В конце 60-х годов зарубежную критику больше всего занимает «Мастер и Маргарита». И на то есть ряд оснований: сенсационность публикации романа, пролежавшего в столе более четверти века, интригующее знакомство с писателем, чье имя долго находилось под запретом, непохожесть романа на произведения других советских авторов, интересная трактовка библейской истории и т. д. Получается, что только после прочтения «Мастера и Маргариты» у критиков возникает потребность познакомиться с другими произведениями того же автора. Но из них еще далеко не все изданы за рубежом. В рассматриваемый период в переводе М. Гленни на Западе выходит «Театральный роман» под заголовком «Черный снег» (5). А «Белая гвардия» в переводе все того же Гленни появится только в 1971 году. Первый роман Булгакова издавался за границей еще при его жизни, но в 60-е найти малотиражное издание 30-летней давности, наверное, было непросто. Поэтому неудивительно, что в описываемый период в зарубежной критике практически не встречается отзывов на другие произведения Булгакова, кроме статьи переводчика Булгакова Майкла Гленни в журнале Survey (145). Она представляет собой наиболее удачную попытку привлечь биографию для интерпретации творчества Булгакова. Предваряя издание переводов, Гленни знакомит читателей с новым для них автором. В статье содержатся сведения о юности Булгакова, его врачебной практике, о Киеве, с которым связан замысел «Белой гвардии». Гленни повествует о событиях, отраженных в романе и сопутствующих его написанию, подробно передает содержание «Белой гвардии». Автор также подчеркивает многогранность таланта Булгакова — писатель-драматург и писатель-прозаик, не забывает рассказать и том, насколько артистичен был Булгаков. Гленни рассказывает о свойствах натуры писателя, позволяющих понять природу уникального булгаковского дарования: «дар, заимствованный как он есть из его драматургического «я»: его необыкновенное умение передавать крайне реальные, практически визуальные эффекты единственно верным способом. Место действия и герои так и выпрыгивают из страницы, в трех измерениях, правдивые и живые» (145, P. 5). Таким образом, Гленни первым из зарубежных авторов отмечает зрелищность булгаковской прозы — свойство, необходимое для понимания творческого метода писателя.
В статье Гленни также впервые в зарубежной критике предпринимается попытка найти связи между произведения Булгакова, показать, что без одного не было бы другого. Так, Гленни указывает на то, что «Театральный роман» по сути отражает реальную историю создания первой пьесы Булгакова «Дни Турбиных». Восхищение у Гленни вызывает смелость Булгакова, замахнувшегося на всемирный авторитет руководителя Художественного Театра К.С. Станиславского. «Шок от узнавания его в этом карикатурном персонаже (Иван Васильевич) только увеличивается оттого, что во всем мире растет культ Станиславского. Не будучи увлеченным легендарным шармом и гением этого человека, Булгаков изображает его как престарелого тирана, самодовольного и сварливого» (P. 10). Здесь следует отметить, что если с фактами биографии Булгакова Гленни знаком достаточно хорошо, то внутренний мир писателя остается для него большой загадкой. Булгаков был театральным человеком до мозга костей, Станиславский — театральный кумир тех лет, был и его кумиром. Однако от МХАТа вообще и от Станиславского, в частности, писатель терпел слишком много обид, отсюда язвительная сатира в «Театральном романе». Постановка пьесы «Мольер» на сцене МХАТа затянулась почти на пять лет. Проблема была и в самом театре с его конфликтами, и в том, что Станиславский слишком по-своему понял пьесу и образ Мольера, заставляя актеров множество раз менять реплики, так что они уже начали забывать оригинальный писательский текст. Режиссер рекомендовал Булгакову изменить пьесу в соответствии с его собственным мировоззрением и его знаменитой системой. Разочарование во МХАТе было настолько болезненным, что после увольнения Михаил Афанасьевич поклялся не переступать порога театра, к которому он, вероятно, одновременно питал и любовь, и ненависть. Этот зарок Булгаков выполнял, по словам А. Смелянского, с «буквалистской точностью». Надо отметить, что Гленни известна причина ссоры Булгакова со МХАТом и Станиславским, он также справедливо судит о причине запрета «Мольера». В этой пьесе «параллель с собственным отношением Булгакова к Сталину была умышленна и очевидна для того, кто умеет читать между строк (т. е. для всех)... Советская пресса поняла это даже слишком хорошо, и после разгромной статьи в «Правде» под заголовком «Внешний блеск и фальшивое содержание» «Мольер» был снят со сцены всего после семи представлений» (P. 10). Гленни полагает, что «Театральный роман» стал своеобразной местью Булгакова Станиславскому за «Мольера». Кстати, мотив художественной мести появляется позже и у отечественных критиков (410). Однако, это слишком упрощенное представление о творческих стимулах Булгакова: вся его жизнь, все, что его окружало, все, что с ним происходило, становилось материалом для творчества.
«Белая гвардия», как справедливо полагает Гленни, отражает взгляды писателя на революцию. «Булгаков не был марксистом, — сообщает критик, — и никогда не состоял в партии, но его понимание революции было сродни тому, которое воплотил Блок в поэме «Двенадцать»: революция, как стихия, подобная русской метели, безжалостная, непреодолимая, очищающая» (145, P. 8). Гленни почему-то не обращает внимание на эпиграф к роману, а ведь пушкинские строки о метели как раз подтверждают его точку зрения. В качестве одного из неоспоримых достоинств булгаковского романа Гленни отмечает его кинематографичность. Кадр за кадром, звук за звуком возникает перед читателем портрет зимнего военного Киева. «Когда вы, потрясенные, дочитываете до конца, образ этой зимы навсегда отпечатывается в памяти; вы осознаете, почти физически ощущаете, ...что на самом деле означали революция и гражданская война для обыкновенных людей. Вы понимаете, что на всю жизнь в сознании целого поколения остались следы того страшного исторического периода, который прошел под знаком кровавого Марса» (P. 9).
В «Театральном романе», по мнению Гленни, булгаковское остроумие, ирония и бесстрастный юмор проявляются с такой силой, что вряд ли найдется что-либо подобное в литературе этого столетия. Критик считает, что в русской литературе соревноваться юмором с Булгаковым могут разве что Ильф и Петров, по силе сатиры близок Булгакову Салтыков-Щедрин, а вот рефлексия и гротеск идут от Гоголя. «Опуская различия в культурном климате, среди англо-американских писателей Булгакову наиболее близок Эдгар Аллан По и Ивлин Во (если их вообще можно сравнивать)» (P. 9). Стоит отметить, что Салтыкова-Щедрина и Гоголя Булгаков и сам признавал своими учителями. Что касается Ильфа и Петрова, то их юмор мягче, тоньше, в нем нет той неразрывной связи с драматургическим представлением жизни, которая характеризует юмор Булгакова. И все же Гленни не сомневается, что как сатирик «Булгаков займет место рядом с Ильфом и Петровым, хотя он сам скорее всего такого соседства не признал бы. Его способ мышления разительно отличается и от миниатюрных форм Зощенко. Он не был так угнетен своим происхождением, как Бабель, хотя и нуждался в такой самодисциплине, какая была у Бабеля-писателя: будучи человеком ранимым, Булгаков страдал от приступов самобичевания» (P. 9). Гленни считает, что «темпераментный и артистичный Булгаков был, скорее, близок Замятину. У них несколько общих черт: отсутствие интереса к реализму ради реализма, первенство неукротимой фантазии, а также мужество в отражении ударов судьбы и верой в собственное предвидение, которое, как полагал Булгаков, — и у него было на это основание, как мы теперь знаем, — окажется сильнее, чем власть и властители» (P. 14). Кстати, Гленни едва ли не единственный из исследователей этого периода, кто попытался найти сходство между произведениями Булгакова и произведениями его современников. Другие критики проводили параллели с классиками либо русской литературы, либо мировой, подчеркивая тем самым выпадение Булгакова из советского литературного процесса, что на самом деле не совсем справедливо: Булгаков все-таки был писателем своей эпохи, и она оказала заметное влияние на его творчество. Другое дело, что найти авторов, близких Булгакову, среди советских писателей действительно было очень сложно. К тому же большинство зарубежных критиков пока читали только «Мастера и Маргариту», а ничего подобного этому произведению в современной Булгакову советской литературе не встречалось.
Таким образом, в рассматриваемый период у зарубежной критики не было возможности представить целостную картину творческого пути Булгакова, познакомиться с другими его произведениями, пьесами, повестями, рассказами, установить связи между ними, позволяющие постичь особенности творческого дарования писателя. Это возможность представится в более поздний период.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |