Вступление

Приступая к книге с таким названием, очевидно, прежде всего следует определить, что мы понимаем под словами: театр Булгакова. Те ли — немногие — постановки, которые были осуществлены при жизни драматурга? Многочисленные ли спектакли, которые шли на советской сцене в течение последних трех десятилетий? Либо — те устойчивые принципы поэтики, которые Булгаков запечатлел в своих пьесах, то есть тот, быть может, так и не воплотившийся в яви, но тем не менее упорно выстраиваемый автором на страницах своих произведений — театр?

Попытаемся же «довоплотить» театр Булгакова, объяснить и показать редкую цельность, системность и неслучайность его элементов. Для этого нам придется пройти исторический путь — начиная примерно с середины двадцатых годов, когда Булгаков входит в литературу и приобретает известность в качестве драматурга, и кончая теми спектаклями, которые сегодня идут на наших сценах.

Понятно, что в такой небольшой по объему работе невозможно дать всесторонний, детальный рассказ о двадцатых и тридцатых годах, да и нет в этом необходимости: многое сделано, о чем можно прочесть у других авторов. Поэтому, наверное, правильным будет выделить только те стороны и детали театрального и литературного процесса, которые либо освещались недостаточно, либо имеют самое прямое отношение к герою книги.

Попробуем показать и то, каким образом вырабатывалось миропонимание художника и как в свою очередь миропонимание Булгакова «строило» технологию его драм.

Быть может, самое главное, чем определяется судьба человека, — это те критерии, «мерки», с которыми он подходит к себе. Что именно для него реально и действенно. Тем более что выбираем мы их сами, и никому они не даются изначально и извне.

Однажды после лекции-беседы о Станиславском в одном из театров я услышала такую реплику актера: «Ну, ведь это же Станиславский!..» В интонации говорящего сквозила нескрываемая уверенность в том, что «Станиславский», вкупе с грядущей мировой славой театрального реформатора, — было начертано на лбу младенца, только что появившегося на свет. Будто сущность того, что он совершит в своей жизни, со своей жизнью, была неизбежной, фатально предопределенной.

На деле же — человек «строил себя», муштровал мозг, тело, жестко оценивал свои (столь нравящиеся зрителям) ранние роли в любительском театре. То, что ныне известно нам, не дано было знать вышедшему в жизненный путь баловню семьи, с уготованной судьбой наследника алексеевских фабрик.

Произнося: «Ведь это же Станиславский», — молодой человек тем самым отрезает себе будущее, планирует свою судьбу заведомо как среднюю, ординарную, «укорачивая» ее заранее, еще не попробовав ее сделать.

Мысль моя проста. Я хочу сказать, что то, как сегодня звучит это столь многое вобравшее в себя имя — «Станиславский», — не изначально существовавшая данность, а результат целой жизни, каждодневное «подтягивание» себя к некоему незримому, обрисовывающемуся лишь в мыслях, «идеалу» художника.

О многом говорит, например, опытному театральному критику типичная фраза режиссера после обсуждения его спектаклей: «Ну что уж, хуже нас нет, что ли?» На этот вопрос, заметим в скобках, почти всегда можно успокоительно ответить: «Да нет, что вы. Есть». Но равнение назад определяет дальнейший путь сильнее, нежели любые неприятности «сверху».

Но вернемся к нашему герою. Булгакова, как об этом можно судить сегодня, не оставляло предчувствие будущего успеха, веры в свою звезду. Сегодня поражает то прямое, уверенное авторское слово, которое не минует самых болезненных, даже «стыдных» состояний, мыслей.

В ранних рассказах 1922—1923 годов встречаем вешки, обозначающие личное, автобиографическое: голод, холод, в осеннем пальто зимой, дыры на брюках, недоступность бутербродов в театральном буфете. Совет: «Идите и ешьте к богатым». Рассказать, как страшен голод, холод, непризнанность, соединив в интонации трезвость видения ситуации — с иронией, способен лишь тот, кто обладает душевными силами, дающими надежду на то, что беды будут преодолены.

Сегодня о Булгакове написано много. И каждая работа Предлагает, вольно или невольно, свой образ писателя.

В книге Л. Яновской «Творческий путь Михаила Булгакова» воскресает старинное представление о «вдохновенно творящем» гении, защищенном от возможных ошибок, ложных шагов.

В статьях И. Бэлзы, например, в «Генеалогии «Мастера и Маргариты», перед нами предстает «книжник» — схоласт, не столько сочиняющий, сколько «шифрующий», комбинирующий многоразличные знания, почерпнутые из ученых книг.

У М. Чудаковой в «Жизнеописании Михаила Булгакова» писатель лишается того розоватого флера, которым по ряду причин окутано сегодня для многих его имя. Перед нами трезвая, жесткая, скрупулезнейшая работа реставратора, стремящегося к одной цели: вернуть Булгакову его собственную биографию, не подменяя чьей-то, увидеть его во всем возможном многообразии реальных качеств, свойств и поступков.

Пишущий всегда рассказывает нам о «своем» Булгакове.

Не станет исключением и наша книга, посвященная природе театральности Булгакова, тесно связанной с особенностями личности писателя, своеобразием его мышления.