Лион выезжал на кольцевую, когда его обогнал новенький «мерседес» и просигналил остановиться. К Ласкеру подошел и поздоровался солидный человек с многострадальным лицом генерального прокурора, несущего ответственность за все безобразия текущей реальности. Это был уже знакомый ему «куратор», прикрепленный Пальцевым для охраны эксперимента. Ласкера не интересовало, в какой «конторе» служил Иван Лаврентьевич — в ФСБ, службе президента или в ином «органе», тем более что в данном случае это не имело особого значения. Охранять генератор надо — факт. Так пусть охраной занимаются крутые профи. В крутизне Ивана Лаврентьевича сомневаться не приходилось.
— Ну что, Лион Израилевич, — улыбнулся он Ласкеру, — решили махнуть на природу? Погодка способствует. Но для одинокой прогулки вы у нас персона слишком важная. Не возражаете, если навяжусь в сопровождающие?
— Иван Лаврентьевич, я должен переговорить с другом без свидетелей, — твердо заявил Ласкер, осознав вдруг со всей очевидностью, что никто его теперь на вольные просторы без «конвоя» не выпустит.
— Ну и говорите на здоровье. Подбросим до места, проследим за вашей безопасностью. У меня машина с кондиционером, идет легко, бесшумно. А «жигуленок» ваш наши ребята прямо к дому отпаркуют. — Иван Лаврентьевич любезно, но твердо придержал Ласкера под локоть. — Да и переброситься нам парой слов исключительно необходимо.
Лион и «куратор» расположились на заднем сиденье «мерседеса», где уже находилось двое — молчаливый субъект за рулем и рядом с ним — опасный Осинский, от присутствия которого на душе у Ласкера стало совсем мерзко.
— Маршрут тот же, — сказал Иван Лаврентьевич шоферу и обратился к Ласкеру, переходя на неофициальный тон: — Хотел с тобой переговорить, выслушать соображения насчет предстоящего «вещания».
Лион неопределенно хмыкнул:
— А что? Это же репетиция, правда? Ничего серьезного во время сеанса не произойдет.
— Не знаю, чего Пальцев так торопится с кандидатурой. Скажу откровенно — мне лично твой бывший приятель не нравится. Скользкий субъект. Согласись, вся эта история с его уходом их «ящика», прокол с телемарафоном плохо пахнут... Неустойчивая психика, может, вообще — шизуха. — Иван Лаврентьевич курил, выпуская дым в приоткрытое окно. — Горчаков пережил сильный стресс, повлиявший на его душевное состояние. Ты понимаешь, о чем я толкую? Ну вышибли мужика из колеи, подставили, крутанули. Не выкинет ли он неожиданное коленце?
— К гражданской войне Максим призывать не будет, головой ручаюсь. И на президента не посягнет, — нахмурился Лион, озадаченный поворотом беседы. То им позарез нужен именно Горчаков, то в его умственной полноценности выражают сомнения.
— Конечно, в день «вещания» мы постараемся обеспечить безопасность. Ребята из «Омеги» подтянутся. Да и мои тоже. Последим, дело привычное. Но кто поручится, какие мысли могут завертеться в голове у этого малого, если мы поднажмем?
— Избави Боже, Иван Лаврентьевич! На него нельзя давить! У Максима возникнет обратная реакция! Очень вас прошу не вмешиваться. Я сам постараюсь еще раз втолковать ему основную задачу по-дружески.
— Ну, смотри, — предупредил Лаврентьевич. — Тебе в первую очередь отвечать придется.
Ласкер окончательно сник. Хозяева хотят разыграть свою темную карту, оттого так торопятся и давят. Им почему-то совершенно необходимо привлечь Горчакова и при этом доказать его невменяемость! Ежу ясно — затевается двойная игра. И не надо уж теперь сильно ломать голову в сомнениях — манипулируют изобретением бандиты. Чертяки, уж точно. И как это дернуло Ласика уговаривать друга на соучастие в гадостном деле? «Ради спасения отечества!» Верно говорят — благими намерениями вымощена дорога в ад.
А вдруг Горчаков решится все же провести опытный сеанс? Надо предупредить Максима не поддаваться ни на какие уговоры, от кого бы они ни исходили. Но теперь, сопровождаемый Лаврентьевичем и пальцевским громилой, Лион сильно сомневался, что сумеет передать другу хоть какую-то информацию.
Между тем Иван Лаврентьевич насчет взрыва обмолвился не случайно. О психической неуравновешенности Горчакова предупредил его сам Пальцев, возглавлявший группу Духовного возрождения государства. Лидер этих утопистов, суливший Ивану Лаврентьевичу безбедное будущее в новых условиях здоровой нации, намекнул, что рвущийся в спасители России Горчаков — личность неустойчивая, зацикленная на Храме, а следовательно — способная на экстремальный поступок. Настороженный сигналом Иван Лаврентьевич принял меры. Спецотряд внимательно осмотрел Храм и подземные коммуникации. Но ничего подозрительного в доступных проверке местах не обнаружил. Чтобы поднять в воздух такую махину, понадобилось бы нечто супермощное, а не авоська с самодельной бомбой. Но даже подозрительную авоську не обнаружили. Проверили и данные по разрабатываемому в одном из «ящиков» еще с 80-х годов генератору. Слабенький опытный вариант, неспособный сколько-нибудь заметно воздействовать на сознание масс, тем более с большого расстояния. Иван Лаврентьевич сообразил, что не так проста вся эта история, но вникать в скрытые подводные течения не захотел: меньше знаешь — дольше живешь. Лишь поставил особую заметочку в собранном в его ведомстве досье Горчакова.
На подступах к озеру Лион предложил своим спутникам подождать его за холмом, ссылаясь на непролазную для автомобиля грязь. Они неожиданно легко согласились, что могло означать лишь наличие мощного подслушивающего устройства. Используя в полный голос весь свой бомжовый лексикон, Ласкер шагал к дому с оранжевой черепицей и молил провидение об одном — чтобы ни Макса, ни его подруги на месте не оказалось. Ну разве не могли они катануть куда-нибудь в иные края? Разве мало прытких ребят с рюкзачками на спинах лазают сейчас по каким-то горам или сплавляются на байдарках по бурным рекам? Но не из той породы были эти сельские жители, и Лион мог рассчитывать лишь на чудо.
С утра Максим уехал в Андреаполь звонить Маргарите. Оказавшаяся дома тетка сообщила, что она пропадает в больнице у сестры, и больше плакала, чем говорила. Но все же Максу удалось понять, что после встречи с профессором Маргарита намерена вернуться в деревню, а когда — сегодня или завтра — это случится, Леокадии было неведомо.
Максим напрягся, прислушиваясь к внутреннему голосу, и тот нашептал, что ждать явления любимой надо каждую минуту. Ждать, концентрируя вокруг себя необходимые энергетические поля. Он упорно колесил по тем улочкам, где бродил со своим батоном в тот майский вечер. Шел, думал о ней, представляя так четко ее шаги, ее ладони, закрывающие ему глаза, что не выдерживал и оглядывался. Следом шкандыбал, припадая на деревянную ногу, известный ему дед. А из открытых в палисадники окон неслись телевизионные голоса:
«Когда я спускалась в погреб за фасолью для Хустино, Игнасио напал на меня. Он... он... Я жду ребенка...»
«Ты ответишь мне за Хулию, мерзавец!»
«Убери свои грязные руки, подонок! Я убью себя, если ты хотя бы пальцем притронешься к отцу моего ребенка!»
Женщина вдохновенно рыдала, мужчины выясняли, по-видимому, очень сложные взаимоотношения и говорили одним голосом, менявшимся от просто противного до невыносимо мерзкого. С рыночных рядов торговок смыло к телеэкранам, городок погрузился в очередные мексиканские сновидения.
Сбербанк работал, хотя у явившейся из внутренних помещений дамы были дерзкие, заплаканные глаза — она еще отождествляла себя с рыдавшей сейчас в глубинах коридора Хулией. Но вместо того чтобы заявить, как и непокорная героиня телесериала, об отказе делать аборт, подала клиенту его счет. И здесь было бы в самый раз залиться горючими слезами ему. От квартирных денег осталось на один, правда роскошный, ужин.
— Счет закрываю, снимаю все, — сказал Максим с гусарской удалью. И подумал, что каникулы кончились, настала пора трудовой ответственной жизни. Огорода, ягод и местного молока хватит на пропитание. Маргарита устроится в медпункт медсестрой и поступит на вечернее отделение в институт, как и хотела. А он... Что ж, господин Горчаков начнет столярничать. Максим уже договорился с мужичками местной бригады шабашников. А почему, ну почему, собственно, нет?
В магазине Максим шиканул, закупив продукты для праздничного пиршества. Август кончается, кончается беспечность, иссякли деньги — стоит отметить это событие. И встречу после невыносимо долгой трехдневной разлуки. Он решил, что с ближайшим автобусом отправится домой, надеясь, что там уже ждет разминувшаяся с ним Маргарита.
В сумке Максима гремел сухой корм — главное собачье лакомство. Прятались упаковки сыров и колбас далекого европейского происхождения, любимые Маргаритой орешки, йогурты и даже симпатичный колючий ананас, прибывший в Андреаполь в фургончике с иными экзотическими фруктами. Он тратился щедро, но деньги еще оставались, мешали, словно пуповина, связывающая с прежним беззаботным бытием.
С независимым видом состоятельного покупателя Максим зашел в «Хозтовары», где приобрел давно желанную бошевскую дрель с кучей насадок и трехлитровую банку «Масла оливкового, девственного».
Вся площадка у автобусной остановки была закидана банановой кожурой. Здесь расположился целый табор. Лица азиатской национальности. Узбеки? Татары? Казахи? Снявшиеся с насиженных мест беженцы. Жертвы очередного межнационального конфликта. Они всегда будут слепо ненавидеть тех, кто исковеркал их нехитрое бытие, лишил дома, родины — таких же марионеток в игре очень умных и совсем несентиментальных дяденек, таких же узбеков или казахов.
Совсем молоденькая девушка, сидя на ящике среди мокрых кустов, кормила грудью дитя — крохотное, родившееся некстати. Рядом с ней, опасливо озираясь на шлепавших по луже невыносимо грязных пацанов, сидела бритая и вымазанная зеленкой девочка, баюкая в пестрой юбке котенка. Оливковый загар, кожа туго обтягивает костяк, узкоглазые лица не выражали ничего, кроме покорности и неизбывной усталости. Максиму стало неловко за свое куркульское благополучие, за спрятанные в сумке лакомства, и он отошел в укрытие ларьков, виня себя в чужих бедах.
«А ведь ты мог бы помочь всем этим людям. И миллионам других — сбитых с толку, затравленных. Ты делал аппарат, думая только об этом», — нашептывал искушающий голос. «Отвяжись, чертяка! — шуганул искусителя Максим. — Почему, ну почему я вообразил, что ответственен за всех, кому плохо? Потому что учился, читал хорошие книжки, возомнил себя личностью? Я такой же, как прадед, только мне больше повезло. Я не верил в коммунистические идеалы и не разочаровывался в них. Не расстреливал из именного нагана врагов революции, не оправдывал пролитую кровь светлым будущим для всего народа. Меня не отправляют в ГУЛАГ как предателя родины торжествующие Гнусарии. Я молод, я волен быть самим собой. У меня есть ОНА».
Он думал о своем счастье в переполненном автобусе и когда шагал по деревенской улице к знакомым холмам. Солнце появилось сразу — неожиданно яркое, теплое, и тут же вспомнилось, что еще середина августа, а вовсе не сумрачный октябрь. Засеребрились висящие среди кустов паутинки, потянуло грибной лесной свежестью, вспыхнули среди зелени огненные кисти рябины. И отовсюду с листвы посыпались капли, драгоценно сверкая на солнце.
На «камне размышлений» кто-то сидел.
— Ласик? Привет, рыжий черт! — Опустив на траву тяжеленную сумку, Максим обнял друга и тут же увидел его глаза — тревожные, шальные. — Что стряслось? Маргарита?!
— При чем здесь она? Я из Москвы. По известному тебе вопросу.
— Пойдем в дом. За трапезой все и расскажешь.
— Извини, старик, заскочил на минуту. Дел по горло.
Ласкер сделал страшное лицо и показал глазами на дорогу. А потом изобразил пальцами крест вроде тюремной решетки. В школьные времена такой жест означал: сейчас я начну заливать, а ты помалкивай. Применялась «решетка» и в институтских компаниях. Тогда Максим опускал глаза, а Ласкер начинал разливаться соловьем, живописуя нечто запредельное. Максим увидел пристроившийся в тенечке под ветлами автомобиль, оценил предъявленный символ и согласился:
— Ладно, давай здесь посидим, если заходить не хочешь. Маргарита, наверно, уже вернулась, закормит тебя и поговорить не даст. — Он опустился на камень, Лион присел рядом.
— Без обиняков перейду к делу. Ты помнишь, о чем мы тут летом дискутировали. Так вот, штуковина наша готова к работе. Нужен ты. Позарез. Срочно.
— Лион, я уже несколько раз посылал тебя с такими предложениями к чертям. Помнишь? — Максим пригляделся к обезьяньему лицу друга. Оно выразило одобрение — давай, мол, продолжай в том же духе.
— Но ведь задача интересная! И никакого риска — сеанс опытный. Люди в эксперименте заинтересованы серьезные, дурачка не валяют, — «уговаривал» Ласкер.
— Да ну их к шутам. Сам в это дело влез и сам выкручивайся, — одобряемый взглядом Лиона, серчал Максим. — Не морочь отшельнику голову.
— Деньги большие обещают.
— А пошел ты... — Максим поднялся. — Если больше говорить не о чем — прощай. — Он подхватил толстобрюхую сумку. — Я жену жду.
— Козел ты, Макс. Непробиваемый козел, — сказал Ласик с неподходящей к случаю нежностью. И глядел в глаза друга долго и печально. Потом подмигнул, встал и не оборачиваясь зашагал к ждущему его автомобилю.
Максим смотрел ему вслед с непонятной тревогой. И даже почувствовал вдруг, что вот и настал момент сражаться и защищать. С кем сражаться, кого защищать? Ласика, Маргариту? Надо хорошенько обмозговать, что бы означал этот загадочный визит Лиона. Но как не хочется углубляться в тревожные размышления, когда летний день цветет и благоухает во всем своем чрезмерном великолепии, когда за деревьями солнышком светится крыша собственного дома, а в нем ждет Маргарита!
Возможно, она уже вернулась и сидит у окна, высматривая на дорожке между темными цыганскими сараями знакомую фигуру. Максим припустился с холма, шлепая по лужам, ощущая всеми потрохами, как подхватит ее на крыльце — легонькую, кутающую плечи в пестрый платок, обвивающую его шею тонкими руками... И будет целовать, шепча горячо, невнятно о своем совершенно невероятном счастье...
Виляя хвостом, у поворота стоял Лапа. Опустив голову, прижав уши, пес виновато косил агатовым глазом. На шее болтался огрызок веревки. Конечно, Макс привязал его к будке чисто символически, рассчитывая на собачье благоразумие. И кормежки оставил впрок.
— Стыдно, парень, ой, как стыдно... — Максим потрепал провинившегося сторожа по холке, отвязал обрывок поводка. И погрустнел — дом стоял пустой, с закрытой дверью и задернутыми занавесками. Ах, как защемило сердце, как перехватило дыхание... Где ты, девочка?
В комнатах было печально и тихо. Он насыпал Лапе корм и принялся лихорадочно готовиться к встрече: затопил печь, накрыл на стол, выставив в центр ананас и букет астр. Управился быстро, но так и не услышал ее шагов на дорожке. Тогда вышел на крыльцо и сел, глядя на верхушку пригорка, где должна появиться ОНА. Лапа, успевший похрустеть лакомством, уселся рядом. Тщательно облизался и пару раз подвыл, выражая тем самым свою солидарность с тоской хозяина. Потом улегся, положив морду на колени Макса и навострив ухо в сторону тропинки.
Смеркалось, длинные тени потянулись от дома. Вода в озере подернулась свинцом. Стало пусто и зябко. «Что, что случилось?» — неотвязно крутился вопрос, принимая все более угрожающие интонации.
«Я же так сойду с ума. Надо заняться делом». Максим бросился в дом, зажег лампу на письменном столе и застрочил ручкой по чистому листу. Его распирало желание высказать то, что скопилось внутри за это громадное время разлуки. Говорить с ней, отгоняя все более крепнущий страх. Объяснить следовало столь многое, что он торопился, ероша пятерней волосы и отбрасывая исписанные листы.
«Радость моя! Что бы ни делал я, о чем бы ни думал — я обращаюсь к тебе. В болезни и в здравии, в довольстве и в горе — обращаюсь к тебе. Сейчас я жду твоих шагов на тропинке и тороплюсь выговориться. Будто предстоит нечто решительное, опасное...
Пришел домой, а тебя нет. Пусто так, как никогда не бывало. Вокруг — все твое: твой халатик, босоножки, шампунь. Твоя ваза, лампа, занавески. Твои облака над постелью, яблони за окном. Твой запах, вмятина на диване, где ты сидела с книгой, поджав ноги. Подобно Лапе, мне хочется обнюхивать твои следы, трепеща ноздрями и жмурясь от удовольствия... И вилять хвостом, глядя на летящую фею на твоем коврике. Это ты летишь, посеребренная лунным светом. Я узнал, узнал...
Должен признаться — тревога и страх навалились небывалые. Ты знаешь, какие глаза у потерявшихся в толпе собак. У меня такие же — больше смерти, больше всего, что можно вообразить ужасного, я боюсь потерять тебя.
Пишу, а ухо прислушивается. Вот сейчас зашуршат камешки, скрипнет крыльцо и распахнется дверь. Я схвачу тебя в охапку и буду бубнить в пахнущие дождем волосы: никогда, никогда не отпущу...»
Звук приближающегося автомобиля послышался издалека. Максим выскочил на крыльцо. Мощный грифельный «джип» подкатил к дому. Из него неспешно выбрался мужчина в длинном темном плаще. С демонстративным наслаждением вдохнув свежий воздух, улыбнулся Максиму:
— Хозяин, мне дом Горчакова нужен. Не подскажете?
— Я Горчаков. — Максим придержал за ошейник изобразившего боевую готовность пса: — Свои, свои, Лапа.
Мужчина прищурился:
— Значит, я за вами приехал. — И протянул руку: — Анатолий. Вы сегодня как-то необдуманно беседовали с Лионом Ласкером. Резко, не по-товарищески. Не надо ничего объяснять. Бывает — погорячились. Гасите печь или что там у вас, водочку прячьте в холодильник и — в путь.
— Простите, с кем имею честь? — Горчаков руки визитеру не подал.
— Коллега Ласкера, лицо подчиненное. Он об Иване Лаврентьевиче разве не рассказывал? Так это куратор эксперимента, а я состою в его ведомстве. Получил распоряжение доставить вас, проследить безопасность, обеспечить завтрашний «концерт».
— У меня, как вы поняли, другие планы. Я вас не звал. — Ощущая настороженность пса, тихо клокотавшего сдерживаемым рыком, Максим внутренне напрягся.
— Не желаете, как вижу, пойти навстречу. Х-м-м... — Сунув руки в карманы, Анатолий покачался на каблуках надраенных ботинок. — И что же мы с вами в таком случае станем делать?
— Расстанемся без сожаления. Я жду жену.
— Маргариту Валдисовну? Так она у нас. И, представьте, тоже с нетерпением ждет супруга.
Максим обмер от пронзительного страха — нехорошие глаза были у человека в плаще — завравшиеся и жесткие. Прыгнуло и заколотилось сердце, а ладонь, державшая ошейник, вспотела.
— Никуда я не поеду. Я вам не верю, — отчетливо выговорил Максим. Отпустив Лапу, он нарочито медленно отвернулся и пошел в дом. Но дух заняло, и в висках застучало: «ВОТ ОНО! Случилось. Маргарита в опасности. Что делать?»
— Максим Михалыч, — позвал гость. — Некрасиво получается. Может, придем к консенсусу? Подкупать я вас не стану. Предупредили — кристально честен. А вот обменчик-то можем произвести: мы вам любимую девушку. Вы — отрабатываете положенное. Десять минут размышлений на головокружительной верхотуре! Непыльное, между нами говоря, занятие. Я вот почти все время думаю — и все бесплатно.
Максим напрягся, но не обернулся. Шагнул в сени и захлопнул за собой дверь.
На улице раздались голоса. Максим увидел в окно, как из «джипа» выпрыгнули и двинулись к дому двое. Зарычав, ощерился Лапа. Он редко принимал чужих враждебно, проявляя виляющим хвостом готовность дружить и быть полезным всякому. Но тут почувствовал себя настоящей кавказской сторожевой, мелькнувшей в отдаленной наследственности. Чуть припадая на больную ногу, не раздумывая, пес ринулся защищать дом. Завидная, неколебимая собачья преданность!
Максим не понял, что произошло, — два хлопка следовали один за другим, Лапа упал возле крепкого блондина, державшего оружие. Когда Максим подбежал к своему псу, ощеренная пасть с молодыми белыми клыками закрылась. Пес попытался улыбнуться и даже чуть дернул хвостом. На песке под черным боком алело влажное пятно. Опустившись на колени, Максим приподнял голову пса, заглянул в гаснущие глаза:
— Умная, хорошая, верная моя собака. Настоящий кавказец, храбрец...
По телу Лапы пробежала дрожь, пес напрягся, вытянулся и поник. В агатовых глазах застыл вопрос.
Максим не слышал, что происходило за его спиной. Анатолий показательно распекал стрелявшего. А потом обратился к сидящему на земле у мертвого пса Максиму:
— Я не сторонник жестких мер. Вы сами спровоцировали конфликт, Горчаков... Не делайте больше глупостей. Выполняйте приказания.
Максим даже не успел осознать, как сработало его тело, опаленное яростью. Оно мгновенно выпрямилось и с наслаждением садануло кулаком снизу в полный подбородок говорившего, да так неожиданно и ловко, что никто не успел остановить удар — человек в плаще отлетел на дорожку, повалившись в блестящую грязь. Тут же нападавший был сбит с ног блондином, а другой вывернул ему за спиной руки. Висок и глаз заныли от удара, и Максим успел подумать, что драться стоит хотя бы ради того, чтобы заглушить душевную боль физической.
— Отставить... — Поднявшись, Анатолий отряхивал полы плаща. — Нам он нужен живым.
Блондин ребром ладони быстро рубанул Максима по правому плечу. Сжимая помертвевшую руку, он рухнул на колени, а когда чернота в глазах рассеялась, увидел стоящих рядом парней с довольно скучными лицами. Никакой злобной драчливости не было в этих лицах, лишь тупая тоска нудного дела, свойственная людям дотошных бухгалтерских профессий. Блондин, убивший Лапу, небрежно держал у бедра короткий автомат и ухмылялся. Скрипнув зубами, Максим застонал, подавляя захлестнувшую сознание ярость. Вцепиться, рвать на куски, кусать, молотить гадину! Как пьянит, как ослепляет разум ненависть!
— Гаденыш... — тихо сказал Максим. С трудом преодолевая боль в правой руке, поднял тело Лапы и понес в сени. Там опустил на пол, покрыл своим ватником. Затем плеснул в печь воды, запер за собой дверь и пошел к «джипу».
— Мудрое решение интеллигентного человека. Вот бы сразу так! — противно ухмыльнулся Анатолий.
Машина тронулась.
«Джип» живо взобрался на холм. Оглянувшись на оставленный дом, Максим увидел прощально белевшее в сумраке кружево ставен. В окошках цыганских изб зажигались огни. Он чувствовал, что покидает эти места навсегда. Ни дома, ни яблонь, ни верного пса, ни книг, ни Маргаритиных занавесок, ни оранжевой лампы и лежащих под ней рукописей больше не будет.
Много раз в бессонных кошмарах Максим пытался представить себе нечто подобное. И задавал один и тот же мучительный до холодного пота вопрос: что делать, что? Как примириться с собственным бессилием? Как жить, если не смог защитить ближнего, отстоять то, что дорого?
Он не смог защитить Лапу, дом, себя. Он должен спасти Маргариту.
Один очень серьезный вопрос прояснился окончательно. Не раз в страшные минуты последнего откровения Максим спрашивал себя: способен ли он преодолеть страх не желающего гибнуть тела, отдать свою жизнь за жизнь дорогого человека? Конечно, конечно, сможет! Это же так просто — он умрет за нее! Инстинкт самосохранения — это инстинкт сохранения любимого. Мать, не раздумывая, заслоняет свое дитя. Мужчина оберегает свою женщину. Просто, как просто...
Уже давно опустилась ночь, «джип» несся по шоссе, рассекая тьму мощными фарами. Но Максим все вглядывался в даль — туда, где остался желтый дом под яблонями и верный пес. Где всегда будет лето, стрекочущие в траве кузнечики, нежные губы любимой, испачканные черникой. Где в свете лампы будет лежать листок саги с недописанным словом...
Прошлое — это то, что принадлежит только тебе. Никому не дано ни осквернить, ни отнять его.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |