«Живет...»

Это слово удивленно произносит Демьян Лукич, фельдшер, помогавший юному врачу в его первой и совершенно безнадежной операции. Рассказ называется «Полотенце с петухом» — название тоже удивительно емкое, о чем читатель и сам догадается, прочитав рассказ до конца и светло улыбаясь сквозь невольные слезы.

Девушку, попавшую в машину, которая мнет лен, отец привез в безнадежном состоянии. Открытый перелом правой ноги, совершенно истерзанная левая и, главное, огромная потеря крови: вытекла, пока везли в больницу. «На белом лице у нее, как гипсовая, неподвижная, потухала действительно редкостная красота.»

Что-то делать было бесполезно и безнадежно. Нитевидный пульс едва улавливался. Это в ужасе понимает и юный врач. Об этом шепчут ассистенты его при операции — фельдшер и акушерка. У него и у самого нет никакой веры в возможность спасения. «Умирай. Умирай скорее, — подумал я, — умирай. А то что же я буду делать с тобой?»

Но какая-то сила заставляет его действовать — колоть камфору, поддерживая уже неслышимое сердце, а потом браться впервые в жизни за ампутацию, резать мышцы, зажимать торзионными пинцетами сосуды, которые уже не дают ни одной росинки крови, пилить кость, шить культю, вправлять, зашивать, гипсовать открытый перелом единственной теперь ноги...

Нет, он не ждет чуда. Он только не хочет, чтобы девушка умерла под ножом. И, закончив тяжкую работу, отправив оперированную в палату, ждет стука в дверь и сообщения о ее смерти.

«В дверь постучали. Это было через два с половиной месяца. В окне сиял один из первых зимних дней... На двух костылях впрыгнула очаровательной красоты одноногая девушка в широчайшей юбке, обшитой по подолу красной каймой.»

Финал рассказа звучит гимном жизни, юности, совести, отваге, таланту — только никаких таких слов там нет. Это внутренняя музыка. А в рассказе все просто: врач пишет адрес мастерской в Москве, где сделают протез, девушка дарит врачу «снежно-белое полотенце с безыскусственным красным вышитым петухом»...

Слово «живет», произнесенное фельдшером Демьяном Лукичем, одно из «опорных» во всем цикле рассказов. Рассказ «Крещение поворотом» — о том, как юный врач впервые получил действительно боевое крещение: спас ребенка и мать при трудных родах. Плод находился в поперечном положении, о котором учебники акушерства единодушно говорят, что это «абсолютно неблагоприятное положение», при этом «с каждым часом промедления возрастает опасность».

«Жив... жив, — бормочет Пелагея Ивановна и укладывает младенца на подушку.

И мать жива. Ничего страшного, по счастью, не случилось. Вот я сам ощупываю пульс. Да, он ровный и четкий, и фельдшер тихонько трясет женщину за плечо и говорит:

— Ну тетя, тетя, просыпайся.»

Рассказ «Стальное горло» — о крещении не менее трудном: первая в практике врача трахеотомия — операция на дыхательном горле для спасения трехлетней девочки, которую душит дифтерит.

«Лидку вынесли в простыне, и сразу же в дверях показалась мать. Глаза у нее были, как у дикого зверя. Она спросила меня:

— Что?

Когда я услышал звук ее голоса, пот потек у меня по спине, я только тогда сообразил, что было бы, если бы Лидка умерла на столе. Но голосом очень спокойным я ей ответил:

— Будь поспокойнее. Жива. Будет, надеюсь, жива. Только, пока трубку не вынем, ни слова не будет говорить, так не бойтесь.»

Не все рассказы повествуют об успехах, о почти волшебных исцелениях, порожденных ненавистью к смерти, риском, ответственностью в борьбе за жизнь. Были и неудачи, и позорные провалы (рассказ «Пропавший глаз»). Были долгие, мучительные поиски и упрямо-милосердное лечение больных, которые не могли или не хотели понять, чем больны, и бездумно передавали сифилис своей семье или другим семьям (рассказ «Звездная сыпь»).

И из всех рассказов складывается образ юности жизнеутверждающей — в прямом значении этого слова: своими руками, своей добротой, совестливостью, отвагой утверждающей жизнь. Это юность подвижническая, рыцарственная и — добавим еще одно очень важное для Булгакова слово — интеллигентная. Одну из главнейших своих писательских задач видел писатель в изображении интеллигенции, образованного, мыслящего и деятельного слоя народа, на нее возлагал свои надежды.

Рассказ «Тьма египетская» содержит истории смешного, печального, опасного невежества крестьян в обыденных вопросах медицины, в которых должен бы разбираться каждый человек. Но здесь нет ни жалоб, ни презрения к невежеству. Только желание осветить «тьму египетскую» (выражение библейское: тьму на египтян наслал разгневанный Бог, и была она беспросветной).

Рассказ кончается случаем анекдотическим: мельник, поступивший с малярией и показавшийся юному, но уже искушенному и прославленному врачу, интеллигентным, принял прописанные ему 10 порошков хинина не по одному порошку в сутки, как было указано в рецепте, а разом — и скончался бы, если бы не был тут же применен желудочный зонд...

А доктор, убедившись, что мельник «выскочил благополучно», засыпает после трудного дня и еще более трудной ночи. «Потянулась пеленою тьма египетская... и в ней будто бы я... не то с мечом, не то со стетоскопом. Иду... борюсь... В глуши. Но не один. А идет моя рать: Демьян Лукич, Анна Николаевна, Пелагея Иванна. Все в белых халатах, и всё вперед.»

Что бы ни говорить об этой небольшой, в семьдесят страниц, книге, все кажется, что за пределами сказанного остается очень многое, возникают все новые и новые размышления.

Поражает, например, умение начинающего автора насытить каждое слово чувством. Почти в каждом рассказе есть моменты, когда юный врач сам оказывается в безвыходном, погибельном положении. Если бы автор хоть чуть-чуть облегчил выход героя из таких положений, ощущение правды происходящего сразу бы пропало. А здесь оно прочно. Любопытно, что все, кого спасает или пытается спасти герой книги: девушка, попавшая в мялку, трехлетняя Лидка, невеста конторщика — все красавицы. Случайно это не бывает, по крайней мере, в искусстве. Но почему в «Записках» именно так, можно предполагать, вдумываясь в каждый из трех портретов, совсем разных, но сходных в одном.

Вообще булгаковские персонажи — интереснейшая сфера для наблюдений и раздумий. Некоторые появляются в пределах одного рассказа: девушка, попавшая в мялку, ее отец; Лидка, ее мать и бабушка; конторщик и его невеста, туповатый пациент, больной сифилисом, потом единственная пациентка, испугавшаяся опасного заболевания и счастливо спасшаяся от него, наконец, «молодая и очень хорошая собой» женщина с тремя детьми, которым она, не ведая, что творит, передала «дурную боль».

Немало и персонажей, которые переходят из рассказа в рассказ, например, фельдшер Демьян Лукич, акушерки Анна Николаевна, Пелагея Ивановна. Среди них и персонаж, появляющийся только в воспоминаниях других персонажей — выдающаяся личность врач Леопольд Леопольдович, предшественник юного врача. Его в деревнях звали Липонтием Липонтьевичем и верили ему безоглядно.

Самый сложный из персонажей — рассказчик. Сложность вызвана не только объемом посвященного ему повествования: в сущности все, что есть в книге — его воспоминания, его речь — и создает его образ. Сложно и то, что образ этот имеет два облика: юный врач и повествователь, вспоминающий свою юность. При этом взгляд старшего на младшего всегда сочувствующий, нередко иронический, иногда — печальный.

В последних строчках рассказа «Полотенце с петухом» говорится, что полотенце это долго странствовало с врачом — рассказчиком, «обветшало, стерлось, продырявилось и, наконец, исчезло, как стираются и исчезают воспоминания.» Надо ли добавлять, что в читательской памяти оно остается на вечное хранение.

Читатель, любящий стихи Афанасия Фета, может быть, вспомнит, читая финал рассказа, строки из его стихотворения «Поэтам» (1890):

Этот листок, что истлел и свалился,
Золотом вечным горит в песнопенье.