Украинское изобилие

Смена власти в Киеве на этот раз совпала с весной, но не ранней, а с самым ее разгаром: «...на каштанах расцветали желтые и розовые свечи <...>. Из вековых садов вливались в улицы во́лны прохлады, сыроватое дыхание молодой травы, шум недавно распустившихся листьев.

Гусеницы ползали по тротуарам даже на Крещатике. Ветер сдувал в кучи высохшие лепестки. Майские жуки и бабочки залетали в вагоны трамваев. По ночам в палисадниках пели соловьи. Тополевый пух, как черноморская пена, накатывался прибоем на панели. По краям мостовых желтели одуванчики.

Над открытыми настежь окнами кондитерской и кофеен натягивали полосатые тенты от солнца. Сирень, обрызганная водой, стояла на ресторанных столиках. Молодые киевлянки искали в гроздьях сирени цветы из пяти лепестков. Их лица под соломенными летними шляпками приобретали желтоватый матовый цвет»¹.

Паустовский описывал весну дореволюционную и даже довоенную, но Киев в апреле—мае 1918 года снова стал городом мирным, сравнительно благополучным. Потихоньку начали наводить порядок еще при Раде. Немцы, только вступив в город, увидели темный, грязный, загаженный вокзал, который уже три месяца никто не убирал и не чистил. «Тридцать нанятых германским командованием баб три дня кряду скребли, мыли и чистили»², — писал Михаил Кольцов. Привели в порядок вокзал. Обыватели, видя, что артобстрелов ждать неоткуда, перестрелки давно стихли, начали нанимать стекольщиков — вставлять стекла в оконные рамы, пострадавшие во время январских сражений. Весной 1918-го на Украину вернулись правопорядок, частная собственность и свобода торговли. Страна переменилась в несколько недель. Харьков уже через две с небольшим недели после вступления немцев принял «добольшевистский вид», жизнь вошла в нормальное русло. «Животная радость избавления от большевицкого кошмара у одних и восторг, связанный с возможностью возвращения к своим обычным занятиям и даже в некоторой мере к творческой работе, у других придавали населению какой-то особенно оживленный вид»³, — вспоминал Владимир Ауэрбах, товарищ министра торговли и промышленности в правительстве Украинской державы.

Шумные улицы столичного Киева снова, как в дореволюционные времена, пестрели богатыми дамскими туалетами. Элегантные штатские мужчины надели фраки, визитки, сюртуки, военные сверкали золотыми погонами. «Нигде я не видел такого количества офицеров, как в нем, — вспоминал Виктор Шкловский. — На Крещатике всё время мелькали "Владимиры" и "георгии"»⁴.

Театры, рестораны и кафе были полны народа. Очень скоро Киев наполнился беженцами из большевистской России, Совдепии, где уже был настоящий голод. Поразительно, но даже в хлебном городе Ташкенте хлебный паек сократили до четверти фунта в день⁵. В Петрограде и Москве рады были хлебу с селедкой, который запивали кипятком, подкрашенным морковью или свеклой. «Ужасная картина — Охотный ряд. Только зелень, ягода и вобла, и масса дам, ходящих с унылыми, тихими, покорными лицами. Теперь хоть картофель есть. Круп нигде»⁶, — писала Ольга Книппер-Чехова Марии Павловне Чеховой в августе 1918 года. «Разговоры только о еде <...> На днях я была у больного Стаховича. <...> Он подарил мне яйцо вкрутую — ему прислали откуда-то, и я его как драгоценность принесла домой. Я месяца три не видела яиц»⁷. В качестве пайка выдавали несколько заплесневелых картофелин и буханку черного хлеба, «выглядевшую так, как будто она сделана из опилок»⁸. Хорошо жили только спекулянты, зарабатывавшие на черном рынке баснословные деньги. Эти деньги обычно тут же проматывали в подпольных ресторанах, где даже хлеб с маслом и «булочки, начиненные мясом, под названием "пирожки"»⁹ были доступны или местному подпольному миллионеру, или приехавшему в Совдепию богачу-американцу.

Неудивительно, что люди бежали в Киев, в Одессу, в Екатеринослав. Поскольку Советская Россия признала Украину, в Москве на Тверской открылось украинское консульство. Уехать на Украину можно было вполне легально, получив разрешение консула. Можно, но трудно, потому что очередь в консульство была нескончаемой: «...даже подойти к дверям консульства невозможно. Сотни людей сидели и лежали прямо на пыльной земле, дожидаясь очереди. Некоторые ждали уже больше месяца...»¹⁰ — вспоминал Константин Паустовский. Если не было возможности ждать, ехали на Украину нелегально. Украинцы не отправляли беженцев назад, в Совдепию, но большевики на границе вполне могли разглядеть среди беженцев «контру» и отправить прямиком в ЧК.

Торговцы-мешочники открыто переходили границу, чтобы закупить на Украине муку и крупу, а потом выгодно перепродать на черном рынке большевистской России. Офицеры, артисты, ученые, адвокаты тоже переходили эту границу, чтобы пожить по-человечески, потому что на Украине «белый хлеб продавался запросто. Всего было полно, и после голодной Москвы люди пьянели от счастья»¹¹, — вспоминал Александр Вертинский. Князь Петр Ишеев «после петроградской голодухи не пропускал ни одной кондитерской»¹².

Не только князья и офицеры, но даже лошади здесь были довольны и сыты. Виктор Шкловский видел, как нищий вынул из своей сумки кусок хлеба и предложил его лошади, но та отвернулась¹³. Должно быть, и у нищего этот кусок был далеко не последним.

Киев не был счастливым исключением. Вот как описывал свою жизнь профессор открытого при гетмане Екатеринославского университета Г. Игренев: «После советской голодовки поражала баснословная дешевизна цен на съестные припасы и громадное изобилие их на рынках. Екатеринослав был завален белыми булками, молочными продуктами, колбасами, фруктами <...>. Моего преподавательского оклада в университете, 450 рублей в месяц, с излишком хватало на жизнь»¹⁴.

Большие города были переполнены беженцами, но беженцами далеко не бедными. Многие приехали не с пустыми руками, привезли золото, бриллианты, еще не совсем девальвированные рубли и даже ценные бумаги, которые, как ни странно, что-то еще стоили. Кутили в ресторанах, транжирили деньги на проституток, «на веселье под песни хористок, под скрипки и цимбалы румын»¹⁵. Чрезвычайно распространилась игра в карты. В Киеве, Харькове, Одессе один за другим открывались карточные клубы, где вовсю шла «азартная игра в "железку"»¹⁶.

Надо сказать, что украинское изобилие опьяняло и немцев. Германия при кайзере Вильгельме II променяла масло на пушки, а мирное население к концу войны голодало. Немцы настолько отвыкли от нормальной жизни и хорошей пищи, что обилие еды просто сводило их с ума. Николай Могилянский вспоминал, как спесивые тевтонцы «целыми толпами» стояли у витрин магазинов, рассматривая «всякого рода яства» — жареных гусей, уток, кур, поросят, сало, масло, сахар и белый хлеб: «И все это можно было приобрести в любом количестве без всякой карточки и рациона. Нужно было видеть, с какой жадностью набрасывались на базарах немецкие солдаты на вкусное малороссийское сало, поедая его здесь же, на виду у всех, просто, без хлеба. Видно, большая потребность была организма в жирах, которых так не хватало в Германии. Когда в уездном городке мой брат предложил замерзшему на ночном карауле немецкому солдату стакан чая с молоком, здоровый детина разрыдался как ребенок: "У нас больным детям с трудом доставали молоко, а мы его не видели уже годы", — сказал он»¹⁷.

Немецким солдатам разрешили отправлять на родину посылки — до 12 фунтов еженедельно. Пусть кормят свои семьи, а Украина — снабжает Германию еще и таким способом.

Но гетманская Украина не только проедала и пропивала царские запасы. В стране восстановилось железнодорожное сообщение, которое пришло в упадок еще в революционном 1917-м. Крестьяне повезли в города продукты, потому что появился платежеспособный спрос, меньше стало грабителей: «Грабители знали, что с немцами шутки плохи и что военно-полевой суд такие преступления наказывает быстро и решительно, а потому и сидели смирно...»¹⁸

Деньги снова были в цене. Ходили немецкие марки, российские рубли (царские и керенки). Появились и украинские деньги — гривны и карбованцы. Один карбованец делился на две гривны, одна гривна — на сто шагов. Гривны печатали в Берлине, карбованцы — в Киеве, в типографии Василия Кульженко. Сначала эти деньги и принимать не хотели. Но они свободно обменивались в банках на немецкие марки «в неограниченном количестве», и люди перестали чураться гривен и карбованцев. Даже немцы охотно ими расплачивались. Министр финансов Антон Карлович Ржепецкий отчасти привел в порядок финансовую систему.

Правда, русские горожане, привыкшие осмеивать все украинское, осмеяли и деньги: «...перед Василисой на красном сукне пачки продолговатых бумажек — зеленый игральный крап: "Знак державної скарбниці 50 карбованців ходит нарівні з кредитовыми білетами". На крапе — селянин с обвисшими усами, вооруженный лопатою, и селянка с серпом. На обороте, в овальной рамке, увеличенные, красноватые лица этого же селянина и селянки. И тут усы вниз, по-украински. И надо всем предостерегающая надпись: "За фальшування карається тюрмою", уверенная подпись: "Директор державної скарбниці Лебідь-Юрчик"»¹⁹.

Лебедь-Юрчик, чья фамилия так смешила Булгакова и его читателей, — вполне реальное лицо. Звали его Харитоном Михайловичем. Это был ученый-экономист, который еще в УНР был заместителем министра финансов, а при Скоропадском занимал должность директора государственного казначейства («державної скарбниці»).

На Украине опьянели не только от внезапного изобилия, но и от свободы, какой уже давно не было в Москве или Петрограде. Здесь больше не убивали за «буржуйское лицо» (по крайней мере, в городах), за слишком белые руки без мозолей, не тащили в Чрезвычайку всякого подозрительного. Созданная гетманом державная варта (нечто вроде жандармерии) в подметки не годилась страшной ВЧК. В стране были разрешены забастовки, так что рабочие люди не утратили завоеванных революцией прав. Это было для экономики, скорее, невыгодно: «Ремонтные мастерские работали так плохо, а труд оплачивался уже так высоко, что ремонт паровоза обходился выше его первоначальной стоимости»²⁰. И всё же заводы потихоньку увеличивали производство, снова задымились заводские трубы, «застучали кирки в шахтах; труд приобрел прежнюю силу производительности, рабочий заработок, установившись, повысился»²¹.

Как будто возвращалось мирное дореволюционное время, возвращались старые порядки²².

Примечания

1. Паустовский К.Г. Повесть о жизни. С. 64.

2. Кольцов М. Петлюровщина. Пг., 1921. С. 10; Пученков А.С. Украина и Крым в 1918 — начале 1919 года. С. 22.

3. Гетман П.П. Скоропадский. Украина на переломе. 1918 год. С. 134.

4. Шкловский В.Б. Сентиментальное путешествие. М.: Новости, 1990. С. 166.

5. Булдаков В.П. Хаос и этнос. С. 751.

6. Книппер О.Л. — Чехова М.П. Переписка: в 2 т. Т. 1. 1899—1927. М.: НЛО, 2017. С. 621.

7. Там же. С. 626—627.

8. Хаммер А. Мой век — двадцатый. Пути и встречи / авториз. пер. с англ. Г. Салливан. М.: Прогресс, 1988. С. 65.

9. Так их назвал Арманд Хаммер, американский предприниматель, приехавший заниматься бизнесом в большевистской России.

10. Паустовский К.Г. Повесть о жизни. С. 591.

11. Вертинский А.Н. Дорогой длинною... С. 110—111.

12. Пученков А.С. Украина и Крым в 1918 — начале 1919 года. С. 68.

13. Шкловский В.Б. Сентиментальное путешествие. С. 166.

14. Игренев Г. Екатеринославские воспоминания. Август 1918 — июнь 1919 гг. // Архив русской революции. Берлин, 1922. Т. 3. С. 234.

15. Гетман П.П. Скоропадский. Украина на переломе. 1918 год. С. 131.

16. Там же. С. 715.

17. Там же. С. 630.

18. Гетман П.П. Скоропадский. Украина на переломе. 1918 год. С. 610.

19. Булгаков М.А. Белая гвардия. С. 33.

20. Гетман П.П. Скоропадский. Украина на переломе. 1918 год. С. 630.

21. Там же.

22. Падение гетманата в декабре 1918-го, приход к власти сначала петлюровцев, а затем большевиков освободили трудящихся от «гнета капитала». В результате рабочие лишились нормального заработка и оказались в полной нищете. По свидетельству большевика (!) Андрея Полупанова, весной 1919-го на зарплату рабочего Варшавской верфи (Киев) можно было купить несколько коробков спичек. Правда, советская власть обеспечила рабочего еще особым хлебным пайком — ¼ фунта хлеба в день. Четверть фунта — это сто граммов. См.: Полупанов А. Свобода или смерть! С. 142—143.