У мастера нет имени, и это кажется загадочным. То, что Булгаков пишет слою «мастер» со строчной буквы, — свидетельство внеличностного характера этого определения, степень «посвященности» героя, показатель его духовного состояния, оценка. Отсутствие заглавной буквы не только предполагает нарицательность, но и становится косвенным свидетельством наличия духовных единомышленников. Он стоит в ряду других мастеров. В Москве он одинок, друзей у него нет, однако в «вечном доме» Маргарита сулит своему возлюбленному встречу с друзьями, как бы отторгнутыми временем от московской жизни мастера и за пределами жизни возвращенными. Не следует забывать, что «вечный дом» мастера — это мир мертвых, и Маргарита обещает ему общение с теми, кто в нем обитает: «Я знаю, что вечером к тебе придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не встревожит. Они будут тебе играть, они будут петь тебе...» (с. 799).
Следовательно, в загробном мире родственные души у мастера все-таки есть, более того, Маргарита знает, кто они. Воланд обещает мастеру возвращение в обстановку, ничем не напоминающую современность, но близкую минувшим векам. И занятия алхимией, которые он предлагает мастеру («Неужели вы не хотите, подобно Фаусту, сидеть над ретортой в надежде, что вам удастся вылепить нового гомункула?») (с. 798—799), и «старый слуга»1, и возможность «писать при свечах гусиным пером» (с. 798), и «венецианское окно» в доме — атрибуты времен далеких, напоминающих Средневековье, хотя «музыка Шуберта» звучит из менее отдаленной эпохи. Но поскольку облик мастера, покинувшего землю, его наряд (плащ, ботфорты со шпорами) и одежда Воландовой свиты близки к Средневековью, можно высказать предположение о связи мастера с этой эпохой. Очевидно, это Средневековье — не славянское. Почему же Воланд предлагает мастеру такое загробное существование?
Средневековый антураж не мог быть случайным, как и выбор Маргариты королевой бала был предопределен не только ее именем, но и кровью («Да, прав Коровьев! Как причудливо тасуется колода! Кровь!» (с. 670) — говорит всеведущий Воланд). Поскольку Воланд обнаружил у Маргариты наличие королевской французской крови, помещение мастера в средневековый «вечный дом» можно объяснить не только его интеллектуальным устремлением в эту историческую эпоху, а родственной связью с конкретными местами, обстановкой и людьми, которых давно нет на земле, но тени которых существуют и привлекают к себе мастера как самые желанные, знакомые и близкие. Если это так, попробуем отыскать «средневековые» корни мастера. Ведь не только он, Арчибальд Арчибальдович (пусть иронически) тоже связан с давними временами и далекими странами: «Говорили, говорили мистики, что было время, когда красавец не носил фрака, а был опоясан широким кожаным поясом, из-за которого торчали рукояти пистолетов, а его волосы воронова крыла были повязаны алым шелком, и плыл в Караибском море под его командой бриг под черным гробовым флагом с адамовой головой» (с. 477).
Это единственное и полушутливое упоминание о метемпсихозе Булгаков горько противопоставляет данности: «Но нет, нет! Лгут обольстители-мистики, никаких Караибских морей нет на свете, и не плывут в них отчаянные флибустьеры, и не гонится за ними корвет, не стелется над волною пушечный дым. Нет ничего, и ничего и не было! Вон чахлая липа есть, есть чугунная решетка и за ней бульвар...» (с. 477).
Однако в смысловой структуре романа это авторское отрицание довольно лукаво и зыбко: ведь и Иван Николаевич Понырев знает, что все, произошедшее с ним, — гипноз, да и театра, увиденного Никонором Ивановичем Босым во сне, «в действительности не было» (с. 807), да и вообще ничего сверхъестественного в Москве не происходило.
Но тот, кто следит за сцеплением в романе событий, времен и городов, склонен отодвинуть рационалистическое объяснение всего сверхъестественного. Возможно, вовсе не лгут «обольстители-мистики», и был когда-то пиратом тот, кто стал нынче директором ресторана Дома литераторов. Во всяком случае, Булгаков оставляет на выбор и такой вариант. Да и с Маргаритой дело обстоит не так просто. Помимо французской крови в ней течет и иная, ибо откуда взялось почтительное, но не королевское обращение к ней «донна»? Так называет ее Коровьев (с. 700), так обращается к ней Воланд (с. 672). «Алмазная донна, дорогая донна» — обращение это явно намекает на испанские корни и вступает в силу до и после бала, на котором Маргариту называют исключительно «королевой».
Да, колода карт в родословной героев тасуется очень причудливо, а «кровь — великое дело», — как заметил Воланд «неизвестно к чему» (с. 674).
Но если «генотипический код» Маргариты Булгаков приоткрывает хотя бы частично, если он зачем-то упоминает идею метемпсихоза, то мастер продолжает оставаться загадкой. Быть может, именно «обольстительное» учение о метемпсихозе и имел в виду Булгаков, когда связывал «подлинную» рукопись Герберта Аврилакского с рукописью мастера?
Во-первых, следует хорошенько разобраться с рукописями. Читателю известно, что роман мастера сгорел. Но ведь два экземпляра были отнесены в разные редакции, и о том, что их возвратили, речи нет. Известно, что некоторые редакции имеют право рукописи вообще не возвращать. В таком случае где же хранились экземпляры романа мастера, отданные в редакции? Вполне возможно, что после различных цензурных проверок они были сданы в архив, в Румянцевский музей Государственной библиотеки СССР им. В.И. Ленина, т. е. все в тот же дом Пашкова, на крыше которого была решена судьба мастера. Таким образом, рукопись, из-за которой Воланд появился в Москве, и впрямь подлинная, только написана она не Гербертом, а мастером. А может быть, Гербертом в новом воплощении?
Существует скрытый и очень тонкий мотив обыгрывания имени Герберт. Председатель зрелищной комиссии Прохор Петрович стал стараниями Бегемота невидим. Б. Гаспаров отмечает, «что эпизод с пустым пиджаком, пишущим резолюции, является намеком на Уэллса» («Человек-невидимка»)2. Тут же, естественно, всплывает в памяти имя Уэллса — Герберт и то, что он посещал Москву. То есть фокус Бегемота оказывается реализацией творческой фантазии Герберта Уэллса в стране, восхитившей знаменитого фантаста. Зрелищная комиссия, однако, прямо связана со своим филиалом, который находился в Ваганьковском переулке «в облупленном от времени особняке в глубине двора и знаменит был своими порфировыми колоннами в вестибюле» (с. 607). Имеется в виду въезд в дом Пашкова. Итак, цепочка связывает воедино зрелищную комиссию с ее филиалом; Пашков дом — с разыгранной Бегемотом «инсценировкой» повести известного иностранца; Герберта Аврилакского — с Гербертом Уэллсом.
Главное в этой цепи, конечно, то, что она приводит к дому Пашкова и судьбе мастера.
Бегемот, добыв из ниоткуда рукопись, уминает затем в чемодан все экземпляры злополучного романа, приговаривая: «У меня скорее лапы отсохнут, чем я прикоснусь к чужому...» (с. 706). Не следует ли из этого комически-напыщенного заявления, что кое-что пришлось не только восстановить, но и похитить? Тем более что читатель в этой же главе видит, с какой виртуозной легкостью то Коровьев, то Бегемот добывают подлинные документы и отправляют их назад? Похоже, что мастеру возвратили два украденных и три сожженных экземпляра. (Ни до, ни после их точное количество не указывается, говорится только о «толстой пачке рукописей», верхний экземпляр из которой Бегемот подает Воланду, т. е. предполагается, что экземпляров несколько.) Если возвращены «все экземпляры», то опять-таки возникает вопрос о месте их хранения. Логика подсказывает Румянцевский музей, и кольцо вновь замыкается: рукопись — Герберт Аврилакский — мастер.
Есть кое-какие основания остановиться на легендарной стороне биографии Герберта, чтобы проследить намеченную связь. Во-первых, некоторые ученые (например, К. Хок) считают, что именно Герберт Аврилакский послужил прообразом для создания первых легенд о Фаусте3, так что параллель Герберт — мастер приобретает через Фауста более отчетливый рисунок.
Вряд ли случайно и то, что Воланд пытается подсказать мастеру идею создания гомункула, т. е. сотворение искусственного человека самим человеком в противовес акту творения Бога-Отца. Таким образом, мера противоборства Богу определена. При этом Воланд совершает словесную подмену: как известно, вовсе не Фауст в части II произведения Гёте, а его ученик Вагнер создал «гомункулуса». Вероятно, Гёте использовал традицию древнехристианского романа II века «Клементины», в котором описывается Симон-маг — противник апостола Симона-Петра. В «Клементинах» Симон-маг создает посредством магии человека. В.М. Жирмунский, прослеживая историю легенды о Фаусте, считает, что этот образ восходит к образу Симона-волхва, а Герберт — следующий ее этап.
В средневековой Европе Испания считалась страной, зараженной ересями, колдовством и другими науками «сарацин», почерпнутыми из дьявольской премудрости. Тот факт, что Герберт учился в Испании, установлен, разнятся лишь детали. Хок утверждает, что он обучался в Кордове и что здесь у него была возлюбленная, дочь чародея4. Достоверно известно, что «из Испании он (Герберт. — Т.П.) вывез абак — таблицу для позиционного счисления, крайне облегчавшую все арифметические действия и подготовлявшую переход Европы от римских цифр к арабским, — и астрономические приборы, казавшиеся его современникам чудом»5.
Легенда о дочери волшебника, пересказанная Хоком, в целом повторяет ту, что приводит В. Жирмунский, однако у Хока речь идет как раз об абаке. Чародей не хотел показывать его Герберту, тогда юная красавица, полюбившая молодого человека, выведала, что отец прячет абак под подушкой, и помогла Герберту украсть его. Чародей проснулся и, не обнаружив абак, по звездам вычислил путь похитителя, но Герберт, по наущению дьявола, повис под мостом (он обладал даром левитации), из-за чего волшебник потерял преследуемого, не отыскав его ни в одной из четырех стихий (вода, воздух, земля, огонь), ибо мост является препятствием для астрологических вычислений.
В приведенной легенде нас больше всего интересуют Испания и возлюбленная Герберта. Если уж мы сопоставляем мастера с Гербертом, то, используя «испанское» обращение Воланда и Коровьева к Маргарите, нельзя ли провести аналогию между Маргаритой и дочерью чародея? В этом случае ее готовность стать ведьмой проистекает, быть может, из далекого «испанского прошлого». Возможно, обретенные с кремом Азазелло юность («На тридцатилетнюю Маргариту из зеркала глядела от природы кудрявая черноволосая женщина лет двадцати» (с 646)), чернота волос и бровей — не только типичный «ведьминский» портрет, но и указание на «испано-сарацинские» корни. Маргарита как бы шагнула в минувшее время, приняла свою былую внешность.
Виталис (ум. в 1147 г.) впервые зафиксировал легенду о том, что дьявол, помогавший Герберту, предсказал ему блестящую карьеру, когда молодой человек был еще настоятелем аббатства Боббио (восхождение Герберта он зашифровал как путь через «три Р»: Равенна — Реймс — Рим).
Первым в сделке с сатаной обвинил умершего Сильвестра II кардинал Беннон — противник папы Григория VII (Гильдебранда)6. Впрочем, его обвинения, сделанные в 1099 году, носят предположительный характер. В дальнейшем подобных обвинений стало много.
Интересная легенда связывает таинственного папу с Иерусалимом. В ней рассказывается, что, используя астрологические данные, Герберт отлил металлическую голову-оракул (ср. с головой Берлиоза), который предсказал, что жизни Герберта ничто не угрожает до тех пор, пока он не войдет в Иерусалим7. Иерусалим в те времена находился в руках арабов, завоевание Гроба Господня еще не началось, и Герберт за свою жизнь мог быть спокоен.
Предсказание оказалось, однако, символическим. В Риме была Иерусалимская часовня, в которой Сильвестру пришлось однажды служить мессу, посвященную празднику Входа Господня в Иерусалим. Месса стала для него мистическим вступлением в роковой город: сразу после этого Сильвестр умер. Перед смертью он велел кардиналам рассечь свой труп на части, чтобы дьявол не смог унести его в целокупности.
В романе Булгакова есть интересные штрихи в обрисовке декораций Ершалаима, чувствуется «арабизированность» несуществующего города. Кавалеристы сирийской алы (с. 449) появляются в мусульманских тюрбанах; такие же головные уборы — на Гестасе и Иешуа в сцене казни. Наличие тюрбанов подчеркивается: командир алы «пил и мочил свой тюрбан» водою (с. 589); лица сирийцев кажутся особенно смуглыми под «белыми тюрбанами» (с. 458). Сирийцы, охранявшие подножие Лысой Горы во время казни, особой смуглостью кожи уподоблены арабам, хотя в реальности жители городов Сирии и Ливана светлокожи. Командир сирийской алы, «темный, как мулат» (с. 458), напоминает выходца из Аравии. Мотив сближения сирийцев с арабами в романе мастера привносит «восточный» элемент, который усиливается наличием тюрбанов как обязательной принадлежности костюма средневекового араба. Все кавалеристы-сирийцы в романе мастера носят этот головной убор, но в действительности он распространился после возникновения ислама, особенно в Средние века.
Появление в «апокрифе» арабизированных сирийцев тесно сплетается с «пророчеством» Пилата о падении Ершалаима: «Придет под стены города полностью легион Фульмината, подойдет арабская конница...» (с. 454). Во времена Понтия Пилата угроза со стороны арабов была не актуальна: только во II веке семитские племена стали постепенно завоевывать земли за пределами Аравии. Иерусалим был захвачен арабами в VII веке. Сирию арабы подчинили в 730-х годах. И Сирия, и Иерусалим были освобождены крестоносцами во время I Крестового похода (1096—1099).
Булгаков описывает казнь на Лысой Горе как бы глазами средневекового художника, для которого арабские и персидские элементы в костюмах библейских персонажей — детали, взятые из Крестовых походов, после знакомства с покоренным и отвоеванным у «сарацин» Иерусалимом.
Арабские мотивы дополняет и подкова, подаренная Воландом «на память» Маргарите. «Золотая подкова, усыпанная алмазами» — возможный символ ее связи с сарацинским волшебником из Испании: полумесяц со звездами — мусульманская эмблема.
Незначительная на первый взгляд деталь становится важной смысловой доминантой, скрепляющей временное пласты: сквозь древние «реалии» в Ершалаиме проступают черты средневекового Иерусалима, и эта ниточка опять-таки приводит к Герберту Аврилакскому и его «сарацинской» подруге. Театрализация представления в Ершалаиме усиливается невозможной во времена Христа, но уместной несколько веков спустя чалмой на голове Иешуа. Но в этом-то и лукавый авторский замысел, подсказка читателю возможных ответов на множащиеся вопросы. Иисуса Христа на картинах в чалме никогда не изображали, а вот стражу, после Крестовых походов, — да. Тогда же возникло и понятие «мастер», укоренившееся затем в многочисленных тайных обществах.
Если связать воедино все эти разрозненные детали, загадочность образа мастера немного прояснится. Сделка с дьяволом, «посвященность», любовь к испанке (с арабской кровью), раннее Средневековье, в обстановке которого Воланд принимает сначала Маргариту, а затем мастера, явное сходство этой обстановки с готическим собором (окна-витражи), посмертное водворение в средневековый дом и тому подобное становятся звеньями одной цепи, протянувшейся от Герберта Аврилакского к мастеру.
Вероятно, еще одна легенда из жизни Герберта может пролить свет на то, почему в описанном мастером Ершалаиме так много места уделено гиперболизированным идолам, которые «почему-то... все время не дают покоя» Маргарите и снятся Ивану Бездомному.
В идолах настораживают не только их обилие и неправдоподобные размеры, но и блеск золота. Римляне, в отличие от древних греков, статуи золотом не покрывали.
Ироду (в реальном Иерусалиме) их, скорее всего, делали римские скульпторы. Но что-то заставило мастера описать их в своем Ершалаиме гигантскими и золотыми, точно это вавилонские статуи.
На Марсовом поле в Риме, гласит легенда, стояла бронзовая статуя, на голове которой была надпись «Здесь ищи!», а рука с указующим перстом простиралась над площадью. Многие копали землю вокруг статуи, многие пытались заглянуть ей внутрь, отделив голову (еще один знакомый мотив!), но никто ничего не обнаружил. Герберт Аврилакский — он уже был папой — сумел раскрыть тайну. Когда солнце стояло отвесно над головой, он вбил колышек в землю там, где кончалась тень от указующего перста скульптуры, и произнес заклинание. Земля тотчас разверзлась, вглубь побежала дорога. Герберт был не один — с ним вместе находился императорский паж. Они пошли по дороге и увидели сияющий золотой замок. Вошли в замок, и их глазам предстала удивительная комната, освещенная огромным карбункулом, вделанным в висящий на стене щит. Свет прекрасного камня проникал в анфиладу дворцовых залов. Комнаты были полны золотыми статуями. Напротив входа, у стены, стояла статуя юного лучника, держащего туго натянутый лук. С появлением Герберта и пажа статуи вдруг ожили, рыцари угрожающе забряцали оружием, не разрешая ни к чему прикасаться. Паж Герберта схватил было нож, но в этот миг просвистела стрела, которую выпустил золотой лучник. Она ударила в карбункул, и свет тотчас погас. Воины — ожившие статуи — бросились в атаку. Тогда паж отбросил нож, и они вместе с Гербертом убежали из подземного замка.
Во-первых, не навеяно ли этой легендой описание улетающей с земли свиты Воланда? Рыцарь — Коровьев, звенящий золотой цепью повода (хотя, конечно, этот образ гораздо сложнее), Азазелло в доспехах, Бегемот — «худенький юноша, демон-паж» (с. 795). Волосы мастера, «белеющие при луне», — это волосы Герберта, умершего в преклонном возрасте; в лунном свете, вероятно, серебрится седина. «Подлинность» обликов — дань далекому прошлому.
Плащ и ботфорты мастера — одеяние, вполне обычное для пап во времена Герберта Аврилакского. Под плащами они нередко прятали оружие для защиты от многочисленных врагов и заговорщиков. Да и сапоги со шпорами — обувь необходимая, ибо папам приходилось много ездить верхом.
«Готический стиль» особняка, в котором жила Маргарита, и последнего приюта влюбленных отсылает читателя в Реймс, где Герберт был архиепископом. Но связь мастера и Маргариты существует вне времени. («Мы разговаривали так, как будто расстались вчера, как будто знали друг друга много лет»; Маргарита тоже «утверждала впоследствии, что... любили мы, конечно, друг друга давным-давно» (с. 556).)
Обращает на себя внимание отсутствие у Маргариты Николаевны фамилии, роднящее ее с безымянным, не имеющим национальности мастером. Одиночество, как печать, отмечает их обоих. Одиночество (первое, что увидел мастер в ее глазах и что его поразило) — знак их особого единения, затерянности во времени. «Какая-то жена» — неистинное прошлое для мастера, как для Маргариты неподлинна жизнь в «готическом особняке» с прекрасным мужем. У нее нет фамилии, значит, нет родословной, нет конкретного прошлого. Она не связана с этой жизнью ни родителями, ни детьми; она и мастер — одинокие странники во времени.
Интересно, что остальным «реальным» персонажам московской части событий, вплоть до самых незначительных, Булгаков, как правило, дал фамилии. Исключения: домработница Наташа и «пират» Арчибальд Арчибальдович (опять-таки Испания с «Караибским» морем!).
Одиночеством отмечен и Иван Бездомный — оно выражено его псевдонимом. И хотя читателю известно полное имя ученика мастера и в эпилоге романа оказывается, что после «ухода» учителя он женился, это не рассеивает одиночества Ивана в мире, поскольку мастер для него — важнее живых. Кстати, отчество роднит Ивана Николаевича с Маргаритой. Возраст его встречи с мастером (23 года) — возраст смерти ученика Герберта, короля Оттона III.
Поскольку все «профессора» в романе Булгакова имеют то или иное отношение к нечистой силе, в превращении Ивана Николаевича Понырева в профессора института истории и философии нет ничего удивительного. А во временно́й параллели Герберт — Оттон и мастер — Иван можно найти дополнительный штрих. Исследователи считают, что «главной заслугой Герберта было то смещение центра тяжести гуманитарных наук с грамматики на диалектику, которое стало началом всего будущего развития европейской схоластической философии»8. И Оттона III Герберт учил философии, как и всех, кто посещал его школу в Реймсе и при дворе Оттона II. Герберт особое внимание обращал на ораторское искусство, преподавал риторику. Ему принадлежит фраза, воскрешающая цицероновский идеал единства жизни, мысли и слова: «Так как образ нравов и образ речи неотделим от философии, то я всегда старался соединять заботу о хорошей жизни и заботу о хорошей речи»9. Собственно тому же мастер учит в клинике Ивана. Историком Иван становится как продолжатель мастера во времени (связь в иномирности и далеком прошлом), философом — как восприемник его «учения». Интересно и то, что Ивану принадлежит «философская» фраза о том, что человек управляет «всем вообще распорядком на земле» (с. 430).
Вопрос Воланд задал глобальный, а Иван «поспешил сердито ответить». Подобно тому, как молодой Оттон полагал, что способен создать духовно-политический центр христианского мира, но внезапно погиб, так и Иван не ведает, что не он управляет, а им управляют.
Вероятно, от Герберта мастер унаследовал свою образованность — они фактически знают одни и те же языки, у них общая любовь к книгам. Выиграв по облигации, мастер в первую очередь «купил книг» (с. 553). «И книги, книги от крашеного пола до закопченного потолка» заполняли его комнату (с. 557), и Маргарита вытирала тряпкой «сотни пыльных корешков» (с. 558). Герберт собирал в Реймсе списки древних книг со всей Европы и очень серьезно занимался изучением античной литературы. Его библиотека хранила уникальнейшие образцы сочинений римских и греческих авторов.
Среди возможных параллелей мастер — Герберт следует остановиться еще на одной (на первый взгляд несущественной) детали.
В части I уже отмечалось, что Воланд и Маргарита отводят существованию Понтия Пилата в скалах разное время. Герой мастера воплощенной в слове жизнью существует всего один год; реальный Пилат, при котором распяли Иисуса Христа, — около двух тысяч лет.
Год и двенадцать тысяч лун — «круглые» даты 1 и 1000. Предположение о гиперболизации года (12 месяцев) само по себе возможно по отношению к литературному герою «апокрифа», если бы не бросалось в глаза то, что отсчет тысячи лет назад от времени происшествий в Москве падает на время жизни Герберта Аврилакского, точнее, на вероятную дату его рождения, начало X века.
Собственно «луна» — это название календарного месяца в Древнем Риме. Лунный месяц насчитывает около 30 календарных дней (29 сут. 12 ч.). Булгаков, вкладывая в уста Маргариты эту фразу («Двенадцать тысяч лун за одну луну когда-то, не слишком ли это много?» (с. 797)), вряд ли имел в виду точные астрономические вычисления. Подсчитать, сколько лет включает в себя 12 тысяч лун, несложно, округлив «луну» до 30 дней. Триста шестьдесят тысяч дней — это примерно 986 лет (если считать за год 365 дней). Следует, конечно, иметь в виду, что приблизительное тысячелетие «адских» мучений Пилата — цифра относительная, указующая на Герберта и мастера. Ее можно принять как намек на то время, когда впервые была заключена сделка с сатаной тем, кто в своем прежнем, средневековом облике созерцал судьбу героя мастера, выведенного из рамок романа во вневременное пространство, в «бездну». Повторяем, к реальному, историческому Пилату эта дата относиться не может. Сведений о том, что Герберт занимался жизнеописанием Понтия Пилата, тоже нет. Следовательно, мы опять видим возможную игру: мастер, возвращенный в «домосковский» облик, созерцает корни своего сообщничества с сатаной, и в облике Пилата ему раскрывается тайна времени и единство дьявольских личин. Кого жалеет Маргарита «за одну луну когда-то»: спящего в скалах около тысячи лет (но ведь она не повторяет за Воландом реальной цифры «потустороннего» существования исторического Пилата) или мастера? Почему она так страстно желает отпустить Понтия Пилата?
Вероятно, ей ведом символический смысл этой 12 тысяч лун сидящей в скалах фигуры. Она хочет покоя для мастера. И она понимает, что сатана и Пилат — одно; как и мастер, она узнает это лицо. Что же означает свобода Пилата? Сатана в этой маске навсегда ушел от мастера, закончился старый союз, ибо мастер выполнил волю Воланда — написал книгу и предался ему душой и телом. Началась новая страница. Теперь «адской троице» суждено преследовать во сне Ивана в своей триединой цельности: сатана, антихрист и хтоническое звериное начало предстают ему в обликах Пилата, Иешуа и Банги, идущих по лунной дороге.
«Двенадцать тысяч лун» — середина между XX и I веком н. э.
В XII веке уже широко ставилась народная пьеса «Действо об Антихристе». Предполагают, что она — немецкого происхождения (написана по-латыни) и относится к первому десятилетию правления Фридриха Барбароссы (1152—1189)10. В пьесе интересен конец: «Антихрист, одержав полную победу, поет о своей власти слова "Мир и безопасность", между тем как эти слова — роковые для него (1 Фес. 5: 3: "Ибо, когда будут говорить: "мир и безопасность", тогда внезапно постигнет их пагуба, подобно как мука родами постигает имеющую во чреве, и не избегнут")»11. В связи с «Действом об Антихристе» и словами о мире вспоминается Иешуа — «философ с его мирной проповедью» (с. 454). И поскольку Булгаков разрешает в «Мастере и Маргарите» вопрос вероятного соблазна современного человека идеями и проповедью, связь его Иешуа с тем обликом антихриста, которого ожидали к 1000 году от Р.Х., не случайна. Таинственная судьба Герберта, его не менее загадочная рукопись, то ли хранящаяся в библиотеке, то ли нет, оборачиваются не менее странной судьбой мастера и его учением об антихристе — рукописью и виде́ниями. И если по времени это связано с глубоким Средневековьем и «философской мыслью», если Иешуа — еще не воплощенный антихрист, а лишь его мыслеобраз, зафиксированный на бумаге «правдивым повествователем», отторгающим свое мировоззрение от философии мастера и его романа и все-таки пересказывающим его устами Воланда, снами и цитатой из возвращенной на миг рукописи, значит, идея об антихристе, проповедующем мир и добро во имя свое, действенна и в современности.
Эта идея, вероятно, соблазнила мастера, а до него Герберта-Сильвестра, поскольку 12 тысяч лун в разные стороны от его рождения и смерти одинаково возвращают нас к Понтию Пилату в скалах. Понятен и интерес московского историка к евангельской теме через его бывшее священство. Мастер — лжепророк, он может дать «свободу» тому, кого воплотил словом. Сатанинский Ершалаим, как черное зеркало Небесного Иерусалима, отразил героя и вновь поглотил. Иешуа же — вне романа и над ним. В таком случае «прощает» Пилата не московский мастер без роду и племени, а тот, кто уже «двенадцать тысяч лун» — тысячу лет — знал суть нового литературного произведения и его действующих лиц, ведал все тайны мистерии, а написал его лишь в Москве, «вот теперь» (с. 703) (обстоятельство, почему-то развеселившее Воланда и вызвавшее аплодисменты Бегемота).
Не было ли в биографии Герберта чего-то такого, что позволит нам судить о том, насколько идеалы Иешуа разделялись им лично? На это можно ответить утвердительно. Герберту близки многие идеи утопического характера. «Его письма напоминают письма Сервата Лупа или позднейших итальянских гуманистов: он собирает в Реймс списки древних книг со всей Европы...»12.
Философско-политические идеи сблизили Герберта с юным Оттоном. Оттон, сделавший Герберта папой, полностью находился под влиянием этой яркой личности. Перед нами еще один пример взаимодействия правителя с мудрым советником, мистиком и философом, который не мог не восхитить Булгакова. Более того, в истории это, пожалуй, один из самых удивительных союзов. Собственно, Оттон и Герберт воплотили мечту Булгакова о его возможных отношениях со Сталиным. Роль Герберта мог бы сыграть и Иешуа, Левий Матвей для этого, конечно, не годился. Но идеальный союз политика и мистика, возможный на рубеже тысячелетий в Риме, увы, невозможен ни в России, ни в Ершалаиме (опять вспоминается: «Мессир, мне больше нравится Рим!»).
Вероятно, подкова, подаренная Воландом Маргарите после бала «на память», — магический предмет, буквально возвращающий историческую память. И ее прозрение о «двенадцати тысячах лун», прови́дение того, кто и как встретит мастера в «вечном приюте», происходят от того, что ей открылась вековая память.
Апокалиптический строй «Мастера и Маргариты» подтверждается еще одной, казалось бы, незначительной деталью. Разгромная статья Латунского называется «Воинствующий старообрядец». Как известно, раскол в русской церкви первоначально складывался на основе идеи физического воплощения антихриста в России в связи с проникновением «латинской ереси» через по-новому переведенные церковные книги и реформы патриарха Никона. С самого начала отпадения от церкви раскольники проповедовали свое учение об антихристе. «Они думали, что антихрист если не чувственно, то духовно и притом уже давно царствовал в Риме и оттуда, постепенно распространяя свое владычество через римские заблуждения, воцарился в русской церкви, или духовно со своими предтечами...»13 В дальнейшем расколоучители, сначала видевшие в Никоне и Петре I воплощенных антихристов, заменили физическое воплощение духовным — выскочившим из бездны духом, который противостоял Христу, смущая умы. (См. в Откровении Иоанна Богослова (9: 1—2): «Пятый Ангел вострубил, и я увидел звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладезя бездны. Она отворила кладезь бездны, и вышел дым из кладезя, как дым из большой печи; и помрачилось солнце и воздух от дыма из кладезя».)
Затем антихрист стал мало-помалу терять свое личностное значение и превратился в отвлеченную идею. Хотя летоисчисление в России велось от сотворения мира, первые поборники старой веры особое значение придавали западному 1666 году как содержащему число антихриста (666), идущего с Запада с его новомодным календарем. В этом случае мы вновь встречаемся с зеркальным повторением даты вступления Герберта Аврилакского на папство (999). Поскольку в России раскольников отличало чрезвычайно мощное ощущение «последних дней» и явления антихриста и ими написано множество толкований на Апокалипсис, «угадавший» антихриста мастер не мог усмотреть в заголовке статьи ничего для себя обидного. Другое дело, что в Москве 1920—30-х годов ярлык «воинствующего старообрядца» мог иметь куда более тяжелые последствия, чем кратковременный арест.
Все рассмотренные нами параллели и сопоставления мастера с Гербертом Аврилакским правомерны лишь в том случае, если автор «Мастера и Маргариты» подходил к фигуре Сильвестра II не с рационалистической точки зрения, распространенной в научных исследованиях о нем в XIX веке, а пользовался, в первую очередь, легендами, связывавшими его с нечистой силой. С позиций позитивизма за Гербертом числятся лишь добрые дела; его образованности, просветительской деятельности, таланту воздавали должное даже противники. Однако Воланд характеризует Герберта именно как чернокнижника, что и позволило нам углубиться в мистическую область легенд. Конечно же, Булгаков был прекрасно осведомлен о многочисленных легендах, окружавших имя первого «папы-колдуна».
Естественно, зыбкую область возможных перевоплощений нетрудно подвергнуть сомнению. Но в романе Булгакова настолько много тонких хитросплетений, намеков, подтекстов, скрытых цитат и сквозных пунктиров, что буквально любое толкование нуждается в дополнениях и может иметь не один вариант.
Возвращаясь к Герберту, отметим, что на балу «ста королей» у Воланда, где присутствовали самые разные чародеи и алхимики, Герберта, первого и единственного «чернокнижника», упомянутого в реальной части московских событий, не было. И здесь открывается простор для фантазий. Возможно, его не было по логике «обольстителей-мистиков», и он жил в теле мастера; возможно, его ранг — выше вылетающих из пасти камина мертвецов, и он не удостоил их своим появлением, и так далее.
Каких только гостей не было на балу у сатаны, за исключением папы-колдуна! Маргариту пугает Малюта Скуратов, а это уже XVI век, российское прошлое. Именно этот век связал имя Герберта Аврилакского с Россией.
Согласно преданию, у голландского врача Бомелия, состоявшего на службе у Ивана Грозного, хранились сделанные Гербертом волшебные часы, которые предсказывали трагические события. Грозный казнил Бомелия, стал обладателем часов — и умер не по-христиански: внезапно, без покаяния, без положенного царю монашеского пострига перед кончиной, снимающего грехи «от власти». Всем владельцам часов Бомелий предсказал несчастья в конце жизни, кроме восьмого по счету, которым оказался Иван Петрович Кулибин. В 1814 году часы сгорели в пожаре вместе с домом Кулибина, да и сам владелец ненадолго их пережил: он умер в 1818 году.
В общем, часы Герберта сгорели в пожаре, подобном всем символическим пожарам в романе Булгакова. Время сгорело, рукопись сгорела, сгорела вся «прежняя жизнь». «...Зачем же гнаться по следам того, что уже окончено?» (с. 798). Вполне вероятно, что в свете проекции мастер — Герберт эта фраза Воланда означает завершение онтологического существования, разрешение связи мастера не только со своим романом, но и с его предшествующей судьбой в бытность папой Сильвестром, умершим после мистического входа в Иерусалим. Папа все-таки сопротивлялся сатане и тело свое велел расчленить. Тело же мастера исчезло, и его «московский период» завершился полным и окончательным уходом в царство сатаны.
Примечания
1. Гаспаров Б.М. Из наблюдений... С. 238.
2. «Старый» можно понять не только как возрастное определение, но и в значении «прежний».
3. Гаспаров Б.М. Из наблюдений... С. 238.
4. «Папа Сильвестр II, носивший в миру имя Герберт, славился своей ученостью. Согласно легенде, он получил ее в молодости от дьявола, обучаясь в Толедо у мавританского чернокнижника, у которого он похитил с помощью его дочери его магическую" книгу. Дьявол сделал его папой и всегда сопровождал его в образе черного лохматого пса — один из постоянных мотивов демонологических легенд, впоследствии перенесенный и на Фауста... Немецкий миннезингер Вальтер фон дер Фогельвельде, сторонник императорской партии, в своих обличительных шпрухах утверждал, что "порча" папства пошла от кудесника Герберта (конец XII в.)». (См.: Жирмунский В.М. История легенды о Фаусте // Легенда о докторе Фаусте. М., 1978. С. 266.)
Булгаковское сравнение «подобно Фаусту» можно понимать и как прямое указание на родственность Герберта Фаусту: Воланд предлагает мастеру вернуться во вневременное прошлое, когда тот и был Фаустом, вернее Гербертом, если, конечно, следовать вере «обольстителей-мистиков».
5. Это обстоятельство отмечено и У.М. Уоттом в книге «Влияние ислама на средневековую Европу». (М., 1976. С. 82—83). Уотт называет Кордову городом, где учился Герберт.
6. Памятники средневековой латинской литературы... С. 19.
7. Григорий VII (между 1015 и 1020—1085), папа римский с 1073 г., вступил в ожесточенный конфликт с Генрихом IV (1050—1106), герм. королем и императором Священной Римской империи с 1056 г., в борьбе за укрепление самостоятельности церкви и отъединение от византийского престола. В 1076 г. папа отлучил Генриха IV от церкви (впервые в истории император понес такое наказание). Приверженец Генриха IV кардинал Беннон был объявлен схизматиком.
8. Этот же оракул предсказал смерть немецкому императору Генриху IV. По другому варианту легенды, оракулом была голова мраморной античной статуи, стоявшая на рабочем столе Герберта.
9. Памятники средневековой латинской литературы... С. 20.
10. Памятники средневековой латинской литературы... С. 413.
11. Там же.
12. Памятники средневековой латинской литературы... С. 19—20.
13. Добротворский Н. Полемический вопрос. С. 516.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |