Через год после его смерти началась война. По вечерам над Москвой серебрились аэростаты заграждения, и памятник Гоголю стоял укрытый мешками с песком. Тревожные дни застали Елену Сергеевну за разбором писательского архива Булгакова и перепечаткой последнего варианта «Мастера и Маргариты» Архив она вскоре отвезла на временное хранение в отдел рукописей Ленинской библиотеки, а с романом предстояла еще долгая работа.
Временами она включала радио и слушала сводки Совинформбюро. В октябре немцы вышли к Волоколамскому шоссе и стали угрожать Москве. Дорога на Рязань заполнилась беженцами из столицы. Елена Сергеевна оставалась с сыном дома. Шел тринадцатый день октября, когда адъютант генерала Шиловского доставил ей записку с фронта: «Не позже 15-го октября вас не должно быть в Москве». К записке был приложен воинский литер на получение билета. Шиловский был в те дни начальником одного из отделов Генштаба, и Елена Сергеевна придала его совету большой смысл.
Времени оставалось у нее немного, но все-таки она не спешила на вокзал. Вечером по ее звонку приехали Александр Фадеев и поэт Владимир Луговской. После ночи размышлений решено было ехать. Но не с военными поехала она, как предлагал ей Шиловский и где было бы ей спокойней и сытнее, а с эшелоном писательских семей. Там, надеялась она, не будет ни адъютантов, ни генеральских жен.
В Ташкенте было тихо и тепло. Ей дали должность коменданта писательского общежития и поселили в шестиметровой балахне-мансарде. Угрюмый дворник Илларион сопровождал ее обходы и, случалось, привозил в мешке загадочные кочерыжки, которыми она пыталась разогреть их печь.
Зима в тот год была не по-ташкентскому сурова, но ни угля, ни дров коменданту не давали. Сергей стопил все близстоявшие заборы, таскал охапки щепок и, когда все мостики с арыков были сняты, начал тянуть пустые ящики с минометного завода по соседству. Елена Сергеевна стояла «на карауле».
В ту зиму она убедилась, что генералы существуют не только в воинских частях. Неподалеку от ее мансарды в крепком каменном доме жили драматурги Николай Вирта и Николай Погодин, автор пьесы «Аристократы», прославлявшей ГПУ. В доме том всегда было тепло, гремели сковородки, и получил он прозвище «лауреатник». А рядом, перейти дорогу, в пустой, нетопленной лачужке сидела женщина, никто о ней не думал. Она сидела в белом пуховом платке и целый день курила самокрутки. Табак-самосад она добывала у соседей в коридоре, и порой он заменял ей и обед, и ужин. Одиночество и запустенье царили в ее утлой комнатенке. Впрочем, не думаю, что в тот тяжелый год Елену Сергеевну могла поразить эта горестная картина, если бы в женщине той она не узнала Анну Андреевну Ахматову. «С той поры мы делились с ней, чем могли, и когда Сергею удавалось сломать какой-нибудь приличный забор, я отсылала его с охапкой трофеев к Анне Андреевне».
В то время Елена Сергеевна сама перебивалась из кулька в рогожку, но Шиловскому не писала, даже не знала, где отец ее детей. Года через полтора он сам разыскал свою бывшую жену и сына, и жизнь их сразу облегчилась.
В июне сорок третьего года Елена Сергеевна вернулась в Москву. Александр Фадеев помог ей сохранить квартиру в Фурмановском переулке, и после трудных переговоров с библиотекой Ленина она привезла архив Булгакова домой. Я никогда не спрашивал Елену Сергеевну об ее отношениях с Шиловским после смерти Михаила Афанасьевича, знал лишь, что встречались они редко, почти всегда в гостях. Круг Шиловского не был ее кругом. Да и он не искал с ней встреч. Марианна Алексеевна Толстая была на двадцать один год моложе генерала, и, разумеется, факт этот был ему хорошо известен. У них была уже маленькая дочь, Марианна растила Женю, старшего сына Елены Сергеевны, и не трудно было догадаться, что генерал был рад забыть все свои злоключения с первою женою.
«Она причинила ему много горя», — говорила Марианна. Как же был я удивлен, когда узнал от той же Марианны тайну генерала. «Он получал двенадцать тысяч, а мне давал только шесть. Я никогда не напоминала ему об этих деньгах, но знала, что по секрету от меня он отдавал их Елене Сергеевне». Таков был князь Евгений Александрович Шиловский, бывшей лейб-гвардии бывший штабс-капитан.
Генерал умер в 1952 году в своем служебном кабинете в Академии Генштаба. С той поры жизнь Елены Сергеевны заметно изменилась, и в дом ее зачастили оценщики из комиссионных магазинов. «Вставая утром, прежде всего смотрю кругом, что еще можно продать».
С вещами она расставалась легко и беззаботно, и если нужно было устроить ужин для друзей, а в доме не было ни копейки, она снимала со стены венецианское зеркало и, повесив вместо него портрет Пушкина, чтобы Ольга не заметила пропажи, принимала гостей на славу. Дом ее излучал какое-то неизъяснимое тепло, и лампа под зеленым абажуром никогда не угасала.
Кто-то вспоминал, что в ночь после смерти мужа Елена Сергеевна сорвала со стен иконы и в исступлении топтала их ногами... Возможно, хотя верится с трудом. Икон в ее маленькой квартире на Суворовском бульваре я не видел, над постелью висел большой портрет Булгакова, и только. Но в Бога она верила, в этом я не сомневаюсь. А кто ж еще у нее остался? Вернувшись с фронта, умер ее старший сын Евгений, артиллерийский офицер, еще раньше инфаркт унес генерала Шиловского. Младший сын Сергей, непутевый малый, женился, ушел к жене, развелся, опять женился и много пил; совсем молодыми скончались лучшие ее друзья: актер Николай Хмелев и художник Петр Вильямс.
Сколько лет одна, без друга, без семьи. Затворницей, монашкой она не стала, но вдовья жизнь наложила на нее свою печать. Пусть это кажется мистикой, суеверьем, Елена Сергеевна постоянно думала, мысленно обращалась к мужу, советовалась с ним; случалось, я слышал сам, говорила с ним вслух. Анна Семеновна Вильямс, близкая ее подруга, рассказала: когда издания книг Булгакова стали приходить со всего света, мы как-то разложили их на столе, и я сказала: «Лена, если б Миша это видел...»
— Он видит, — ответила она.
Мир воспринял ее как Маргариту, подругу Мастера, и, зная это, она любила удивлять людей, то в шутку, то всерьез напомнить им, что с дьяволом она запанибрата. Игра ей нравилась, но что-то таинственное, колдовское в ней и на самом деле было. Владимир Лакшин, новомирский критик, хотел познакомить ее с Твардовским, главным редактором журнала. Позвонил, говорит: «Приезжайте, Александр Трифонович готов вас принять...» — «Когда?» — «Да сейчас». — «Так ждите меня», — отозвалась она и положила трубку.
От Суворовского бульвара, от маленькой квартиры, где в узкое кухонное окно, выходившее во двор, видна была церквушка Федора Студита, чудом уцелевшая под покровом большого дома, до редакции в Малом Путинковском три длинных троллейбусных пролета, но надо ведь еще привести себя в порядок, одеться, причесаться, дойти до остановки или поймать такси, — словом, Лакшин ожидал ее через час и углубился в дело. «Прошло пять-семь минут. В дверь постучали. Я поднял глаза над версткой...» На пороге, улыбаясь, стояла Елена Сергеевна. «Как?! — изумился Лакшин. — На чем же вы?..» — «На метле», — весело ответила она.
Ведьма, вещунья, чаровница, — звали ее друзья, и Анна Ахматова, переехав, наконец, из своей утлой комнатушки в балахну-мансарду, где до того ютилась с сыном Елена Сергеевна, написала:
В этой горнице колдунья
До меня жила одна:
Тень ее еще видна
Накануне новолунья...
Да, да, косая ведьма с чертовским даром с порога очаровывать людей. Все, знавшие ее, с восторгом отмечают ее открытый дом, веселый нрав, моложавость ее вида, вспоминают крем Азазелло и с придыханием говорят: «Женщина без возраста». И правда, ей было далеко за шестьдесят, когда я в первый раз пожал ее сухую, узкую ладонь и вдруг подумал: э, видно, Михаил Афанасьевич женился на студентке. А была она всего на год его моложе. Но потом, засиживаясь допоздна и слыша, как вдалеке куранты отбивают полночь, я видел женщину со следами всей ее долгой жизни на лице. Прием был окончен, гости разошлись, и не было в ее глазах веселья; смех, такой искренний и звонкий, утихал, нахохлившись, она сидела в углу кресла и вспоминала Мишу. Вот тут кончалась ведьма, чаровница и начиналась настоящая Елена, вдова Булгакова.
Поверьте мне, здесь не было игры, актерства, такой она была на самом деле — с гостями приветлива и хлебосольна и искренна наедине.
Правду сказать, Елена Сергеевна поражала меня удивительным сплетением гостеприимства, безмерной щедрости и голого расчета. Профессии у нее не было никакой, а гонорары с булгаковских спектаклей приходили очень редко. По всей стране один только Художественный театр ставил «Мертвые души». Приходилось брать работу на машинке, печатать чужие манускрипты, делать цветы для дамских шляпок — словом, жить чем Бог послал. Однажды ей удалось получить большой заказ, и она перевела с французского книгу Моруа о писательнице Жорж Занд. Русского писателя Булгакова в те годы почти не вспоминали, и вдова его, не привлекая особого внимания, день за днем продумывала во всех деталях тактику длительной борьбы за возрождение булгаковских романов. Много позже она мне так и сказала: «Я публикую книги Михаила Афанасьевича по давно намеченному плану».
Незадолго перед смертью Булгаков сказал сестре Надежде: «Если бы ты знала, как я боюсь воспоминателей!» И был он прав. Друзья, враги, писатели, актеры — каждый по-своему старался показать, как он был близок с этим человеком, как понимал его и как любил. Любовь Белозерская оставила о нем медово-горькие страницы. Сестра Надежда охотно выступала на вечерах. Единственным близким человеком, не проронившим о Булгакове ни слова, была Елена Сергеевна. Если не считать двух коротких предисловий к переписке с Вересаевым и к сценам из «Дон Кихота», она хранила абсолютное молчание до конца дней. И это было очень странно, пока она не раскрыла свой секрет.
На одном из вечеров, где чествовали ее мужа, молодежь устроила ей шумную овацию. Ее просили сказать хотя бы несколько слов. Она отказалась наотрез. И Владимир Лакшин, сидевший с нею рядом, вдруг услышал неожиданную резкость: «Глупец, — сказала она об устроителе вечера, — зачем он сказал, что я здесь? Я не могу говорить о Мише».
А дома за ужином, успокоясь и развеселясь, Елена Сергеевна рассказала Лакшину, почему она молчит.
В один из последних дней, видя, как она измучена, и стараясь отвлечь ее, Булгаков попросил ее присесть на край постели: «Люся, хочешь я расскажу тебе, что будет?.. Когда я умру...» Она хотела возразить, но он сделал отстраняющий жест. «Так вот, когда я умру, меня скоро начнут печатать. Журналы будут ссориться из-за меня, театры будут выхватывать друг у друга мои пьесы. И тебя всюду станут приглашать выступить... Ты выйдешь на сцену в черном бархатном платье с красивым вырезом на груди, заломишь руки и скажешь низким трагическим голосом: «Отлетел мой ангел...»»
— И мы оба, — говорила Елена Сергеевна, — стали неудержимо смеяться. До того это казалось неправдоподобным. Но вот сбылось. И теперь, когда меня просят выступить, я вспоминаю слова Михаила Афанасьевича и не могу говорить.
Дирекции МХАТ и участникам «Пушкина»
1945 г. Март, 22Мои дорогие друзья!
Я заплакала, прочтя Ваши письма в годовщину самого страшного для меня дня. Меня безумно взволновало, когда я снова услышала от Вас слова, полные нежной любви, восхищения и признания Михаила Афанасьевича. Он, конечно, был Ваш — до конца своего творчества, до конца своей жизни.
Обнимаю Вас всех крепко,
Елена Булгакова
Нельзя сказать, что Булгакова, похоронив, тотчас забыли, в годы войны Театр давал три раза в месяц пьесу «Пушкин», и на московских круглых тумбах нередко появлялась афиша «Мертвых душ». Но время шло, исчез с афиши «Пушкин», состарились, поумирали актеры «Мертвых душ». Театр расставался со своим любимым драматургом и, казалось, то был вполне естественный процесс. Другие времена — другие пьесы.
Ушел со сцены Михаил Булгаков, финита, занавес, конец. А проза его прочно улеглась на дне заветной шифоньерки. Задумалась Елена Сергеевна, простая истина открылась перед ней: никто в этой стране не рискнет снять с его имени запрет. Никто! Но что-то делать надо, и она обратилась напрямик к вождю, взмолилась: «Я прошу Вашего слова в защиту писателя Булгакова...»
Бывают, бывают у всех у нас такие окаянные минуты, в сущности, вся жизнь ее с Булгаковым прошла в ожиданье чуда, в непрерывных сменах отчаянья и надежд. Все ждали они повторения пироговского звонка. И вот по прошествии двух недель зазвонил на ее квартире телефон, говорили из ЦК. Скороговоркой кто-то сообщил ей радостные вести: «Дни Турбиных» возобновляются во МХАТе, «Пушкин» разрешен по всей стране и — вот же чудо! — томик Булгакова выходит скоро в издательстве «Искусство».
Наконец-то!.. В 1946 году то было, сухим, невыносимо знойным днем.
В ЦК КПСС
...Я боюсь умереть, не сделав того, что обещала Булгакову — добиться издания его работ. Я убедилась за эти 19 лет, что это — исключительный случай...
...Я прошу справедливости и, несмотря на все испытания, верю в нее.
Елена Булгакова
3 марта 1959 года.
Не поддалась стена, стояла крепко. «Он прожил жизнь в своей стране, как пасынок», — вырвалось у Елены Сергеевны. Но никто ей уже не отвечал. И через двадцать лет после смерти Булгаков оставался своей стране чужим.
«Все мы вроде выброшенных на необитаемый остров и связаны друг с другом».
(В. Дмитриев — Елене Сергеевне)
Первая книга Булгакова вышла в 1962 году. То была «Жизнь господина де Мольера», пролежавшая в недрах ЖЗЛ без малого тридцать лет. Потом в киосках Союзпечати вдруг появилась тонкая брошюрка «Записки юного врача». Была она так мала, что даже в книжных лавках продавать ее не полагалось. Елена Сергеевна продолжала осуществлять свой план, и вскоре ей удалось напечатать пять главных пьес Булгакова. Как опытный стратег, она пускала вперед один за другим короткие рассказы, фельетоны, пьесы, держа в резерве три романа. Всему свой срок.
И, выждав время, она передала в «Новый мир» — на пробу, вдруг проскочит — ту озорную, горькую и смешную рукопись о Театре.
Редакторы прочли ее с восторгом, и тут же затуманились их лица. Ясно ведь, кто эти Иван Васильевич, Аристарх Платонович... Одно заглавие чего стоит: «Записки покойника»! Нет, не пройдет.
Готовясь к встрече с цензором, главред Твардовский снял с рукописи необычное название, окрестил ее «Театральным романом» — такой подзаголовок дал ей сам Булгаков. Не помогло, два года Главлит упорствовал, не разрешал печатать, потом вдруг всполошились мхатовские старики: «Карикатура... Пасквиль на Художественный театр» — и все народные, лауреаты! Но им Твардовский отвечал спокойно: «Опубликуете протест, а мы в журнале напечатаем все ваши прежние восторги...» И выпустил роман на волю.
И вот уж в синем пухлом томе Гослитиздат впервые выпускает целиком роман о Белой гвардии, российской смуте. Елена Сергеевна правила гранки, которые ни разу не держал в руках ее давно умерший муж. Театры потянулись к его пьесам, в Ленинграде пошел «Бег», в Москве на двух площадках сразу играли драму о семье Турбиных. Из пепла, из легенд и театральных мифов возник, соткался снова драматург Булгаков. Тут она сказала:
— А теперь я предъявлю им «Мастера и Маргариту»!
Кончался 1965 год.
Редкая книжка из серии ЖЗЛ обрадовала меня так, как «Жизнь господина де Мольера», и все-таки не знал я, не почуял, какой писатель вдруг вышел из небытия. Только после «Театрального романа» я позвонил Елене Сергеевне и попросил о встрече. «Приходите завтра в Театр киноактера на генеральную «Ивана Васильевича», там буду я...» И я пришел, и встретил даму, нет, просто женщину, о которой ничего почти не знал.
Лишь полгода спустя после нашего знакомства я заговорил с ней о «Мастере и Маргарите», раньше не решался. В один из жарких июльских дней Елена Сергеевна дала мне роман, отпечатанный на машинке и, усадив у окна, выходившего прямо на Кинотеатр повторного фильма, ушла из дома. Я думал, что остался во всей квартире один, но тут в комнату вошел вдруг огромный пес, сел рядом, положил голову на лапы и, уставясь на меня одним глазом, прищурил другой. Не двигаясь, я продолжал читать, и так мы просидели дотемна. Хозяйка вернулась поздно, и я сказал ей, как волнует меня эта вещь. Тогда, в шестидесятых, на устах у всех у нас был Солженицын, я спросил ее: а знает Александр Исаевич об этом романе?
— Да, он приходил, и я давала ему «Мастера»...
— И что же он?
— Возвращая, он сказал, что ему очень понравились диалоги, речевые характеристики героев, — она улыбнулась, и теперь, годы спустя, я понимаю смысл той улыбки. Лучше Булгакова не скажешь!
По завещанию Булгакова единственной его наследницей оставалась Елена Сергеевна. Я хорошо помню, как она сказала: «Мы все-таки добьемся, чтобы Михаил Афанась-вич был напечатан». И добилась.
Но сколько же ушло на это лет, сколько редакций обошла она, комиссий по наследству. «Не пройдет!» Даже Твардовский отказался печатать в «Новом мире» роман о Мастере и Маргарите. «Не хотим брать патент на Булгакова», — сказал он Елене Сергеевне после публикации «Театрального романа».
Чудо, только чудо могло вырвать Мастера из тьмы. И оно свершилось. Ноябрьским вечером шестьдесят шестого года Елена Сергеевна показывала гостям только что вышедший номер «Москвы», в котором была напечатана первая часть романа, и, положив руки на сиреневую обложку, говорила: «Не верю, просто не верю — это такое счастье».
Ушел, вырвался из красной шифоньерки Мастер. Четверть века ждала она этого дня, но клятву свою сдержала. Я молча смотрел на Елену Сергеевну и вдруг вспомнил, как Пушкин увещевал нетерпеливую писательницу Надежду Дурову: «Издать книгу нельзя в одну неделю; на то требуется по крайней мере месяца два». Я напомнил эти слова Елене Сергеевне.
— Да, и так бывало, — коротко отозвалась она.
Роман вышел с большими потерями: борясь с цензурой, редакция уступила тридцать пять вполне законченных страниц. Вскоре после публикации Елена Сергеевна сказала: «Я передала эти страницы в Самиздат».
С тех пор Булгаков стал быстро проникать во многие журналы, и Елена Сергеевна торжествовала полную победу. Однако положение ее было странно. Как-то она сказала: «Я продаю рукописи Михаила Афанасьевича, как вещи...» И тут я узнал, что за годы борьбы вдова писателя утратила наследственные права на все его произведения, сроки истекли. «Симонов просил Косыгина продлить мои права, и тот продлил, но оказалось мало». Словом, пока Елена Сергеевна боролась, мерила коридоры, закон делал свое земляное дело и, победив, она осталась ни при чем.
Но против закона есть всегда другой закон. Твардовский предложил купить рукопись «Театрального романа» и выплатил ей полный гонорар, как если бы она имела право на наследство. Ни один бухгалтер, ни ревизор не смогли к нему придраться. И точно так же поступила редакция «Москвы», печатавшая годом позже «Мастера и Маргариту». Так вышли в свет все три булгаковских романа. И вместо авторского договора Елена Сергеевна всякий раз заключала с главредом «Купчую на продажу манускрипта».
Жизнь ее была уж на исходе, когда она решила снова передать архив Булгакова в Отдел рукописей Ленинской библиотеки. На этот раз — навечно и за большие деньги. Корысти тут не было, поскольку деньги эти предназначались ее сыну Сергею, больному и не очень удачливому человеку.
Был я намного ее моложе, но, будь я даже сверстником, близким ее другом, я и тогда не стал бы говорить с ней на политические темы. Разговоры эти не вызывали у нее интереса. Да и не за тем я к ней ходил.
Но однажды, не помню уж по какому поводу, я произнес длинную тираду — и замолк, ожидая, что она скажет. Несколько секунд Елена Сергеевна молчала, словно не могла решиться, потом внятно произнесла:
— Конечно, наш народ обманут.
Больше мы не возвращались к этой теме.
Наконец и Елену Сергеевну выпустили за границу. Побывала она в Париже, видела фонтан Мольера, навестила невестку, вдову Николая Булгакова, и многих старых эмигрантов. Когда она вернулась в Москву, я задал классический вопрос: «Ну, как там?»
— Меня все расспрашивали, удивлялись: как вы сумели все это выдержать?
— А вы?
— А я сказала: зато дома!
Дома у Елены Сергеевны, перелистывая старое парижское издание «Белой гвардии», я увидел вырезку из стихотворения Дениса Давыдова, наклеенную Булгаковым на форзац книги:
Где друзья минувших лет?
Где гусары коренные,
Председатели бесед,
Собутыльники седые?За тебя на черта рад,
Наша матушка Россия!
Когда Булгакова спрашивали, что ему больше по душе, драма о Турбиных или роман «Белая гвардия», он отвечал: «Тут нет разницы, обе формы связаны, как левая и правая рука пианиста».
...Не всегда мне удавалось постичь тайный ход ее мыслей. Когда начался процесс Синявского и Даниэля, опубликовавших свои книги за границей, Елена Сергеевна их резко осудила. Я удивился: почему писатели должны молчать, если их рукописи не печатают дома?
Вместо ответа она сказала: «А вот, смотрите...» И повела рукой в сторону красной шифоньерки. Я промолчал. Как же я снова удивился, узнав позднее, что Елена Сергеевна взяла с собой в Париж рукопись «Собачьего сердца».
«Я помню первое чтение «Турбиных» перед труппой нашего театра, — говорил актер Марк Прудкин. — Это было в нижнем фойе, на чтении были Москвин, Леонидов, Лужский, Тарханов... Михаил Афанасьевич был взволнован, шутка ли, первая пьеса, Художественный театр... Он был бледен, непрерывно курил, пил воду, но читал превосходно. По окончании ему дружно аплодировали, и он, радостный, смущенно улыбался...»
Прошло пятнадцать лет, в сорок первом году Художественный театр был на гастролях в Минске. «Турбиных» должны были давать двадцать четвертого июня. Ведущие актеры Хмелев, Тарасова и Прудкин собирались вечером двадцать второго выехать в Минск, но утром началась война. Город бомбили. Вагон с декорациями сгорел дотла на второй день войны. На этом кончилась история первой постановки булгаковской пьесы.
А цензор Блюм дожил до глубокой старости, и как-то Прудкин встретил его в санатории актеров. «Мы мыли руки рядом, разговорились, и Блюм, уже пенсионер, ухмыляясь, спросил меня: «А помните, как я ругал «Дни Турбиных»? Сняли все-таки...» Потом задумался и вдруг с восхищением: «Какой был спектакль!»»
В конце шестидесятых годов, когда Художественный театр возобновил постановку «Дней Турбиных», Елена Сергеевна сказала: «Этот спектакль можно рассматривать только как оскорбление памяти Михаила Афанасьевича».
Театра больше нет. Есть сцена, занавес с чайкой, есть музей с портретами великих актеров, а Театр умер, как умирают деревья в засушливом году. Порой мне кажется, что Театр сам стал музеем, любимый мой Художественный театр. Когда же это началось?
В том далеком двадцать восьмом году, когда Булгаков читал художникам пьесу «Бег», один из руководителей МХАТа, Немирович-Данченко, заявил на открытом партийном собрании: «Театр готов работать на культурном фронте рука об руку с ячейкой ВКП/б/».
Очень захотелось мне узнать, с кем же, с какими мастерами хотел сотрудничать сам Немирович-Данченко, великий режиссер. Порывшись в старых бумагах, я обнаружил, что членами партячейки были следующие лица: Д.С. Коновалов — слесарь, С.А. Саврасов — столяр-краснодеревщик, И.А. Агафонов — рабочий сцены, И.Н. Воробьев и И.С. Морозов — бутафоры, Г.П. Лопатин — зав. бутафорской мастерской, Я.Г. Сорокин — зав. декорационно-мебельной мастерской...
И впрямь, все мастера! Только не того цеха. Всего их было семь человек — три члена и четыре кандидата. Но уже два года спустя МК партии позаботился укрепить партячейку девятью новыми членами — и опять ни одного актера и ни одного режиссера. Давление нарастало, и Станиславский, которому «Дни Турбиных» еще недавно казались большевистской агиткой, скрепя сердце заявил: «Мы знаем, какое значение имели в театре коммунисты, которые поняли его природу. Вот такой красный директор, если не понимающий еще, но желающий понять природу театра, является при данных условиях, по моему глубокому убеждению, необходимым».
Очень многозначительно звучат теперь слова: «при данных условиях». А были они, эти условия, таковы, что к тридцать седьмому году в группу сочувствующих подали заявления Николай Хмелев, Марк Прудкин, Ангелина Степанова и Виктор Станицын — лидеры второго поколения МХАТа. О глубине и искренности их порыва свидетельствовал в газете «Советская культура» Марк Прудкин:
«Мне вспоминается знаменательный день, — писал он, — когда нам вручили партийные билеты. Мы возвращались из райкома, взволнованные необычайным, огромным событием, происшедшим в нашей жизни. По дороге молчали. Вдруг Николай Павлович (Хмелев) схватил меня за руку и сказал:
— Ты понимаешь, какая на нас ответственность ложится. Ведь мы теперь коммунисты!..»
Да простит меня милый Марк Исакович Прудкин, многолетний парторг МХАТа, но так это было. Внутри театра. А были еще Главрепертком, цензура, министерство, сперва просвещения, потом культуры. Были МК и ЦК... Нет больше Театра с чайкой, летящей в партер.
* * *
Помню, мы засиделись за полночь. Устав, она молчала, и тогда я сказал: «Вы не беспокойтесь, Елена Сергеевна, пройдет десять, пятнадцать лет, и все, о чем мы говорим, ляжет на бумагу».
Два месяца спустя, в июле семидесятого года, я жил в Абрамцево, под Москвой. Утром раскрыв «Литературную газету», увидел на третьей полосе старый фельетон Булгакова, внизу стояло, как обычно: «Публикация Е.С. Булгаковой». На этот раз имя ее было в черной рамке. Позже я узнал, как это случилось.
Режиссеры Алов и Наумов пригласили Елену Сергеевну посмотреть только что снятый фильм по пьесе «Бег». Был жаркий день, сын Сергей привез ее на Мосфильм в своем старом «Москвиче». В зале ей стало плохо, а фильм шел, на экране билась, умирала гвардия белых, шел бой за Перекоп. Фильм был долог, в душной темноте режиссеры подходили к ней, предлагали сделать перерыв. Она смотрела на экран. Елена Сергеевна была без сознания, когда сын привез ее к себе на улицу 8-го марта. Здесь она скончалась.
Столько горя принял Михаил Булгаков с этой пьесой и не знал, не ведал, что на просмотре «Бега» умрет Елена Сергеевна, его жена. Урну с ее прахом захоронили, по ее желанию, в могиле мужа на кладбище Новодевичьего монастыря.
* * *
Я рассказал лишь малую часть того, что удалось разузнать, найти за семь лет непрерывных поисков. Книгу о Булгакове я задумал давно, как только познакомился с Еленой Сергеевной, когда и мысль об отъезде казалась мне кощунством. А уехал я, когда понял, что ни о Булгакове, ни о ком другом писать правду мне не дадут.
Теперь я выполнил свой старый, давно тяготивший меня долг.
1987 год.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |