Левушка, родной, любимый, единственный!
Пишу каждую пятницу после спектакля. Все разбегаются, я быстренько привожу в порядок гардероб и остаюсь одна. Сижу за гримерным столиком самой Котляревской! Вот бы наша примадонна разоралась, если б узнала, что костюмерша проводит пару интимных часов в ее владениях! Да, интимных. У меня такое чувство, что собираюсь на свидание с тобой, скоро увижу тебя, смогу прикоснуться, обнять... Не смейся, перед тем как взять перо, наложила грим, точно такой, как был у грымзы сегодня, и даже окутала плечи ее драгоценным боа! В нем она поет выходную арию Сильвы. Ах, Левчик, честное слово, я выгляжу лучше, хотя, конечно... Конечно, внешность в музыкальном театре не самое главное. Ладно. Не ныть, не ныть, не ныть... Это я себя уговариваю, потому что твердо верю: все обязательно уладится! Помнишь наше свидание на крыше? «...И хочешь знать, что ждет впереди, и хочется счастья добиться...» Мы тогда загадывали, что проживем долгую и очень красивую жизнь. Пока не получается, но мы все равно сделаем это, хотя бы ради Мишеньки, ладно?
Об отце ничего нового узнать не удалось. Десять лет без права переписки. Осталось еще семь. Каждый день заново пересчитываю, все пытаюсь как-нибудь обмануть время. Не получается. Вот мама молодец! Представляешь, возглавляет в Уфимском лагере какой-то драмкружок и пишет, что люди в коллективе подобрались чрезвычайно талантливые.
Ты зря, клянусь, зря все повторяешь одно и то же. Ты не прав, Левушка. Я не приносила никакой жертвы. Дочь врага народа не может оставаться женой ответственного работника. Мы же сами знаем, что наш развод — уловка, а разлука — дело временное. Вместо того чтобы вместе с нами попасть под следствие, ты служишь родине на ответственном участке! Ты можешь применить свои способности, свой талант! И ты должен сохранить себя для всех нас, для народа. Кстати о способностях. Мишка таскает по арифметике сплошные тройки. Боюсь, он не в тебя, но особыми вокальными дарованиями тоже не отличается. Здесь, на Арбате, такая шпана! Затеяли джаз-банд, кто постарше, конечно. Голубей с утра до вечера гоняют. А дерутся — ужас! Я у Мишиного дружка настоящий нож с выдвижным лезвием видела!
Но ты не паникуй. Дядя Федя нам сильно помогает. Хорошо, оказывается, когда сосед милиционер. Вообще мы в нашем клоповнике живем дружно. Вместе, к слову, дустом по клопам ударили. Избавились пока. Представляешь — шесть семей! Вечером собираемся на кухне и митингуем — ну прямо настоящее собрание общественности. Сплошные диспуты — с огнетушителем не растащишь.
Снова о себе. Вот пишу, а сама мимоходом в зеркало поглядываю и думаю, а что, если и в самом деле наступит мой час? Выйду на сцену вся такая роскошная-роскошная... Вокруг кордебалетники во фраках на коленках стоят и тянутся ручку целовать. Звучат последние такты вступления, я набираю воздух диафрагмой и... А в зале родители, ты с Мишей и эта грымза. Успех, конечно, бешеный! Котляревская от зависти вся сыпью пойдет... Воображаешь, выговорила мне сегодня, что волан на нижней юбке обтоптан! А кто топтал — я? У нее ножки-то слоновьи, вот юбки и заказывает длиннющие, сцену так и метет. А каблуками подшивку треплет!
Ой, извини, болтаю, болтаю... Хотела ведь сказать, что выгляжу неплохо, нет — потрясающе, и в свою звезду все еще верю. Ну не нытик я по натуре. Врожденное благополучие в самых лихих переделках сказывается. От него и в ссылке не отделаешься, как показывает пример моей хрупкой, но несгибаемой мамочки.
Да, перехожу к самому интересному. Ты нашу соседку Юлечку Измайлову помнишь. Голос, конечно, был, не чета моему. Еще бы — солистка Большого! Так ее в прошлом году арестовали за связи с иностранцами! Я и не знала. В Дом-то никогда не хожу и рядом стараюсь не бывать. Отношения, естественно, ни с кем из того круга не поддерживаю. А вчера встретила в театре знаешь кого? Обалдеешь. Клавдию! Да не одну — с мужем. А кто муж? — Бывший Юлин супруг. Ничего себе поворотик? Жену, значит, увезли на перевоспитание в северные края, а начальник, честный коммунист, быстренько развод оформил и нашел себе спутницу жизни чисто пролетарского происхождения. И отнюдь не фиктивно расторг свой брак — уж поверь мне. Отрекся подчистую.
А вышло так. Во время спектакля я иногда на откидном месте пристраиваюсь. Ну, если Верецкий поет или Зоя. Зоя — настоящая роскошь, такая колоратура! Ладно, о ней потом. Представляешь, прохожу через буфет, а меня дама окликает. Шикарная, в перманенте, платье длинное из панбархата синего — прямо Фиалка Монмартра. Шампанским с супругом охлаждается. Манеры графские: мизинчик оттопырен, бинокль на серебряной цепочке болтается вместе с бисерной сумочкой, а глаза опытные-опытные! Чмокнула меня в щечку, но с таким видом, словно это я у нее в прислугах состояла. Болтала без умолку, а в гости звала фальшивым голосом. Не пойду, конечно. Никогда больше в Дом ни ногой! Выселили врагов народа, чего ж теперь среди порядочных людей вертеться. Прости, прости... Раскапризничалась. Погода ноябрьская — чуть что, сразу кукситься тянет. А вообще все говорят, что у меня вместо сердца — пламенный мотор. И крылья, как у чайки, что на занавесе Художественного театра. Белые, летучие! Учти, Левушка, я тебе очень нужна. Смотри, никаких дамочек не приваживай! Лучше все равно не найдешь.
Ого! Уже поздно. Затянулось свиданьичко-то. Физиономию отмою, боа в коробку спрячу и домой. Мне было с тобой очень хорошо. Ты просто великолепен, Левчик.
Мишка допишет утром. Душой и телом твоя.
В.Н. Октябрь 1939 года
Милая, милая моя!
Все понимаю. Понимаю, как нелегко приходится тебе, голубка. Самого иногда тоска так прижмет — сорвался бы и уехал! Несколько раз даже за чемодан хватался. Разволнуюсь, забегаю, а потом говорю себе: спокойнее, товарищ Горчаков. Сядьте и подумайте, не мальчик уже, что бы коленца выкидывать. Плешь от уха до уха проглядывает. Подумайте хорошенько: может ли главный инженер, присланный партией на ответственную стройку, бросить начатое дело? Ведь не личное это дело, товарищ Горчаков, — государственное.
Образумлюсь, поостыну и сажусь строчить тебе письмо. Год, Варенька, всего лишь год остался. К сентябрю железно обещают замену прислать. Я же как рванул с горя сюда — «на передовую стройку пятилетки», так без продыха и пашу. Но какая дивная электростанция поднимается! Как гляну с холма утречком — дух захватывает, и думаю: да, человек может все. И звучит, черт возьми, гордо!
Напрасно беспокоишься о Михаиле. Я тоже в начальных классах больше бузил, чем учился. Принес как-то за пазухой в класс маленького полоза (это змеюка такая неядовитая), чтобы рассмотреть его чешую под микроскопом. Он улизнул, успел напугать до полусмерти нашего классного наставника и скрыться под шкафами. Аврал, шум, гам! Была произведена чуть ли не полная эвакуация гимназии. Ах, до чего же давно все было. Вроде даже не со мной.
Рад, что ты работаешь в театре. Это твое место. Труд костюмера вложен в каждый спектакль. Ну как бы пел Мистера Икс твой Верецкий без костюма, в одной маске? Или, вообрази, та же Зоя. На фото, что ты мне прислала, у этой прелестницы корсет едва не лопается. Поверь мне, как инженеру, — грубейшее нарушение техники безопасности, катастрофическая перегрузка конструкции.
Извини, шучу глупо. Тоска иной раз такая, хоть вой. Ты спрашиваешь, помню ли я ночь на крыше?! Ой, как помню! Ведь это — самое лучшее, что у нас было. И мы не знали, что любили друг друга в последний раз перед долгой, зверски мучительной разлукой.
Знаешь, Варенька, что становится мне совершенно ясно, как закон Архимеда? Только моя любовь к тебе удерживает меня на плаву. Без нее я обесточен, без нее — всего лишь неодушевленное тело, камнем идущее ко дну.
Мы обязательно будем вместе. Ради этого я продерусь сквозь самую темную чащобу бед, сдирая кожу и мясо.
Жди, считай дни, моя Варенька...
Лев Горчаков. Ведущая стройка пятилетки. За год до встречи.
Лева, просто не верю, не могу поверить: пройдет этот месяц и еще один — и ты дома! Кажется, не переживу — упаду, не встану. Как думаешь, от счастья можно умереть?
Мишка тебя помнит и все время расспрашивает о тебе. Я говорю, что его отец — самый важный инженер на самой грандиозной стройке страны. В столе среди дорогих ему вещиц сын хранит дедову портупею и твой калейдоскоп. Тот, со стеклышками из Храма.
Дядя Федя занимается с ним геометрией и гантелями. Даже учит его приемам милицейского сыска. Основательный и серьезный мужчина.
Зойка беременная. Ее партии отдали Котляревской! Вот скандал! Ведь она после неудачного романа, когда он ей в законном браке отказал, Верецкого на дух не выносит, а по роли придется сплошной лямур крутить!
Недавно узнала: Клавкиного супруга упекли по строгой статье. Оказывается, у этого важного чинуши рыльце было в пушку. И отправилась наша Клавдия с супругом за сто пятый километр. Вот оно как вышло! Думаю, правда, очухается немного Клавочка и найдет себе более удачную партию. Не удивлюсь, если снова увижу в буфете на какой-нибудь премьере. Да хватит о ней...
Лев, я сейчас тебя спрошу об одной очень серьезной вещи. Скажи честно, я действительно уже не смогу петь? Ведь нервное потрясение проходит, я совсем веселенькая стала после возвращения мамы. Выходит, голос тоже вернется? Только не говори, пожалуйста, что меня зажимают из-за отца. Что у меня «подпорченная» анкета и от этого я вместо главных ролей или даже пустяковых глажу и подшиваю тряпки в костюмерной... Левушка, признаюсь в самом страшном: у меня на самом деле ушел голос. Честно. Я пробовала заниматься. И ничего! Но раз был, то ведь должен вернуться? Все должны вернуться... Написала и прислушалась к тишине, словно твоего ответа жду.
Ладно! Больше не ною — знаю, ты вернешься и я стану заливаться жаворонком. Сильва будет моей! И вообще, все будет отлично! Все будет. Да будет ли?
Как же я жду тебя... Как сильно люблю! (Не обращай внимание, что строчки расплылись. Это духами нечаянно брызнула.)
Мне нравится песня Клавдии Шульженко:
В пожелтевшей старой пачке писем мне недавно встретилось одно,
Где строка, похожая на бисер, расплылась в лиловое пятно.
Хранят так много дорогого те пожелтевшие листы,
Как будто ты вернулся снова, как будто вновь со мною ты!
Это танго про нас. Только через многие-многие годы.
Январь 1940 года
...Ты просто убил меня, Лев! Ну как же так? Это невозможно, это не по-человечески. И что за формулировка — «в качестве поощрения попросили поработать начальником участка еще год»? А семья? Разумеется, они же не знают, что тебя ждут жена и сын. Конечно, ты не можешь этим мотивировать, ведь по анкете — холостяк! Но я все решила: черт с ним, с театром! Еду к тебе. Буду в клубе работать. Мишу пока оставлю с мамой. Заберем, когда устроимся. Мы оформим брак и получим большую комнату. А может, и отдельное жилье!
Мишка в начале огорчился, когда узнал о моем предстоящем отъезде, а потом сказал, что он пока будет старательно учиться под наблюдением дяди Феди и приедет к нам на зимние каникулы. Воображаешь, этот Новый, 1941 год мы будем встречать вместе! А вокруг — колоссальные сугробы и вьюга! Огонь в печке трещит, пироги с капустой пахнут одурительно! До обморока хочу тебя обнять. Хочу настоящих новогодних пирогов и воротник из лисы, ты ж писал, что там у вас лисиц полно.
Люблю, люблю, пылко, страстно, по уши. Можно любить по уши? Или только влюбиться? Но ведь я как влюбилась, так и люблю. По самые уши.
Март 1940
Левушка, милый!
Долго не писала, извини. Кручусь, кручусь, рухну в постель и засыпаю как убитая. Иной раз забываю раздеться. Беру работу на дом, строчу и шью. Прямо — Анка-пулеметчица. Говорят, в моих вещах есть особый шарм незавершенности. Это оттого, что глаза слипаются и руки немеют.
Лев, дорогой, выслушай и постарайся понять. Я не приеду. Не проклинай меня, прости. Прости глупую, слабенькую канарейку. Тощую, щипаную, безголосую теперь, но все равно глупую.
Не знаю, как объяснить... Жутко звучит: я встретила другого человека. Нет! Это не совсем так. Другого быть не может. Такая любовь, как была у нас с тобой, не повторяется. И вообще — не бывает. Она приснилась нам, Левушка.
Я не влюблена по уши в этого «другого человека», но я устала быть одна. Устала жить ожиданием и мучиться сомнениями. Признайся, ты тоже здорово побаивался, не принесет ли разочарований наша встреча и как я приживусь в твоей тамошней жизни. Слишком далеко разошлись наши дорожки. Мы нарочно этого не замечали, изо всех сил делали вид, что ничего измениться в наших отношениях не может...
Мы ведь потеряли друг друга давно, еще тогда, правда? Мы оба знали это, но цеплялись за иллюзию. А между тем каждый жил своей жизнью. Ты — стройкой. Я — Мишкой, театром, бесконечной задачей свести концы с концами. Трудно жилось мне, Лев. Очень трудно. Ты ни разу не приехал к нам, словно мы чумные. Говорил, не дают отпуск, некому заменить тебя... Я так и думала. Старалась думать. А в глубине души понимала: наша встреча, наш повторный брак — явление в жизни главного инженера, коммуниста Горчакова, нежелательное. Ведь ты не можешь существовать без своего дела. А это значит — не можешь быть мужем дочери расстрелянного врага народа. Наверно, и гибель отца мы оба предвидели, но делали вид, что ждем окончания срока заключения, встречи. Делали вид, что можем соединиться — я и ударник коммунистического труда, представленный к Сталинской премии...
Ты чудесный, ты необыкновенный, ты — единственный. Но тебя нет! Есть Федор. Честный, заботливый, не хватающий звезд с неба, но живой, реальный. Михаил к нему относится серьезно, уважает. Полагаю, ты станешь еще спокойней и плодотворней работать, если будешь знать, что я с сыном под надежной зашитой. Со временем сможешь устроить и свою личную жизнь. Женишься, переберешься в Москву. Будем друг к дружке семьями в гости ходить...
Прости, пожалуйста, прости. Будь счастлив. Не думай обо мне плохо.
Варвара Жостова
Здравствуй, Варенька.
Вот и дождался я того самого письма, которого больше всего боялся. Но никогда не сомневался — оно придет. Ты права, все эти годы мы играли в сложную игру, стараясь уберечь друг друга от страшных ран. И лгали, лгали...
Даже сейчас ты не хочешь сказать мне всю правду. Ты развелась со мной и радовалась моему дальнему отъезду не потому, что хотела спасти меня. Вернее, не только поэтому. Ты не могла жить с предателем. С предателем, которого вопреки всему продолжала любить. Я прав, Варя?
Да, я подозревал с самого начала, что проблема заключается именно в этом, но постыдно трусил затевать откровенный разговор. Боялся разрушить мираж и выпустить на волю эту самую убивающую нас правду.
Не знаю, когда и кто рассказал тебе обо мне. Подозреваю, что это сделали в НКВД в самом начале, когда шло следствие по делу антиправительственной группы, в принадлежности к которой обвиняли твоего отца. А может, какой-то «доброжелатель» шепнул тебе про меня «правду» уже позже? Не славная ли наша Клава рассказала тебе, «как все произошло на самом деле»? Ее супруг был в курсе моей «командировки» по долгу своей службы в органах. Помнишь ту длинную поездку, из которой я вернулся лишь весной?
Так вот. В феврале 1937 года меня командировали для консультации на военный объект. Там вскоре арестовали, предъявив нелепо сфабрикованный компромат, и объяснили: если я не проявлю желания помочь органам в расследовании крупного антиправительственного заговора, то обвинение в диверсии пустят в ход. А это «вышка» без всяких яких. Я должен был хорошенько сосредоточиться и рассказать о подрывной деятельности моего тестя...
Ты знаешь, я приехал домой в середине апреля. Перед этим неделю провел в лазарете, где мне залечивали ожоги и ушибы, нанесенные в ходе «бесед». Беседовали со мной серьезно. Сомнений, что я обречен в любом случае, не зависимо от того, соглашусь ли дать показания против твоего отца или нет, у меня не было.
Но была надежда как-нибудь предупредить тебя или Н.И. о готовящемся против него деле. Я нашел человека, который показался мне честным. Он обещал помочь, передав вам информацию. И я тянул, тянул, то вроде «ломался», то снова отказывался от всяких «бесед». Подписывал какие-то пустяковые бумаги, вроде протокола описи имущества в нашей тогдашней квартире на набережной, расписания вечерних моционов твоего отца и прочую чушь — в общем, делал вид колеблющегося. И ждал самого худшего.
Вдруг мне объявляют — «ваше дело закрыто, вы свободны. От души рады, что столицу к Первомаю украсит ваша рука. Должность и все полномочия мы вам, разумеется, сохранили. Но величайшая и крайне настоятельная просьба — молчать о случившемся. Во всяком ведомстве бывают ошибки. Особенно там, где столы завалены доносами. Вы ж не мальчик, сами понимаете, безопасность государства требует повышенной бдительности...»
Подлечили и чуть ли не с букетом цветов выпроводили. На носу Первомай. По улицам Москвы гуляют школьницы в белых фартуках, пахнет сиренью и ландышами. Ребята в управлении Моссовета встречают меня с почестями после ответственной командировки и запрягают в интереснейшую работу по праздничному убранству города. Моя Варенька с сыном встречают меня дома! И тесть — как ни в чем не бывало. Боже, как я был счастлив! Как опьяняюще, сумасшедше счастлив! Представляешь — вернуться из преисподней, не заложив душу дьяволу!
Варя, чтобы тебе ни говорили, какие бы доказательства ни приводили, верь — в аресте отца я не повинен. Знаю, что Серафима Генриховна убеждена в обратном.
Там, в камере, я даже немного молился. Я не мог, не имел права рваться с просьбами в высокие небесные инстанции, я обращался к стеклышкам из Мишиного калейдоскопа. К тому, что сумел спасти от преданного нами всеми прошлого. Мало, слишком мало, чтобы ожидать прощения.
Тогда же в мою больную, изувеченную голову впервые закралась мысль: мы все ошиблись. Мы — заблудившиеся дети — гадкие и послушные, добрые и злые, умные и дураки — все-все «строители нового мира». Маленькие, потерянные, кем-то обманутые, проклятые...
На мне нет креста, клянусь стеклышками Храма — ни перед тобой, ни перед Николаем Игнатьевичем я не виновен.
Хочется думать, что когда-нибудь кто-нибудь отомстит за нас или сделает что-то очень хорошее, отвоевав нам прощение...
Не спрашивай, кто виноват. Я не знаю. Думаю, Миша разберется.
Михаил Львович Горчаков.
Будьте счастливы, родные мои.
Май 1941 года
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |