Пушкинский диспут

Мы уже знаем, что, несмотря на предпринимаемые попытки воссоздать владикавказский период жизни и творчества М.А. Булгакова, полной картины пока нет. Автобиографическая проза известных писателей всегда привлекает читателей не только мироощущением рассказчика и событиями, получившими иную точку зрения в официальной истории и литературоведении, но и поведением ближайшего окружения, ставшего по праву персонажами произведений. Правда, напрашивается вопрос: а можно ли отрывки автобиографической прозы считать подлинными фактами биографии писателя и имеется ли возможность выделить из текста правду и вымысел, то есть отделить зёрна от плевел? Причём согласиться, что художественный вымысел необходим писателю для привлекательности изображения. Наверное, можно, если отрывки из «Записок на манжетах» цитируют в солидных научно-исследовательских работах.

Почему Булгаков так срочно в мае 1921 года покинул Владикавказ, в котором, несмотря на трудности и непростую политическую обстановку, излечился от опасной болезни — тифа, получил работу, поставил свои первые пьесы — пускай несовершенные, но имеющие успех, начал регулярно публиковаться в газетах и, что для нынешнего времени звучит почти парадоксально, — получать в провинциальном «горном царстве» гонорары, позволившие ему и жене выжить в крае, где несколько месяцев назад закончилась гражданская война? Не надо забывать и то, что он покинул Владикавказ во время признания его профессиональным драматургом, что подтвердили власти, назначив автора популярных пьес деканом театрального факультета Горского художественного народного института, открытого с большой помпой с участием и выступлениями северокавказских деятелей и лично С.М. Кирова. [5, с. 166—167] Мог ли решиться на подобный поступок с внезапным отъездом какой-нибудь современный молодой драматург? Навряд ли.

Не были ли для этого серьёзные основания? Татьяна Николаевна Лаппа так обрисовала плачевное положение: литературные «вечера запретили, подотдел разогнали, ...артисты разъехались, театр стоял пустой». [9, с. 87] Здесь супруга писателя несколько преувеличивает, так как документов о запрете литературных вечеров нет, подотдел искусств никто не разгонял, заменили лишь работников, и театр не пустовал, просто сменилась труппа. Далее Татьяна Николаевна сообщает ценные факты, а так как они личного характера, им можно верить: «Делать там стало уже нечего. Мы отрубали от моей золотой цепи куски, продавали их и ели. У Слёзкина жена, Жданович, играла в «Горе от ума» Лизу, а на следующий день ребёнка родила, Юру. Потом они куда-то уехали. Ну, и Булгаков стал думать, чтобы уехать. Он хотел за границу уехать, по правде сказать. Скажу прямо. Он так мечтал». [9, с. 87]

И всё же об отсутствии возможности найти творческое применение говорить не приходится, ибо сама жена писателя признавалась, что «тогда во Владикавказе шли изумительные концерты, расцвели драма и опера». [9, с. 88] Невольно появляется подозрение, а существовала ли эта цепь во Владикавказе, если ещё в октябре 17-го года Булгаков писал сестре Наде из Вязьмы о заложенной в московском ломбарде золотой цепи, о которой Тася страшно беспокоилась, как дорогой для неё вещи. [5, с. 388]

Но желание найти основательный повод для их отъезда из Владикавказа, видно, подсказало ей тут же уверить беседующего с ней писателя Паршина в том, что уехать, вернее, «сматываться», было необходимо: «В общем, если б мы там ещё оставались, нас бы уже не было. Ни меня, ни его. Нас бы расстреляли...» [9, с. 88] Да, положение на только что освобождённом от белых революционном Тереке было серьёзное, город объявили на военном положении, вылавливали заговорщиков, контрреволюционеров, расстреливали, но драматурга, известного всему Владикавказу, не принимавшего участие в заговорах, политической борьбе, вряд ли осмелились трогать.

Настала пора дать слово и самому автору автобиографической прозы, который писал нечто похожее на рассказ Татьяны Николаевны: «Больше делать нечего. Я исчерпал все возможности. В подотделе искусств денег нет, и жалованья платить не будут. Вступительные слова перед пьесами кончились. Фельетон в местной владикавказской газете я напечатал и получил за него 1200 рублей и обещание, что меня посадят в Особый отдел, если я напечатаю ещё что-нибудь, похожее на этот первый фельетон...» [6, т. 1, с. 466—467] На этом бы остановиться и сделать общий вывод: голод, неустройство, отсутствие возможностей заработать денег. Царские и деникинские ассигнации уже не принимали, но и на первые советские купюры можно было (а это подтверждает и Т.Н.) купить на базаре всё: от мяса до рыбы.

Среди различных причин не стоит забывать ещё одну немаловажную — это отсутствие во Владикавказе возможности походить по солидным издательствам и литературным журналам с предложением напечатать что-нибудь из своих произведений, которые он писал, «стиснув зубы, по ночам». [5, с. 382] Ведь работать «в стол» не хочется ни одному литератору. Тем более Булгакову, почувствовавшему в себе силу и желание многое сказать читателям. Он пишет за столом, «заваленным рукописями», большой роман «По канве недуга», рассказы, которые негде печатать, и просит в середине февраля 1921 года узнать и срочно сообщить, «есть ли в Москве частные издательства и их адреса». [5, с. 396] Пьесы, идущие в Первом владикавказском советском театре, его уже не устраивают.

Но, оказывается, была ещё одна важная причина отъезда из Владикавказа: «Всё было хорошо. Всё было отлично. И вот пропал из-за Пушкина, Александра Сергеевича, царствие ему небесное!» [6, т. 1, с. 480] И далее в главе «Камер-юнкер Пушкин» Булгаков рассказывает, как в редакции газеты «Коммунист» под винтовой лестницей свил гнездо цех местных поэтов. (Дом этот на углу нынешних проспекта Мира и улицы Горького сохранился до сих пор, и даже винтовая лестница цела. Долгое время здесь находился областной Совет ДОСААФ.) А вот поэты были не местные, а приехавшие из Тифлиса, — и юноша в синих студенческих брюках, и дремучий старик, на шестидесятом году начавший писать стихи «Под неумолчный гул мутного Терека проклявший сирень». Они якобы и стали непримиримыми врагами Булгакова: «Затем другой (это редактор газеты «Коммунист» Г.А. Астахов) прочитал доклад о Гоголе и Достоевском и обоих стёр с лица земли. О Пушкине отозвался неблагоприятно, но вскользь. В одну из июньских ночей Пушкина он обработал на славу. За белые штаны, за «вперёд гляжу я без боязни», за «камер-юнкерство и холопскую стихию», вообще за «псевдореволюционность и ханжество», за неприличные стихи и ухаживание за женщинами...» [6, т. 1, с. 480] Несмотря на опасность публичного спора, Булгаков не выдержал подобного отношения к великому русскому поэту и выступил оппонентом, готовившимся, как он писал, «три дня и три ночи». «Было в цехе смятение. Докладчик лежал на обеих лопатках. В глазах публики читал я безмолвное, весёлое: — Дожми его! Дожми!». И Булгаков победил смелого, с орлиным лицом и огромным револьвером на поясе человека, но вскоре получил более упорного, злорадного противника — прибывшего из Тифлиса молодого человека «со старушечьим морщинистым лицом», который возненавидел его «с первого взгляда». «Дебошир в поэзии», как назвал приехавшего автор «Записок на манжетах», стал регулярно писать в газете о Булгакове и Пушкине. «Пушкина больше, чем меня, ненавидит! Но тому что! Он там, и деже несть... А я пропаду, как червяк». [6, т. 1, с. 481] И, наконец, в другой главе — «История с великими писателями» — Булгаков после трагикомического описания на сцене театра «Пушкинского вечера» уверял, что его противник якобы доконал его окончательно:

«Крысиным ходом я бежал из театра и видел смутно, как дебошир в поэзии летел с записной книжкой в редакцию...

Так я и знал!.. На столбе газета, а в ней на четвёртой полосе: ОПЯТЬ ПУШКИН!

Господи! Дай так, чтобы дебошир умер! Ведь болеют же кругом сыпняком. Почему же не может заболеть он? Ведь этот кретин подведёт меня под арест!..

О, чёртова напудренная кукла Изо!

Кончено. Всё кончено!.. Вечера запретили...

...Идёт жуткая осень. Хлещет косой дождь. Ума не приложу, что же мы будем делать? Что есть-то мы будем?!» [6, т. 1, с. 486]

Несмотря на булгаковский динамический стиль изложения и явные перестановки событий по времени, уже можно выстроить концепцию вышеприведённых отрывков из глав «Записок...». Получается, что участие в «Пушкинском диспуте» навредило имиджу молодого литератора, а «Пушкинский вечер» окончательно подвёл черту под его хрупким владикавказским благополучием, совпавшим с промозглой холодной владикавказской осенью. На диспуте Булгаков сумел постоять за Пушкина в споре с организатором литературных вечеров цеха пролетарских поэтов редактором газеты «Коммунист» Г.А. Астаховым. Но с вдохновителем и автором газетной травли, прибывшим из Тифлиса «дебоширом в поэзии», сладить не смог. Можно даже назвать его фамилию — это Вокс. Он якобы и поставил решающую точку в вопросе пребывания во Владикавказе человека, осмелившегося защитить Пушкина.

Конечно, диспут, посвящённый А.С. Пушкину, явился заметным событием во Владикавказе 1920 года, ибо о нём помнили все, кто имел отношение в то время к Булгакову. Прежде всего супруга: «Диспут о Пушкине я помню. Была там. Это в открытом летнем театре происходило. (Здание его не сохранилось: до 1950-х гг. на этом месте располагалась дирекция парка, потом построили ресторан «Нар», переделанный впоследствии в выставку промышленных достижений республики. Сейчас практически разобран. — ред.) Народу очень много собралось, в основном — молодёжь, молодые поэты были. Что там делалось! Это ужас один! Как они были против. Боже мой! Я в зале сидела, где-то впереди, а рядом Булгаков и Бёме, юрист, такой немолодой уже. Как там Пушкина ругали! Потом Булгаков пошёл выступать и прямо с пеной у рта защищал его. И Бёме тоже. А портрет Пушкина хотели уничтожить, но мы не дали. Но многие были и за Булгакова». [9, с. 84]

Примечательно, что диспут о Пушкине Татьяне Николаевне запомнился, в то время как содержание ни одной из владикавказских пьес мужа, на которых она неоднократно присутствовала, пересказать не смогла.

Мимо этого диспута не прошёл и его друг, начальник по службе и в те годы известный русский писатель Юрий Слёзкин в своём незаслуженно забытом романе «Столовая гора», поднятом из небытия редакцией журнала «Дарьял» (роман опубликован в № 3,4, 5 за 2005 г.). Размышляя по поводу этой публикации, можно отметить, что Слёзкин вспоминает о диспуте намного спокойнее предыдущих участников и без намёков на негативные последствия. Да, подобное событие имело место в культурной жизни 20-х годов Владикавказа и, безусловно, оставило след. В романе прежде всего привлекает манера изложения писателя, старание наряду с выражением чувств и мыслей уделить внимание реальности происходящих событий и показать реальных людей. На страницах романа действуют лица, которые в то время хорошо были известны во Владикавказе. Самый интересный персонаж — Алексей Васильевич Турбин, а точнее, друг и коллега Слёзкина — Михаил Булгаков. [12]

Вне сомнения, роман «Столовая гора» достоин того, чтобы причислить его к произведениям, воссоздающим атмосферу города на Тереке начала 20-х гг. Безусловно, он должен быть тщательно изучен краеведами, и в первую очередь известный Пушкинский диспут. О нём Слёзкин пишет немного, но с интересными подробностями. Вдохновитель и организатор диспута товарищ Авалов — непререкаемый авторитет в цехе пролетарских поэтов. «Он старый революционер, несмотря на свою молодость и студенческую фуражку, к тому же он футурист, поклонник Маяковского. У него несомненные заслуги перед революцией и помимо этого он «спец» по литературе». [12, с. 36] Несмотря на талант Пушкина: «Пролетариат должен помнить, что его поэзия — вне Пушкина и его присных, что Пушкин весь в прошлом, одна из страниц этого прошлого, вырванных навсегда из жизни пролетарской революции. Пушкина надо сдать в архив, «скинуть с парохода современности» — очень просто — положить его на самую верхнюю полку архива, так, чтобы никому не приходило в голову доставать его оттуда. Точка!» [12] Но точку последователю футуристов поставить не удалось благодаря яркому выступлению Алексея Васильевича. Правда, когда Турбин спрашивает одну из героинь романа, девушку Милочку, которая хочет «осознавать себя частицей пролетариата» и в то же время честной и неподкупной натурой, кто же прав в прошедшем диспуте — он или товарищ Авалов с пролетарскими поэтами — она отвечает: «Оба!» [12, с. 37] «Спец по литературе, поклонник Маяковского» — это вне сомнения редактор Астахов и, возможно, Слёзкин оставил нам описание этого человека в «студенческой фуражке». Если бы писатель неожиданно не познакомил нас далее с юношей, улыбающимся Алексею Васильевичу, с бородатым лицом, с глазами, из-под сросшихся бровей смотревшими смущённо, но по-детски:

— Я тоже поэт... Осетинский поэт... Авалов!.. [12, с. 40]

Так кто же у Слёзкина ярый оппонент Булгакова: ретивый редактор газеты «Коммунист» Г.А. Астахов или смущённый добродушный осетинский поэт Авалов? Очевидно, всё дело в том, что писатель хотел показать мирный характер диспута, который вели люди, хорошо образованные, понимающие друг друга, а жёсткие выступления с трибуны не более как дань пиару, вовлечение пролетарских масс в культурную жизнь города. Тем более искать, с кого списать портрет «осетинского поэта», Слёзкину не стоило особого труда. В окружении Булгакова в то время находились действительно осетинские поэты Казбек (Дзахо) Гатуев, вскоре ставший известным на Кавказе писателем, и Хаджи-Мурат Мугуев, впоследствии крупный осетинский прозаик, автор знаменитых исторических романов. С Гатуевым Булгаков работал в подотделе искусств, а с Мугуевым, членом редколлегии газеты «Коммунист», выступал на литературных вечерах.

И всё же Слёзкин был не так уж далёк от истины, хотя в своей статье «Литература в провинции (письмо из Владикавказа)» в «Вестнике литературы» [№ 1, 1921 г.] миролюбивый тон романа сменил на сарказм возмущения: «Как характерный штрих местных литературных нравов, — писал он, — приведу оригинальное приглашение, полученное мною: «Цех пролетарских поэтов и литераторов приглашает вас записаться оппонентом на прение о творчестве Пушкина, имеющее быть в программе 4 вечеров поэтов. Несогласие ваше цехом поэтов будет сочтено за отсутствие гражданского мужества, о чём будет объявлено на вечере»... Вечер состоялся, и Пушкина «разнесли в пух и прах». Молодой беллетрист М. Булгаков «имел гражданское мужество» выступить оппонентом, но зато на другой день в «Коммунисте» его обвинили чуть ли не в контрреволюционности».

Выходит, что автор «Записок на манжетах» и «Богемы» имел всё же основание написать о его преследовании за участие в диспуте и в литературном вечере, посвящённых А.С. Пушкину, и это принесло «молодому беллетристу» немалые неприятности. Ведь одно обвинение в контрреволюционности в первый год советской власти во Владикавказе могло иметь плохие последствия, да ещё для недавнего военврача белогвардейской армии!

Возможно, в биографии М.А. Булгакова таким бы и осталось сообщение о «Пушкинском диспуте», если бы ...не интересная подборка газетных и журнальных материалов, выявленных Г. Файманом. [5] При внимательном знакомстве с ними прояснилась необычная картина, совсем не в том свете, как у автора «Записок на манжетах» и других очевидцев события.

Итак, вечера творчества, задуманные, вероятно, «спецом по литературе» Г.А. Астаховым, начались с избиения наследия Достоевского и Гоголя, но не получили резонанса ни от буржуазной публики, ни от посетителей, одетых в рабочие блузы. Шумного пролетарского творческого вечера не получилось, и поэтому 13 июня 1920 года в Доме артиста, бывшем летнем театре городского Трека, состоялся доклад о творчестве Пушкина «Творчество Пушкина с революционной точки зрения». Но и на этот раз платное мероприятие не вызвало энтузиазма у публики. Астахов учёл ошибки и 22 июня в том же Доме артиста провёл очередной третий вечер пролетарского творчества, но уже с бесплатным посещением, и опять с докладом о Пушкине и с содокладчиками, некими Гамза и Этингофом. О третьем и о четвёртом вечере многое неизвестно, видно, опять задуманное не состоялось. И только во время пятого вечера, 29 июня, организаторы пообещали жаркие дебаты. По этому поводу 1-го июля в газете «Коммунист» появилось объявление: «Литературный диспут. Сегодня в 9 часов вечера». [5, с. 150] Но диспут не состоялся и был перенесён по просьбе оппонентов, Булгакова и Бёме, на 3 июля. Обратите внимание — это дни, очевидно, потраченные, как писал Булгаков, на подготовку.

Диспут прошёл в «тёмном, сереньком помещении бывшего Летнего театра», но Астахову, раззадоренному блестящими выступлениями оппонентов, не хватило времени им ответить и «со спокойным сердцем бросить в революционный огонь Полное собрание сочинений поэта», поэтому редактор газеты «Коммунист» объявил продолжение акции, наконец-то получившей шумный успех, со своим докладом-ответом и участием в прениях Булгакова и Бёме... Но уже в другом помещении — кинема «Гигант» на бывшем Александровском проспекте. Что произошло в кинема, в газетных отчётах не сообщалось, хотя можно догадываться: опять ничего хорошего для Астахова и компании. Неслучайно в «Коммунисте» появилась ругательная статья «Покушение с негодными средствами», начинающаяся с угрозы: «Русская буржуазия, не сумев убедить рабочих языком оружия, вынуждена попытаться завоевать их оружием языка, объективной такой попыткой использовать «легальные возможности» является выступление г.г. Булгакова и Бёме...» [5, с. 152]

Разумеется, после подобных бурных объяснений в революционном городе, да к тому же ещё объявленном на военном положении, должны были последовать суровые санкции, которые, якобы, и произошли, как уверял Михаил Афанасьевич в своей ранней прозе. Но они не последовали. Осенью и зимой 1920 года Булгаков продолжил без помех читать в свой адрес ругательные рецензии в газете «Коммунист», на страницах которой сам продолжал печататься и опубликовал смелый фельетон «Плоды просвещения». Продолжились и вечера, концерты, диспуты. 21-го октября 1920 года при открытии нового театрального сезона идёт его пьеса «Братья Турбины», а весной 1921 года, имевшая также успех, — «Парижские коммунары». Но самое примечательное событие происходит 26 октября 1920 года в цикле вечеров, посвящённых великим писателям, когда состоялся вечер, целиком посвящённый А.С. Пушкину. В первом отделении Ю. Слёзкин выступил со статьёй «Мастер и его достояние», во втором отделении Михаил Булгаков читал статью «Революционер духа». [5, с. 161] С той же темой, за которую три месяца назад его объявили контрреволюционером! Таким образом, на отъезд М.А. Булгакова его выступления в защиту А.С. Пушкина и его творчества повлиять никак не могли. После июня—июля 1920 года Михаил Афанасьевич и Татьяна Николаевна прожили во Владикавказе ещё девять с половиной месяцев!

Всё-таки Юрий Слёзкин был прав, когда писал, что среди так называемых пролетарских поэтов, руководимых Г.А. Астаховым, трудно было найти хотя бы одного рабочего пролетария. Все они имели отношение к широко распространённому в революционной России слою — недоучившихся гимназистов и студентов, но с большими амбициями — возглавить освободившееся культурное пространство. Их методы являлись довольно странными. Объявив борьбу за приобщение народных масс к искусству и литературе, они решили расправиться со своими оппонентами и привлечь таким образом на свою сторону людей, которые ранее не имели доступа к театру, библиотекам, классической музыке. Но они говорили речи совершенно им непонятные. И Пушкинский диспут ярко показал эту особенность. Что могли понять люди в рабочих блузах и красноармейских гимнастёрках в докладах Астахова, газетных заметках Вокса о «генералах Котляревских, Цициановых — душителях кавказских горцев», или о А.М. Горьком, который «видел в грядущей буре лишь «безумство храбрых»? Имели ли они понятие о композиторе Мусоргском и опере «Хованщина», и кто такие княжна Тараканова и боярыня Морозова, и почему англичане считают, что русские «могут красиво умирать, а жить не умеют»? [5, с. 146—147]

В общем, две группы интеллектуалов встретились в словесном поединке: одни ругали всё, что происходило до советской власти, другие защищали прошлое. Вскоре выясняется, что вторые защищали правильно. Их правоту подтвердил вождь революции В.И. Ленин на Третьем съезде комсомола, призвавший молодёжь учиться и сохранять всё полезное в литературе и искусстве. Но к тому времени ни Астахова с пролетарскими поэтами, ни их оппонента Булгакова уже во Владикавказе не будет. Правда, останется юрист Бёме.