Переписка М.А. Булгакова с Н.Н. Ляминым
Николай Николаевич Лямин (1892—1941?) — филолог, специалист по романским литературам, в 20-е гг. работал в Государственной академии художественных наук, заведовал кабинетом теоретической поэтики.
По воспоминаниям Л.Е. Белозерской, знакомство Булгакова с Ляминым, «знатоком поэзии А. де Виньи и Т. Готье, переводчиком Мопассана и Казановы», относится к 1925 г. С тех пор Лямин и его жена, художница Н.А. Ушакова (р. 1899), были «наиболее близкими друзьями» писателя (Белозерская Л.Е. Страницы жизни // Воспоминания о Михаиле Булгакове. М., 1988. С. 200). В доме Ляминых собирались люди «высокой квалификации» (Булгаков) — художники, философы, поэты, переводчики. Часто они были первыми слушателями булгаковских произведений. Лямин, в свою очередь, постоянно навещал Булгакова у него на квартире, вел с ним бесконечные разговоры на литературные темы (Дневник Елены Булгаковой. М., 1990. С. 38, 55, 108, 135 и др.).
В середине 20-х гг. Н.А. Ушакова подарила Булгакову художественно оформленную ею книжку под названием «Венедиктов, или Достопамятные события жизни моей. Романтическая повесть, написанная ботаником X, иллюстрированная фитопатологом Y.». Ее автор — известный профессор А.В. Чаянов, никак не раскрывший, однако, своего инкогнито. Л.Е. Белозерская соотносит эту книжку с историей зарождения замысла «Мастера и Маргариты» (см.: Белозерская Л.Е. Страницы жизни. С. 231—232). К такому же выводу склоняется и М. Чудакова. Отмечая, что «эту книжку Булгаков любил», она пишет: «Уже фамилия рассказчика — «Булгаков» — не могла оставить равнодушным читателя-однофамильца, весьма чуткого к тому, что Пушкин называл «странными сближениями»... Атмосфера дьявольщины, мистики, окутывающей московские улицы, на которых разворачивается ее действие, сверхъестественная зависимость одних людей от воли других, картина отвратительного шабаша, театр, где происходят важные события, — все это воздействовало, мы думаем, на «формирование замысла романа Булгакова»» (Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. М., 1988. С. 300).
В архиве Пушкинского Дома хранится рукописная книга «Мука Маки» с шуточными стихами, посвященными Булгакову его друзьями, а также с рисунками Н.А. Ушаковой.1
Переписка между Булгаковым и Ляминым стала особенно интенсивной после 1936 г., когда незаконно репрессированный Лямин был выслан на поселение в Калугу.
Ниже публикуются находящиеся в Рукописном отделе ИРЛИ два письма (машинописные копии) Булгакова к Лямину (ф. 369, ед. хр. 329) и двадцать одно письмо (оригиналы) последнего к нему (ф. 369, ед. хр. 75, 437). Здесь же приводится одно письмо Лямина к Е.С. Булгаковой (№ 22), хранящееся в ОР РГБ (ф. 562, ед. хр. 42) и любезно предоставленное для печати Б.В. Соколовым.
1. Лямин — Булгакову
Крюково. Лето 1926 г.
Дорогой Мака!2
Имея на то гораздо меньше оснований, вероятно, почти так же сильно, как и ты, волнуюсь за твою «Белую гвардию».3 Что решил мудрый репертком, что решили сильные мира сего — если ты не можешь сам приехать, если Любичка4 еще не захотела вдохнуть в себя крюковский воздух,5 черкни хоть словечко.
Самое сильное и лучшее в пьесе — сцена в гимназии. Ни за какие блага мира не соглашайся пожертвовать ею. Она производит потрясающее впечатление, в ней весь смысл. Образ Алеши нельзя видоизменять ни в чем, прикасаться к нему кощунственно.
Театр уже достаточно коверкал пьесу: нельзя было выбрасывать сцен, следовало сокращать текст.
Здесь все дышит жарой и благополучием. Впрочем, сегодня было побоище: пострадавшего укрывали Никитинские.6
Целую тебя и Любичкину руку.
Твой Коля.
2. Лямин — Булгакову
Москва. 24 сентября 1926 г.
Дорогой Макин!
Мне захотелось еще раз поблагодарить тебя за то огромное удовольствие, которое ты доставил нам всем вчера.7
Если только подтвердятся ходившие вчера слухи о твоей пьесе, то ты можешь быть уверен, что и я, и все твои зрители разделят вместе с тобой твою скорбь.8
Твой Коля.
Позвони или зайди ко мне на службу.
3. Лямин — Булгакову
Москва. 22 мая 1930 г.
Дорогой Мака,
умер вчера Сережа Заяицкий,9 заезжал за тобой, чтобы захватить тебя на панихиду. Сегодня вечером мы с Бобом10 у Маруси.11
Коля.
4. Лямин — Булгакову
Москва. 14 июля 1932 г.
Милый Мака,
не могу сообщить тебе ничего радостного. Я только что был в строительной конторе твоего дома и узнал, что твоя квартира усохла на 13 кв<адратных> метр<ов>.12 Прибегнул к усиленным мольбам, жалобам и легким угрозам. В результате удалось установить при помощи коротконогой девицы и Петра Александр<овича>, что пострадала также квартира под тобой и над тобой. Дело будто бы в том, что этих 13 кв<адратных> м<етров> никогда и не существовало. Они явились плодом небрежности архитектора, который неправильно спроектировал лестничную клетку и еще что-то. Мне предложили расписаться в том, что вопрос со мной согласован. Я отказался, написав: «Ввиду отсутствия М.А. Булгакова, план мне сообщен». Очень обидно уменьшение площади с 60 кв<адратных> м<етров> на 47. Во всяком случае, в связи с этим пребывания своего в Ленинграде, если только оно тебе приятно, не сокращай. Таков мой совет, потому что твое присутствие едва ли что-нибудь изменит.
У меня в жизни тоже распоряжается нечистая сила. 15-го мы на пароходе никуда не едем, ибо прорвались шлюзы. Черт знает, что такое!
Целую вас обоих, также и Тата.13
Коля.
Удивлен полным отсутствием от вас каких бы то ни было известий.
5. Лямин — Булгакову
<Ленинград>, 1 августа 1932 г.
Дорогой Мака!
Меня искренно обрадовало твое письмо. Жаль, конечно, что ты никуда не выбрался на отдых, но, по-видимому, у тебя появилась интересная работа.14
Ты грозишь сделаться самым осведомленным знатоком Мольера. Мне очень хотелось бы быть в Москве, чтобы узнать, как ты думаешь писать биографию Мольера и переделывать «Мещанина во дворянстве». Не пиши только слишком научной сухой биографии, изложи лучше главное из жизни Мольера в беллетристической форме. Ведь это должно у тебя получиться так хорошо! Если тебе необходимы какие-нибудь книги, которых нет в Москве, я постараюсь разыскать их у ленинградских антикваров. Пришли только список поскорее, ибо 15 я уже вернусь. Теперь, что касается Завадского.15 Мне очень хотелось бы видеть «Мещ<анина> во дворянстве» на сцене не только в твоей переделке, но и в твоей постановке. Неужели и на этот раз тебе не удастся получить самостоятельной сценической работы?
Лодя А.16 написал мне, что в Москве исчезли какие бы то ни было спиртные напитки. Это меня беспокоит, так как я давно уже пощусь. Надеюсь, что к моему приезду (15-го числа) ты раздобудешь, чем меня угостить. Явлюсь к тебе тотчас же.
Мы живем по-прежнему хорошо. Ездили с Патей17 и Аннушкой18 по Неве на пароходе в Шлиссельбург и обратно. Любовались чудесным Ладожским озером. 7-го отправляемся в Тярлево,19 и на этот раз будем осматривать Детское Село.
Целую тебя крепко. Тата шлет привет.
Коля.
6. Лямин — Булгакову
<Коктебель> 6 июля 1933 г.
Дорогой Мака!
Наконец доехали, устроились и блаженствуем. Живем в отдельной комнате у миловидной болгарки, писателей незаметно, кроме Ауслендера,20 Асеева21 и Караваевой.22 Саша Г.23 очень мил. Вчера у него на балконе был организован небольшой кутеж. Крепко вас всех целую.
Коля.
7. Лямин — Булгакову
<Коктебель>. 14 июля 1933 г.
Дорогой Мака, окажи мне, пожалуйста, следующую услугу. Возьми телефонную книжку, выпиши и пришли мне адрес Эд<уарда> Эд<уардовича> Понтовича (Трубный пер. —) и Атабекова (Петровск<ие> линии —). Буду тебе очень благодарен. Ураган все еще продолжается. Тата приступила уже ко второму рукаву джемпера. Скоро писатели начнут приходить в умоисступление (Саркисов)24
Коля.
8. Лямин — Булгакову25
<Коктебель>. 14 июля 1933 г.
До сегодняшнего дня погода была изумительная. Стояла такая жара, что у одного из членов нашей коммуны под влиянием палящего солнца произошла депигментация и отвалился сосок. Сейчас дело совсем другое. Дует уже не сирокко, а ледяной северный ветер. Мы лежим в нашей болгарской комнатке на кроватях. Тата вяжет новый джемпер, а я не знаю, чем заняться. Ждем звонка к обеду.
Настроение радостное. По дороге из нашего поселка на волошинскую дачу обычно останавливаюсь у ларька и выпиваю стакан молодого белого вина. По дороге в дом отдыха за Люсино26 здоровье, на обратном пути за твое.
Целую вас всех.
Коля.
9. Булгаков — Лямину
Москва. 23 августа 1933 г.
Дорогой Коля!
Устав от Мольера27 и находясь в состоянии отдыха, диктую последнее летнее письмо тебе.
Вчера началась зима — в театре произошел съезд. Зима принесет свои заботы, планы и прочее, а сейчас Люся и я стараемся ликвидировать все летние заботы. Люся превратилась в великомученицу из-за ленинградских гастролей.28 Эти подлецы, эти ленинградские театральные сукины дети, конечно, денег авторских не заплатили до сих пор. Люсина жизнь превратилась в кутерьму. Она встает со словом «Ленинград» и с этим словом же ложится, вроде как бы с молитвой. Какие-то письма, кого-то в Ленинград посылали, какие-то телеграммы приходили, — словом — это наглые арапы! Бедная доверенная Люся!
Впрочем, это все не интересно для тебя. Обидно то, что сорвали всякую работу, в особенности в последние две недели. Дальше получается чепуха: поставили в глупейшее положение, а тут еще Любашин ремонт.29 Сволочи проклятые!
Буду уговаривать Люсю, чтобы она ни за что не делала драматурга из Сережки.30 Но, кроме шуток, я серьезно начинаю задумываться...
В самом деле, в оркестр сажали зрителей, вызывали усиленные наряды милиции, накормил я всех этими Турбиными! И вот — спасибо! Ну, черт с ними!
Сережка поправляется. По-видимому хромать не будет. Сегодня узнаем точнее у врача.
Живем по-прежнему, за исключением этого ленинградского безобразия, в тишине, согласии и в мечтах.
Как поживает миловидная болгарка?
Ну-с, итак, семейство наше Тату и тебя целуем.
Твой М.
10. Лямин — Булгакову
Кавказ. Сочи. Санаторий КСУ.
Сухумское шоссе, 2.
12 мая 1934 г.
Дорогие мои!
Физически я здесь, но мысленно всецело с вами. Живу в комнате с очень милым человеком, пианистом Нейгаузом.31 За вычетом музыки у нас совершенно одинаковые вкусы.
Купание мне очень нравится, а о пользе поговорим зимой. Выпейте рюмку водки за мое здоровье с Патей П.
Крепкий поцелуй Сереже.
Коля.
11. Лямин — Булгакову
<Сочи>. 20 мая 1934 г.
Дорогой Мака!
В течение 10 дней я являл собою зрелище полного инвалида. Болело все и хотелось только выть, встав на четвереньки. Сейчас чувствую себя несколько лучше.
Мацеста вещь действительно ехидная. Водичка зеленая, вонючая и безобидная лишь на первый взгляд. На самом деле черт знает что! Даже часы нельзя брать с собой в Мацесту, т. к. механизм портится от испарений, имеющихся в воздухе. На теле после каждой ванны появляются черные пятна повсюду, где кожа обычно соприкасается с какими-нибудь металлическими частями (запонки, подвязки и т. п.).
Живу я у самого моря и в довольно приемлемой компании, но не располагаю ни минутой свободного времени. Лечат педантично и всеми способами, включая элетризацию во всех видах. Если только совсем не залечат, то все будет хорошо. Свободно вздохнуть удается лишь после 9 ч<асов> вечера: тут я отправляюсь в соседний ресторанчик, где выпиваю кружку пива за твое здоровье.
Умственно я окончательно отупел, но интерес к московской жизни еще не иссяк. Хотелось бы очень знать, что вы делаете с Люсей и Сережей. Работаешь ли над переделкой своей пьесы?32 Повезут ли Турбиных в Ленинград?33 Если не лень, напиши обо всем.
Крепко целую тебя, Люсю, Сережу.
Твой Коля.
12. Лямин — Булгакову
<Теберда>. 29 июня 1934 г.
Дорогой Мака,
мой затянувшийся отпуск приходит, наконец, к благополучному завершению. Числа 10 июля буду в Москве. Надеюсь, что ты еще никуда не успеешь уехать.
Теберду могу посоветовать всем. Изумительный воздух, горы, чрезвычайно живописно. Время надлежит проводить в прогулках или поездках верхом. К сожалению, последнего удовольствия я был лишен, т. к. у меня все время болела и болит спина. Гуляем мы, однако, очень много и почти всегда вдвоем. Общим стилем нашей жизни была крайняя замкнутость.
В санатории КСУ можно устроиться вполне пристойно. Комнаты отдельные на двух человек. Кормят прилично, процветают все виды спорта и игр, включая биллиард.
Я очень сожалению, что ты так и не удосужился мне ни разу написать. Меня очень интересовала судьба твоей новой пьесы,34 а Тата никаких сведений по этому поводу сообщить не смогла. Ну да скоро приеду и все узнаю.
Целую крепко тебя, Люсю и Сережу. Тата шлет привет.
До скорого свидания.
Коля.
13. Булгаков — Лямину
<Ленинград>. 10 июля 1934 г.
Дорогой Коля!
Патя,35 который навещает мою квартиру, пишет, что от тебя есть там письмо. Прочитаю его, когда приедем, — 15—17 июля.
Надеюсь, что Кавказ принес тебе пользу.
И Люся, и я лечимся здесь электрическим током и теплыми ваннами. Хозяйка моя привезла сюда совсем больного меня — у меня найдено полное истощение нервной системы. Но теперь чувствую себя лучше.
Передай наш привет Тате.
Целую.
М.
14. Лямин — Булгакову
<Сочи>. 6 ноября 1935 г.
Дорогой Мака,
не соблазнит ли тебя безобразный вид этой гостиницы? Пока еще не поздно. Можно даже принимать солнечные ванны. Крепко целую тебя, Люсю и Сережу. Тата шлет привет.
Коля.
Азово-Черноморский край,
гост<иница> «Кавказская Ривьера»,
корп<ус> 1, к. 29.
15. Лямин — Булгакову
<Сочи>. 21 ноября 1935 г.
Дорогой Мака!
Хотя ты и не выносишь писем о погоде, все-таки я принужден начать именно с погоды, п<отому> ч<то> ею определяется наша жизнь в настоящее время. Здесь очень холодно, довольно солнечно, изредка идет дождь, не особенно сильный. По утрам я принимаю или мацестинские или морские ванны, днем мы совершаем с Татой весьма длительные прогулки, вечером пристроился играть в покер. Шахматы, так же как и всякое умственное напряжение, мне категорически воспрещены.
Публика собралась в Ривьере исключительно скучная. Все это ответственные работники, не получавшие своевременно отпуска и приехавшие сюда скучать и лечиться. Ворчат они с утра до вечера. Главным моим наслаждением является Диккенс. Перечитываю один роман за другим и все более восхищаюсь.
Конечно, так поздно приезжать на Кавказ не стоит. Но когда подумаешь, что днем можно ходить в пиджаке, цветут розы, а в Москве, вероятно, мороз, на душе становится как-то легче.
В начале декабря мы поедем дней на 10 в Гагры, в Москву вернемся 17. Очень прошу тебя ответить мне поскорее, чтобы твое письмо застало меня здесь. Меня живо и как всегда интересуют твои дела и успехи. Как идут репетиции «Мольера»36 и «Пушкина»?37 Успокоились ли неприятности с твоей комедией?38
Крепко целую Люсю, тебя и Сережу.
Тата шлет вам всем привет.
Коля.
Азово-Черноморский край, Сочи,
гост<иница> «Кавказская Ривьера»,
комн<ата> 29.
16. Лямин — Булгакову
<Калуга>. 9 февраля 1939 г.
Дорогой Мака!
Из дальних странствий воротясь,39 я нашел тихий приют в г. Калуге, насчитывающем около 100 000 жителей и расположенном на р<еке> Оке. Здесь много деревянных одноэтажных домиков и садов, имеются превосходные архитектурные памятники конца XVIII и нач. XIX в. Население состоит преимущественно из стариков или, вернее, старушек, блуждающих по улицам, как тени. В 40 минутах ходьбы от меня сосновый бор, река совсем близко.
Настроение у меня ровное, вернее, нет никакого. Что буду делать — не знаю. Недели три посвящу приятному отдыху (может быть, он и затянется), а дальше буду послушен велениям судьбы, впрочем, как всегда. Очень мне хотелось бы знать, над чем ты сейчас работаешь (ведь это меня всегда так близко трогало).40 Кое-какие сведения газетного порядка до меня доходили, но весьма смутные. Напиши подробнее, да боюсь, что ты поленишься. Конечно, исключительно хотелось бы повидаться, только ведь из этого ничего не выйдет. Меня калачом не заманишь в Москву, через которую я промелькнул, как метеор. Зная твой характер, опасаюсь, что ты никогда не соберешься в Калугу.
Напиши мне о Люсе, о Сереже. Он наверное стал совсем большой и мудрый. Мне почему-то кажется, что прошла вечность с тех пор, как я никого не видел.
Крепко, крепко целую вас всех, тебя, Люсю и Сережу.
Твой Коля.
Мой адрес:
Калуга, ул. Марата, 13.
17. Лямин — Булгакову
<Калуга>. 19 февраля 1939 г.
Дорогой Мака,
вчера вечером сидел я, углубившись в чтение «Литературных воспоминаний» Анненкова,41 когда внезапно все мои мысли переключились совсем на другое. По радио раздался громкий голос, возвестивший передачу сцен из «Дней Турбиных», как будто до сих пор таких передач еще не было. С такой яркостью вспомнились прошлые годы и наша дружба. Весна — не помню точно, какого года, первая генеральная репетиция «Дней Турбиных»42 (еще в театре тогда было очень жарко), твой огромный успех. А потом мысленно я перебывал и на «Зойкиной квартире»,43 и на «Багровом острове».44 Почему-то особенно явственно представился мне диспут в театре Мейерхольда, на котором выступали Луначарский и ты.45 Старался, главу за главой, вспомнить весь твой роман и досадовал на провалы в моей памяти. Как бы мне хотелось перечитать его еще раз, как бы хотелось быть около тебя, а я даже не имею возможности съездить в Москву.
О моей жизни мне писать действительно нечего. Я стараюсь возможно добросовестнее обучить немецкому языку моих питомцев, но это далеко не всегда удается.
Тата у меня загостилась, впрочем 24 она выезжает с валенками для вашей домработницы. Сейчас, когда очень много снега и очень много солнца, Калуга стала особенно красива. Я много гуляю и думаю, а по вечерам читаю всевозможные мемуары.
Крепко целую тебя, Люсю и Сережу.
Твой Коля.
18. Лямин — Булгакову
<Калуга>. 4 апреля 1939 г.
Дорогой Мака!
С огромным удовлетворением я прочел в «Советском искусстве», что Вахтанговский театр приступает к репетициям твоей переделки для сцены «Дон Кихота».46 Это, конечно, должно получиться очень хорошо. Осенью наверное уже состоится «генералка», и я крепко надеюсь, что смогу на ней присутствовать.
Твое письмо, на которое я по своей безалаберности так долго не отвечал, меня немножко расстроило: оно такое нервное, беспокойное.47 Да иначе и быть не может, если все время крутиться в нервных московских темпах жизни. О моих впечатлениях от Москвы за один день пребывания в ней Тата может тебе подробно рассказать.
Здесь, в Калуге, мне очень нравится, а летом будет еще лучше, п<отому> ч<то> много простора и зелени. Я очень много читаю: необходимо, я это твердо почувствовал на старости лет, восполнить свое образование и набраться каких-то мыслей. Было бы мне уж очень приятно, если бы ты меня навестил, хотя б когда станет теплее. Ехать сюда очень удобно — прямой поезд, одна ночь, мягкий вагон. Билет обратно я тоже мог бы тебе купить заранее.
Крепко тебя целую, Мака, много думаю о тебе и твоих новых произведениях, мне еще неизвестных. Сердечный привет Люсе, пусть и Сережа обо мне вспомнит.
Твой Коля.
19. Лямин — Булгакову
<Калуга>. 17 апреля 1939 г.
Дорогой Мака,
сегодня в «Советском искусстве» от 16 апреля я опять прочел заметку о том, что в Театре им. Вахтангова началась подготовительная работа над постановкой пьесы М. Булгакова «Дон Кихот». Неужели и на этот раз блеф?48
Мою жизнь в Калуге ничего не омрачает. С каждым днем становится теплее. Тата находится сейчас в Москве и обещает мне привезти две работы: словарную и что-то по Бальзаку. Всякая литературная и полулитературная работа меня в настоящих условиях, конечно, очень устраивает.
Крепко целую тебя и Люсю.
Твой Коля.
20. Лямин — Булгакову
<Калуга>. 2 июля 1939 г.
Дорогой Мака,
мне было так приятно узнать, что ты сможешь приехать в Калугу. Ведь мне очень хотелось бы повидать и тебя, и Люсю (если это возможно) и почитать какое-нибудь новое твое произведение.
Адрес гостиницы: Калуга, ул. Ленина, гостиница Калужск<ого> Коммун<ального> Отдела, т<елефон> 2-44. Комнату я мог бы заказать тебе заранее, если бы своевременно и точно сообщить, на какие дни. Если ты приедешь один и в отсутствие Таты, остановишься, конечно, у меня. Питаться при всех условиях у меня. Тата будет в Москве 7, тогда лучше всего сговориться окончательно. Советую приехать не на слишком короткий срок, т. к. здесь и отдохнуть тебе вполне удастся.
Крепко целую тебя и Люсю.
Твой Коля.
ул. Марата, д. 13.
21. Лямин — Булгакову
<Калуга>. 1 октября 1939 г.
Дорогой Мака,
очень был огорчен твоим письмом, но глубоко верю, что ты вскоре поправишься,49 мы встретимся, поговорим и даже выпьем. Сейчас я опять занят — работаю, в скромной должности преподавателя немецкого языка. Такова судьба! Надо признаться, что это и трудно, и утомительно. Лето прошло у меня приятно. Мы снимали комнату в деревне недалеко от Калуги. Частично жили там сами, частично предоставляли многочисленным друзьям, приезжавшим меня навещать. Много было приятных дней, а когда я оставался один, читал запоем различные книги, главным образом по русской истории.
В настоящее время дело обстоит несколько хуже. Выхожу из дома в 7.30, а возвращаюсь в 3 ч<аса>, в достаточной степени разбитый. Младенцы слишком шумливы и не хотят слушаться. Да и обучить их не так просто. Очень надеюсь на зимние каникулы. Может быть, удастся дня на два-три съездить в Москву и повидать друзей.
Так тяжело думать, что ты беспомощно лежишь в темной комнате и волнуешься. Я говорил о твоей болезни с моим приятелем, опытным врачом. Он утверждает, что это не только вполне излечимо, но и излечимо без всяких последствий. Может быть, ты уже сейчас поправился, и сам будешь в силах написать мне о своих новых работах и планах.
Крепко целую тебя, Люсю и Сережу. Тата сейчас в Калуге и шлет тебе привет.
Твой Коля.
22. Лямин — Е.С. Булгаковой
<Калуга>. 16 октября 1939 г.
Дорогая Люся,
все время живу очень обеспокоенный Макиным здоровьем. Ведь в конце концов, ты же знаешь, как он мне всегда был близок и любим. Я верю, что все должно обойтись благополучно. Но когда я получил открытку (по-видимому, написанную тобою), где он говорит, что будет рад, если ему удастся выскочить с одним глазом, я расплакался (пишу, конечно, только тебе). Нет, этого я не могу себе представить. Мака еще нужен очень многим, и надо его подбодрить, хотя бы этой мыслью. Милая Люсенька, если у тебя будут время и возможность, напиши мне подробнее о Мишином здоровье. О себе я писать не умею, а сейчас в особенности не могу. Крепко тебя целую.
Твой Коля.
23. Лямин — Булгакову
<Калуга>. 30 октября 1939 г.
Дорогой Мака,
хотел бы я развлечь тебя описанием моей жизни, но, пожалуй, из этого ничего не выйдет. Летом я насладился во всех отношениях — много гулял, читал и видел многих приятных мне людей. Ну, а сейчас я даже минуты не имею, чтобы передохнуть и на чем-нибудь сосредоточиться. Началось с маленького, а кончилось тем, что заполнили все мое время. Возьму для примера два последних дня — вчерашний и сегодняшний, причем сегодня день выходной. Встав в 7 утра, я бодрым шагом направился в школу (это было вчера). Мне надлежало дежурить и с 8 до 8.30 регулировать впуск учеников в школу, чтобы они не изувечили друг друга. С 8.30 до 2 ч<асов> я непрерывно обучал молодежь — 5, 6 и 7 кл<ассы> — немецкому языку, чему они не очень-то поддаются. Часов до 4 проверял тетради, а затем стремительно кинулся домой обедать. После обеда пришлось смотаться к зубному врачу (у меня еще осталось 3 зуба и почему-то они болят). После врача готовился к докладу о Лермонтове, который я сделал вечером в школе для учеников и учителей. Часов в 11 был дома и пил водочку с Ник<олаем> Мих<айловичем>50 и одним доктором. С Ник<олаем> Мих<айловичем> мы всегда горячо вспоминаем тебя.
Сегодняшний день (выходной), встав довольно поздно, я посвятил обследованию домашнего быта учащихся. Обежал 10 человек, живущих в разных концах города. Вечером проверял тетради и заполнял дневники учеников, ввиду окончания четверти. Так проходит моя трудовая жизнь. Очень обидно, что для себя, для своих собственных занятий почти не остается времени. О тебе мне часто пишет Патя. Нежно обнимаю и целую тебя, Люсю и Сережу.
Твой Коля.
Я тоже крепко целую тебя, дорогой Мака, а также Люсю. Думаю, скоро приеду и сразу позвоню.
Тата.
24. Лямин — Булгакову
<Калуга>. 17 декабря 1939 г.
Дорогой Мака!
Дошли и до меня сведения, что опять вынырнула твоя пьеса о Пушкине,51 и дело идет о ее постановке в Художественном театре. Видишь, и в нашей провинции мы не так уж отстаем от общего хода жизни. Это меня чрезвычайно обрадовало.
Мне стало жить много легче. Вернулся с фронта почтенный педагог, которого я заменял, и уроков у меня сейчас гораздо меньше. Скоро наступят зимние каникулы. Я очень надеюсь съездить и повидать тебя.52
Крепко целую тебя и Люсю.
Твой Коля.
* * *
С.С. Кононович — М.А. Булгакову
Среди корреспондентов Булгакова привлекает внимание некая С.С. Кононович, постоянная читательница его произведений, горячая поклонница таланта. Пять ее писем к нему хранятся в Рукописном отделе ИРЛИ (Пушкинский Дом) РАН (ф. 369, ед. хр. 410).
София Сергеевна Кононович (р. 1901) — филолог с университетским образованием. В ранней юности жила на Украине, была свидетельницей многих событий гражданской войны, отраженных в булгаковской «Белой гвардии». С 1922 г. поселилась в Москве, где вплотную соприкоснулась с особенностями пореволюционного быта страны, воспроизведенного в «Роковых яйцах», «Собачьем сердце», «Зойкиной квартире», в рассказах и фельетонах писателя. Уже в 20-е гг. имела отношение к литературоведческим занятиям. В архиве ГАХН находятся, например, тезисы ее доклада «Лакские песни-частушки», прочитанного 19 марта 1929 г. в Комитете по изучению искусства народов СССР при Государственной академии художественных наук (ф. 941, оп. 2, ед. хр. 26). Позже специализировалась в области истории книги (См.: Кононович С.С. Типографщик Селивановский // Книга: Исслед. и мат. М., 1972. Сб. XXIII. С. 100—123).
Как явствует из писем, несмотря на все усилия, Кононович так и не удалось лично познакомиться с Булгаковым (состоялась лишь мимолетная встреча) или хотя бы получить от него желанный ответ на свои письменные обращения. Причиной того послужило, по-видимому, тяжелое душевное состояние адресата, связанное прежде всего с обострившейся как раз на рубеже 20—30-х гг. газетной травлей его. Известно, что Булгаков тогда почти утратил свою природную общительность, стал «резко насторожен против случайных знакомств» (Лакшин В. Судьба Булгакова: легенда и быль. // Воспоминания о Михаиле Булгакове. М., 1988. С. 21). Сам он в 1931 г. так описывал В. Вересаеву это мучительное свое состояние: «У меня перебито крыло. Я запустил встречи с людьми и переписку... Я стал беспокоен, пуглив, жду все время каких-то бед, стал суеверен» (Булгаков М.А. Письма. С. 203, 206). Немалую роль в неотзывчивости Булгакова на послания незнакомки сыграли, наверно, и некоторые обстоятельства его личной жизни тех лет — надвигающийся разрыв с Л.Е. Белозерской, непростое начало любовных отношений с Е.С. Шиловской.
Письма Кононович имеют интимный характер, местами непомерно экзальтированны и наивны. При всем том не приходится сомневаться в их историко-литературном значении уже потому, что когда-то они были прочитаны Булгаковым и, стало быть, в тех или иных логических связях, ассоциациях вошли в его художественное сознание и память. Существенны эти письма и запечатленными в них конкретными реалиями современной писателю действительности, приметами ее облика и нравов. Но важнее всего, пожалуй, то, что послания Кононович достоверно передают умонастроение тех интеллигентских кругов, которые не разделяли господствующих в обществе вульгарно-социологических подходов к творчеству Булгакова и, вопреки официозной критике, смогли провидчески высоко оценить произведения писателя как вещи, которые несомненно переживут свое трудное время и, раньше или позже, «приобщатся к тому светлому и огромному, чему имя — Русская литература».
Ниже публикуются все пять писем Кононович, иные из которых написаны карандашом, испещрены авторскими поправками и, скорее всего, являются черновыми текстами. Их нахождение в архиве Булгакова представляется неясным. Возможно, что они попали туда стараниями Е.С. Булгаковой, энергично и тщательно собиравшей после смерти писателя любые материалы, документы, касающиеся его жизни и творчества.
За помощь в разыскании сведений о С.С. Кононович выражаю признательность старшему научному сотруднику РГАЛИ К.Н. Кириленко.
1
<Москва>. 9 марта 1929 г.
Многоуважаемый Михаил Афанасьевич!
Давно хочется написать Вам, да все не могла начать. Предупреждаю: письмо мое не имеет ни смысла, ни цели. Поводом же явилась статья о Вас в «Литературной энциклопедии»,53 изд<ание> Коммун<истической> Академии. Высказанные в ней точки зренья всколыхнули много раз передуманные мысли о Вас, а думать о Ваших произведениях невозможно без мыслей о большом, о России, и, следовательно, в конечном счете и о собственной жизни.
Вас хвалят и ругают. Есть худшее. Вас нарочито замалчивают, Вас сознательно искажают, Вас «вытерли» из всех журналов, Вам приписывают взгляды, которых у Вас нет. Последнее, впрочем, не только враги, но и почитатели. Возвращая мне «Б<елую> г<вардию>», один сослуживец заметил: «Хорошая вещь, но очень ясно, по какую сторону баррикады стоит автор». Не думаю, чтоб это было верно. Ваши произведения выше тех небольших преград, которые называются баррикадами и которые сверху кажутся такими маленькими. Не могу без движения сердечного, без трепета, не укладывающегося в мои грубые и слабые слова, вспомнить сон Алёши Турбина и эти слова: «Для меня вы все одинаковы, все — в поле брани убиенные». Эти слова рождают чувство глубокой и светлой благодарности к тому, кто их написал.
Но об этом после. Несправедливости, о которых я только что написала, быть может, и пустяк «sub specie aetermitatis»54 (кажется, не наврала в правописании?), но с точки зренья жизни — очень тяжелы. О Вашей жизни судить не берусь, говорю о нашей, читательской, о своей.
Не могу похвастать хорошим знаньем современной литературы. Но не думаю, что ошибусь, если скажу, что между Вами и всеми прочими писателями расстоянье неизмеримое. Разумеется, главным образом шкурный страх перед большим талантом и заставляет упрекать Вас в «монархизме», «черносотенстве»55 и Бог ведает еще в чем. Впрочем, тут есть и многие другие, быть может, еще более глубокие причины, о которых не стану распространяться. Как-то раз, говоря о Вас, я сказала, что нельзя судить Вас по «Дн<ям> Турб<иных>»: «Это самая слабая вещь Булгакова, слабее даже «Б<елой> гв<ардии>», не говоря уже о «Дьяволиаде» и «Роковых яйцах»». Однако это мненье мое несколько изменилось. Относительное определение силы и достоинства отдельных Ваших вещей, пожалуй, то же, но так резко, как тогда, я не скажу. Я перечитала «Б<елую> гв<ардию>» (увы, только конца никак не могу достать) и считаю ее большим, очень большим произведением.
Вообще, мне кажется, что Вас будут читать и читать, когда уже нас давным-давно не будет, и даже розовые кусты на наших могилах засохнут и погибнут. Это первое. Второе еще важнее. Русская литература, после великих потрясений, должна сказать свое великое и новое слово. Думается, это слово скажется или Вами или кем-нибудь, кто пойдет по пути, Вами проложенному. Потому что манера Ваша есть нечто новое и настоящее, нечто, соответствующее темпу нашего времени. Анализировать ее мне не под силу. Попробую объяснить сравнением. Я очень люблю ездить, люблю попадать в новые города. И в новом городе меня почти не интересуют (сразу, во всяком случае) музеи, карт<инные> гал<ереи>, историч<еские> достопримеч<ательности> и проч. Но ходить по улицам, видеть, видеть прежде всего, видеть все, что попадается глазу, быть в толпе людей, замечать неуловимую, но яркую характерность, которую имеет каждый город и его жители; дышать новым воздухом и с этим воздухом впитывать новые и особенные впечатления, которые, быть может, никогда не оформятся даже для себя самой, — вот что для меня дает «ощущенье» нового города.
В Ваших произведениях тоже говорит «самый воздух», — не только мысли, образы, ощущенья, но и то, что между ними, что никогда не станет ясной мыслью и не выльется в законченный пространственный образ.
Когда Лидочку зовут де-Руни, а соседку Александрой Федоровной; и у Александры Федоровны церковное вино; а фамилия профессора «Персиков»;56 и читает он в шубе, кашне и калошах, выпуская пар изо рта, «О пресмыкающихся жаркого пояса», и многое другое — то мысль не успевает, и не хочет, и не должна успевать оформить впечатленья в образы: мелькая, соединяясь и скрещиваясь, они дают тот воздух, дыша которым, дышишь современностью, но не ежедневной, а в художественном преломлении, пусть и чувствуешь не только ее поверхность, но и те взволнованные волны вопросов, которые под этой поверхностью мечутся.
То, что есть в Ваших произведениях своего, кроме своей, особенной манеры, — выражаясь схематически, их содержанье (в противоположность форме) тоже так разнообразно и глубоко, что я и думать не могу охватить его. Ведь я пишу не критическую статью и, следоват<ельно>, не имею права быть неискренней и повторять общие места. Мне хочется выразить скорее впечатленье, чем мысли, и поэтому я буду брать наудачу отдельные стороны Вашего творчества, по многообразию и глубине напоминающего мне творчество Достоевского.
Но раньше скажу несколько слов о себе самой, потому что в наше время иные годы — целые века, и совсем не безразлично, где и когда они застали человека.
Мне 28 лет. Война захватила меня 13-летней девочкой в Подолии, где мы проводили лето. Стоявшие там войска были брошены на фронт немедленно. Не забуду серой, уходящей змеею лавины и всего того, что тогда было пережито и перечувствовано. В 1918 г. было мне 17 лет — я как раз кончила гимназию и поступила в Ун<иверситет>. В то же время работала на фабрике, т. к. жизненные трудности начались для нас чрезвычайно рано, тянулись очень долго и были почти непереносимы. Завершились они голодом, о котором скажу одно: если суждено еще раз, хоть половину того, что было, даже не пережить, а только видеть, то у меня одна мольба: смерть! Смерть сейчас, сию секунду! Как и у очень многих, все это дало, казалось бы, неожиданный результат: как только немного полегчало (весьма относительно, впрочем) — жизнь вспыхнула дерзко и буйно, и каждую каплю радости все существо пило «бездумно и бесконечно», не заботясь даже о следующей минуте.
Все самые тяжкие годы мы жили в Одессе, столько раз переходившей из рук в руки. У нас были немцы. Я знаю то, о чем Вы пишете в «Б<елой> гв<ардии>»: что значит быть побежденным. Я ничуть, абсолютно не кровожадна. Но ночами, в своей девической постели, я мечтала убить немецкого офицера. Не смейтесь! В 1922 г. осенью переехали мы в Москву, я захватила, пережила этот год новой стройки, я видела и участвовала сама в том странном и водоворотно-увлекающем потоке, которым была Москва до 1925—26 года. Вы пишете об этом в «Рок<овых> я<йцах>», относя к какому-то будущему году: «Москва жила». И тогда, наряду с кипеньем романтизма и жизни, были очень большие внешние трудности, да и внутренних еще было немало: свет и черная тьма переплетались самым причудливым образом. Между прочим, в жилищном отношении пришлось пережить условия и людские отношенья, которых не люблю, не хочу и не могу вспоминать: им нельзя верить, я сама не хотела бы верить своим воспоминаньям. Скажу одно: читая «Пьяное озеро»,57 я завидовала условиям, в которых находился герой рассказа, и даже жене его, несмотря на многозначительную фразу: «Я не о себе».58
Мой период «Sturm und Drang» кончился замужеством, потом разводом. Теперь моей дочке 2½ года, и живу я с ней и с моей матерью — жизнь, разумеется, нелегкая, т. к. трудно женщине исключительно своими силами прокормить троих. Но Вы знаете, что такое ребенок. Ах, этот удивительный «Славка»!59
Чтоб кончить о себе: посылаю Вам плохой переснимок, сделанный одним моим приятелем с последней фотографии. Тут, разумеется, нет никакого «институтства» (кстати, я никогда не была в институте), а дело вот в чем: пережитые годы научили нас, русскую интеллигенцию, жить не только духовным и витать не только над землей. Внешность человека имеет иногда в себе необъяснимую субъективную несимпатичность. В этом смысле я очень жалею, что нигде и никогда не видела Вашего портрета: кто знает, быть может, и писать бы не стала.
Теперь — к Вашим произведениям. Один из важных вопросов, ими поднимаемых, — вопрос о чести и тесно связанный с ним вопрос о силе, сильном человеке, о тех требованиях, которые в этом отношении предъявляются главным образом к мужчине. Где граница между трусостью и естественным страхом за свою жизнь? Впрочем, такая постановка вопроса по-женски пассивна. У Вас — больше: когда человек должен и может быть активен, во имя чего и как обязан он бороться? Дело тут не в «рецепте», не в указаньи идеала и пути к нему — дело тут в огромном вопросе, поставленном один на один самому себе, вопросе о праве на самоуваженье, о праве гордо носить голову. До какой степени может дойти униженье? Ответ — в «Дьяв<олиаде>». И последняя эта фраза — «Лучше смерть, чем позор»60 новым светом озаряет весь трагикомический, фантастически-реальный путь героя; и видишь ясно, что в его униженьи — гордость, и в пассивности — активность (хотя бы в отказе от «удобного» выхода из тупика, предлагаемого той, которая «заслала документы в Полтаву»). Русский героизм не похож на французский: слишком трудна и спутанна, слишком непонятна была всегда наша жизнь. Стоит вспомнить Гринева, верного слугу царицы и приятеля Пугачева в одно и то же время, чтоб понять, в какие противоречивые положения ставит судьба русского человека.
Еще немного о «Дьяв<олиаде>»: я не буду говорить об удивительном схватываньи на лету еще не оформившегося тогда вопроса нашего времени, а напомню только «головановщину»:61 чем не Дьяволиада?
Теперь «Р<оковые> я<йца>». Первое, что бросается в глаза — Рокк, не зная, не умея, взялся за дело и погубил драгоценное изобретенье. А обратная сторона? Ведь спрашивал же он о «грязюке». Ответь ему тогда Перс<иков> толком, вдумайся он, подойди жизненнее — беды б не было. В том-то и беда, что, с одной стороны, — практическое, жизненное — а с другой знанья, культура, высота духа. И моста нету.
О «Славке» и слов нет: это такая прелесть! И как схвачена эта пустота, эта разрушенность и недоуменность многого, когда так нужен человек человеку, когда ничто — ни предрассудки, ни законы, ни традиции — ничто не стоит между двумя (пуговиц нет!) — и сердце жаждет только ласки и радости. Заключенье неподражаемо («Не куплю себе туфель к фраку! Не буду петь по ночам псалом. Куплю Славке велосипед. Ничего: как-нибудь проживем!»).62 Последнюю фразу мы повторяем часто в житейских трудностях.
Есть еще многое, что бросается в глаза в Вашем творчестве, но не обо всем будешь говорить, да и кончать пора. Хочется пожелать — нам, прежде всего, — чтоб Вы писали и печатались, чтоб голос Ваш доходил до нас. Тяжкая вещь — культурная разобщенность, отсутствие спаянного общества, разрозненность и подозрительная враждебность людей. Грустное, грозное, трудное время.
Между прочим: мне б не очень хотелось, чтоб Вы кому-нибудь мое письмо показали. Разумеется — какой тут секрет. Но когда пишешь для одного, не хочется, чтоб читали другие. У меня, по крайней мере, всегда так.
Между прочим, пишу Вам свой адрес (Пречистенка, 20, кв. 3. София Сергеевна Кононович). Делаю это не столько потому, что надеюсь получить от Вас письмо (хотя была бы, разумеется, очень этому рада), сколько для того, чтоб не придавать моему письму никакого налета «таинственности», которого оно на самом деле не имеет.
С.К.
2
<Москва. Январь 1932 г.>63
Посылаю Вам это минорное письмо — уж подлинно минорное, если, говоря о Вас, я ухитрилась ни слова не сказать о Вашем юморе — южном, золотом, «булгаковском» юморе. Посылаю зараз привет и поздравление с Светлым Праздником. А Вы пожелайте (потому что я верю и в Ваше человеческое сердце, и в силу человеческого пожелания), чтоб после праздника нам уж не стало так трудно и «скрутно» (словечко киевской прислуги моего детства), как было до сих пор. «Турбины» опять идут?64 С урезками, изменениями? Говорят, как будто нет. Хотелось бы, чтоб это было так. Вспоминаются по этому поводу две фразы: «Sint ut sunt aut non sint»65 и «Протяни палец — отхватят руку».
3
<Москва. Февраль 1932 г.>
Посылаю Вам эти несколько неудачных строк, так как не могу послать ничего другого. Часто я Вас вспоминаю, порой перечитываю, много хотелось бы Вам сказать, о многом спросить — но ничего не скажешь и не спросишь. Да и трудно писать человеку, которого даже не видела никогда и совсем не знаешь, хоть хочется думать, что то смутное представление, которое имеешь о личности, — не совсем неправильно.
И человеку, о котором вспоминаешь нередко, хочется как-то дать знать, что думаешь порой о нем, что молчание не может заставить забыть того, чьим именем будет гордиться русская литература. Потому-то и посылаю я Вам эти неудачные строки, написанные мной недавно и, разумеется, посвященные Вам (по отношению к Вам я бы, конечно, не могла принять такой панибратский тон). К сожалению только — хорошее намерение не извиняет плохого исполнения.
Художнику
Бывают дни, когда объемлет холод,
Когда нет сил поднять упавших рук,
И все, чем жил, чем был силен и молод,
Тускнеет вдруг.
Притуплен к жизни ненасытный голод,
Не знает сердце, где враги, где друг, —
И кровь в мозгу стучит, как тяжкий молот,
И все тесней тоски давящий круг.
И меркнет творчества заветное сиянье,
И труд любимый падает из рук.
О, пусть спасет нас в этот миг сознанье,
Что мы себе не изменяли, друг!Пусть труден путь, пускай тяжка дорога, —
Но сердце, верь: нас, одиноких, — много!С.К.
Москва,
Пречистенка, 20, кв. 3.
С.С. Кононович.
4
<Москва. Февраль 1932 г.>
Дорогой Михаил Афанасьевич!
Не сердитесь на меня: мне так хочется Вас увидеть. Разумеется, способ привести это желание в исполнение заслуживает всяческого порицания, но какой другой могла я придумать.66 «Профессору Персикову подали несколько записок, из них пять любовных, которые он тут же порвал».67 Не сердитесь заранее, моя записка не может быть любовной, во всяком случае в том стиле, как поданные профессору Персикову. Я Вас никогда не видела, Вы для меня пустое место, а между тем я так много и так часто о Вас думаю, что обращать эти мысли к «пустому месту» сделалось просто тягостно. Последнее время не проходит дня, чтоб я не думала о Вас, а раньше, хоть не так часто, но в минуты решительные для внутренней, интимной жизни Вы мне вспоминались, и кто знает (это уж чистейшая метафизика!), не удержало ли меня отчасти это воспоминание от шагов, которые сбили бы и спутали линию моей жизни. «Уважения у меня к тебе нет, Сережа, вот что»,68 — говорит Елена «красному капору». Вот эта-то высокая степень теплого уважения есть у меня к Вам: для меня немыслимым представляется, чтобы Вы могли продать драгоценное право первородства за чечевичную похлебку. Я верю в Вас, и как много значит такая вера в момент, когда разочарование в людях почти готово обратиться в разочарование в человеке вообще.
Я давно уже хотела увидеть Вас и давно уж придумала этот способ (заслуживающий всяческого порицания, разумеется), да все не хватало решимости. Но вот 2-го января пришлось мне сделать в несколько иной области тоже решительный довольно шаг, обратиться к человеческому в человеке, поверх и мимо обычных условий приличия что ли; я не только не была наказана, но, наоборот, получила огромную радость культурного общения, которого (с чужими) давно не испытывала. И, унося в своем сердце и подъем, и тепло, и радость, я пошла по осыпанному серебряным снегом краю Девичьего поля, под знакомыми черными липами с пушистыми комьями снега на веточках — к Вам, убедиться, что Вы действительно там живете. Вид Вашей чистой лестницы, Вашей двери с немножко криво написанной фамилией были для меня первым реальным образом в моих отвлеченных мыслях и дали мне убеждение, что я Вам напишу. Помните ли Вы, у Гейне есть стихотворение, приблизительно такое: «В то время, как я с тщетным отчаянием стучусь у чужих замерзших дверей, быть может, к моим дверям поднимаются люди с цветами для меня, — и я этого не знаю».69 А ведь цветы-то бывают разные: не все только розы, ради которых соловей отдает жизнь; даже крохотная воздушная звездочка мокрицы с ее непоэтическим названием может дать радость. В минуты пустоты и тьмы я с грустью вспоминаю слова Гейне и много бы дала, чтоб знать, применимы ли они к моей жизни. А дальше что? А дальше — Вы, вероятно, так обольете меня холодной водой при встрече, обратитесь ко мне с таким оскорбительным удивлением, что я решительно избавлюсь на будущее время от всяких мыслей о Вас. Это будет правильно, но больно.
С. Кононович. Пречисте5
<Москва. 15—18 марта 1932 г.>
Многоуважаемый Михаил Афанасьевич!
Хочу поговорить с Вами с той степенью искренности, которая могла бы быть при простом человеческом разговоре, и, конечно, с гораздо большей степенью откровенности. И вот маленькое предисловие: чужая душа потемки. Бог ведает, какие выводы, быть может, очень для меня неблагоприятные, Вы сделаете, какие припишете мне мысли и намерения, которые мне, быть может, и во сне не снились. Пусть будет так. Все справедливое — против него ничего не скажешь, а несправедливое — пусть останется при Вас и с Вами как Ваше личное мнение. Конечно, о конечно, мне можно сказать: такое отношение показывает отсутствие самолюбия и проч. Все равно — я хочу с Вами поговорить, и кто может мне это запретить? Вы не прочтете письма? Да, все это, может быть, и лучше, а послано оно будет и, авось, у меня гора свалится с плеч, хотя не всякую гору человек хочет с себя свалить. Ну, да ладно. Во всем этом много для меня удивительного и даже неприятного. А поэтому лучше всего — начистоту, поверх и мимо всего мешающего, с одной заботой: не испортить, не измять, не повредить своими руками самого дорогого, а другие — пусть топчут, помешать ведь нельзя. А самолюбие — Бог с ним. Не следовало бы, конечно, при настоящих обстоятельствах писать, да ведь все-таки я обращаюсь к Вам, человеку, которому я доверяю. Ну, да полно, получается, по очаровательному выраженью Тэффи,70 какой-то «разговор миссионера с эфиопом», а между тем, если посмотреть с другой стороны — во всем этом так много смешного. Эта лающая собака, эта темноглазая девушка, которая, сгорая от любопытства, так и готова влезть мне в глаза и в душу, Ваш свирепый голос за дверью: «Кто-о там», в приоткрытую щель — один рассерженный глаз и клок светлых волос, а потом — этот страшный разговор, Ваш вопрос о моих письмах, который мне и до сих пор непонятен. Зачем было упоминать о них? За что захотелось Вам подвергнуть меня наказанию унижением? Когда Вы это сказали, у меня молниеносно мелькнуло в голове: «Сейчас начнется нравоученье», и я не знала уж, как от Вас выбраться. А потом — вот еще чем, по совести говоря, Вы меня смутили: Вы настойчиво сказали, что мне ответите — и молчите. Я совсем не рассчитывала на это, и все себе иначе представляла. Думалось мне, вызовут Вас в переднюю, передам я Вам письмо — и уйду. Таким образом — исполню свое желание, увижу Вас, и ни для кого никакого ущерба. Ваши слова об ответе всколыхнули меня. Ах, Михаил Афанасьевич! Мне так хочется, чтоб Вы мне написали. Пусть то же нравоученье, что угодно — но, думается, для Вас самого должно быть понятно, как дорого мне было бы Ваше живое слово. Я от этой мысли отказалась — Вы опять ее во мне пробудили. Первые дни я жила в радостном ожидании, потом загрустила, а потом напали на меня смутные и тяжелые мысли. Кто заставил Вас сказать об этом несчастном ответе? А раз сказали — что мешает исполнить сказанное? Значит, прочтя мое письмо, нашли Вы в нем что-то, лишающее меня права на Ваше уважение. Но что, Бог мой! Во много раз лучше была бы какая угодно резкость, только бы не это тягостное положение, эти неопределенные томительные мысли. Разумеется, самое естественное объяснение то, что Вы просто забыли обо всем этом, но тогда — зачем было говорить. Словом — «у попа была собака». Пыталась я отказаться от мыслей, от всего, «взять себя в руки», — удалось это очень ненадолго: вспомнятся в уме или прочтешь какую-нибудь Вашу фразу, всплывет откуда-то слово «дорогой», — и от всей решимости ничего не останется. Михаил Афанасьевич, милый, дорогой, как лежит у меня к Вам сердце! Не вздумайте только регистрировать меня в число «поклонниц» Вашего таланта: я для этой роли не гожусь. Быть может, частичной причиной является тот психологический факт, о котором я часто думала и который, по-моему, имеет общее значение. Когда любишь автора, по-иному смотришь на его произведения. Все равно, как в жизни, когда любишь человека, как-то совсем иначе воспринимаешь его слова. Например, у Пушкина не все ведь в конце концов «пушкинские» шедевры — но все дорого. Есть у него среди Грязновых отрывков четверостишие. Бог ведает, сколько раз я его мысленно повторяла:
Надо мной, в лазури ясной,
Светит звездочка одна.
Справа — запад темнокрасный,
Слева — бледная луна.71
И все, — но как много для меня. Правда, некоторый отблеск на этот «темнокрасный запад» и «бледную луну» могла бросить обстановка, при которой я эти стихи узнала, мои 15 лет, и то смутное чувство между товариществом и чем-то другим, светлое и радостное, которое окрашивало те встречи и дни. Но жизнь и поэзию (вернее, литературу) не разделишь, — они сплетаются друг с другом. Правда, относительно Вас — дело как-то выходило иначе. Так поразившие меня «Роковые яйца» я узнала в эпоху светлую, зеленую, во время мощного и солнечного лета, когда после многого пережитого радостное чувство быть любимой и другое — вскоре полюбить еще одно бесценное существо — наполняло жизнь. Короткое время — но тем более светлое! «Дни Турбиных» я видела в другое время — один из самых горячих и романтических периодов моей жизни. И никогда ни один луч из этой жизни не падал на Ваши произведения, всегда входили они в мое существование совершенно самостоятельно, даже, как это ни странно, как какой-то антитезис всему и ни с чем теперь не ассоциируются, кроме как сами с собой, ничем, кроме самих себя, не окрашиваются. Это, разумеется, о них «беспристрастно»: беспристрастия и вообще-то, пожалуй, нет, а кроме того — остается то главное возражение против него, с которого я начала. Так вот, о «Белой гвардии»: мне все же кажется, что манера письма этой вещи носит кое-где следы искусственности, пагубного влияния каких-то течений, какого-то футуризма, что ли, — тогда как Вам никого, кроме самого себя, слушать решительно не следует. Например, это часовые стрелки — образ искусственный. Выключив эти некоторые мелочи и обратившись к другим Вашим вещам, получим полное право назвать Вашу манеру внешне простой. Но какая в ней внутренняя сложность, и ширина, какая особенность. Не внедряясь насильственно, не навязываясь, не создавая всяких «символизмов», которые в конце концов порой бывают непонятны даже самому автору, — Вы пронизываете все образами, символами, намеками, Вы создаете «воздух» нашей эпохи, которым дышишь, который воспринимается всеми пятью чувствами, а не теми холодными сопоставлениями разума, которые в чистом виде так далеки от искусства.
Когда я еще ничего не знала о Вас, я впервые увидела на Художественном театре аншлаг «Дни Турбиных», и сразу подумалось: «Какое хорошее название для пьесы, если она из нашей эпохи — turbare — смущать, возмущать (всплыла гимназическая латынь). А сколько таких образов на протяжении Ваших произведений! Эти профессора «Персиков» и «Португалов», этот Коротков,72 которого так хочется почему-то, наряду с корнем «короткий», произвести от слова «кроткий», и многое, многое другое, о чем я сейчас не хочу говорить.
Как хотелось бы мне сейчас иметь дар слова, возможность хоть не вполне передать Вам мое к Вам отношение. Но это, вероятно, вполне невозможно. Что бы я ни сказала, — мои слова «не дойдут» до Вас, а если и дойдут, какими покажутся избитыми и банальными и вовсе ненужными. Что Вам до того, как много я о Вас думаю, как вся жизнь переплетается с написанным Вами, как любая открытая страница из Ваших произведений дает так бесконечно много? Все такие слова для Вас избиты, они только слабое воздаяние по заслугам, ведь все равно вещи Ваши переживут и Вас и меня, и приобщатся к тому светлому и огромному, чему имя «русская литература» в том лучшем смысле, для которого все лучшее, что было в России, отдавало и блеск ума, и кровь сердца. Слишком много во всяких «рождественских рассказах» смеялись над «сельскими учительницами», которые пишут письма «знаменитостям». Я не учительница и не сельская — но что до этого: смешное-то, вероятно, остается. Не все ли равно, что, «поднимая глаза к черному, безобразному окну»73 (как Ваш Русаков), я вспоминаю Вас — о как вспоминаю Вас — что сон Турбина выражает, быть может, одну из самых заветных сторон, какие есть во мне, — а конец «Дьяволиады»?
Да, все равно: и слова такого не найду, и стояли, и будут стоять между нами людские отношения теперешнего времени — спутанные, трудные, подозрительные, отвратительные. Мне сегодня так грустно, что плакать хочется. Но не надо, разумеется, говорить об этом, слишком похоже на жалобу и слишком Вам-то это все не нужно.
Где-то — да, о полковнике Козырь-Ляшко74 — говорите Вы, что человек иногда большую часть жизни делает не свое дело и только поздно спохватывается и берется за свое настоящее. Порой мне приходит в голову тревожная мысль — не откажетесь ли Вы от писательства? Но я сейчас же убеждаю себя, что не может отказаться от своего дара тот, кому в дар дано «густое, могучее слово». И вспоминаются слова Гоголя: «Ибо далеко разносится могучее слово, будучи подобно гудящей колокольной меди, в которую много повергнул мастер дорогого чистого серебра, чтобы далече по городам, лачугам, палатам и весям разносился красный звон, сзывая равно всех на святую молитву».75
Прощайте, милый, дорогой мой.
С.К.
* * *
О.С. Бокшанская — М.А. Булгакову, Л.Е. Булгаковой-Белозерской и Е.С. Булгаковой
В Рукописном отделе Пушкинского Дома (ф. 369, ед. хр. 358) находятся восемь писем О.С. Бокшанской, адресованных М.А. Булгакову (два письма и телеграмма), ему же, совместно с Л.Е. Булгаковой-Белозерской (одно письмо), ему и Е.С. Булгаковой (два письма), а также персонально последней (одно письмо и радиограмма).
Письма эти представляют интерес для изучения как жизненного, так и творческого пути Булгакова. Они богаты прежде всего конкретными сведениями, именами, фактами, касающимися непростых отношений писателя с московской театральной средой и трудной сценической судьбы его произведений.
Ольга Сергеевна Бокшанская (1891—1948) — сестра Елены Сергеевны Булгаковой (урожд. Нюренберг). С 1919 г. была сначала секретарем-машинисткой дирекции Московского Художественного театра, а затем личным секретарем одного из его основателей и руководителей — В.И. Немировича-Данченко.
Ее знакомство с Булгаковым относится, по-видимому, к 1925 г., когда молодой драматург впервые появился в прославленном театре как автор пьесы «Белая гвардия», вскоре переименованной в «Дни Турбиных». После женитьбы Михаила Афанасьевича и Елены Сергеевны Бокшанская стала постоянно бывать в их доме, принимала живейшее участие в театральных делах Булгакова, снабжала его информацией о всевозможных событиях и особенно — закулисных интригах в МХАТе. Дневники Е.С. Булгаковой, ее переписка с мужем пестрят бесчисленными упоминаниями о «сестренке Оленьке», встречах, разговорах с нею.
Между тем отношение Булгакова к его «S» ((sister-in-law — свояченица) (англ.)) было далеко не однозначным. Он испытывал к Бокшанской естественные родственные чувства, поначалу даже нежность. Неизменно восхищался ее высоким профессионализмом, «невиданной машинописной выносливостью». Именно ей доверил писатель первую перепечатку «Мастера и Маргариты» под собственную диктовку. При всем том чем дальше, тем больше его раздражали некоторые черты характера и поведения свояченицы. Претила бесцеремонность, самоуправство и прочие моменты, называемые им «грубостями», которые способны «отравить жизнь» окружающим. Сильнее же всего удручала Булгакова склонность Ольги к выдумкам на грани обыкновенной лжи. Осуждая родственницу за «вранье от первого до последнего слова», он с горечью писал жене в 1938 г.: «Ты недоумеваешь, когда «S» говорит правду? Могу тебе помочь в этом вопросе: она никогда не говорит правды» (Булгаков М. Письма. С. 425, 427, 439).
Справедливости ради, следует, однако, констатировать, что подобная резкость оценок в немалой степени объяснялась, вероятно, тяжелым душевным состоянием Булгакова, резким ухудшением его здоровья, приступами «нейростении» под влиянием официозных гонений. Л.Е. Белозерская вспоминала впоследствии, как в 30-е годы «постепенно распухал альбом вырезок с разносными отзывами и как постепенно истощалось стоическое к ним отношение со стороны Михаила Афанасьевича, а попутно истощалась и нервная система писателя: он становился раздражительней, подозрительней...» (Белозерская Л.Е. Страницы жизни. С. 228). Булгаков и сам в письмах к разным лицам — от В. Вересаева, М. Горького и до И. Сталина — неоднократно жаловался, что крайне «переутомлен», «отравлен тоской и привычной иронией», страдает общим «истощением нервной системы» (Булгаков М. Письма. С. 290, 197. 293).
Нельзя не упомянуть и о том, что Бокшанская, при всех неровностях своих отношений с Булгаковым, отзывалась о нем неизменно в высшей степени уважительно и восхищенно. После кончины писателя она не раз повторяла, что это был «по-настоящему неисчерпаемый человек», личность «потрясающего обаяния и интереса». Для нее было несомненно, что из жизни ушел художник «необычайной одаренности», который «останется в веках» (Булгаков М. Письма. С. 515, 506, 513).
По мнению исследователей (Л. Яновская), облик Бокшанской «насмешливо и уважительно, язвительно и поэтично и, как говорят знавшие ее люди, необыкновенно узнаваемо» запечатлен Булгаковым в образе одной из героинь «Театрального романа» — вездесущей Поликсены Торопецкой (Дневник Елены Булгаковой. М., 1990. С. 13).
1. О.С. Бокшанская — Л.Е. Булгаковой-Белозерской и М.А. Булгакову
22 мая 1930 г. Тифлис.
Милые, дорогие мои Любаша76 и Макочка!77 Видимое дело — мне ни от вас, ни от моего семейства писем не дождаться. И почему бы? По-моему, это очень грубо так поступать. Сначала меня страшно обнадежили словами и мармеладом, Мака даже меня разочка два поцеловал на прощанье. Я и решила, что письма так и посыпятся.
— А мармелад-то — до чего вкусно оказалось в вагоне есть, просто неизведанно. Я так к нему прилипла, что Ершов78 и Степанова,79 которые были моими неразлучными компаньонами в пути, с которыми я объединила свой «буфет», отчаявшись получить приглашение на мармелад, изредка просили: «а нельзя ли и нам булгаковского мармелада?» Володя Ершов оказался человеком запасливым, чуть мы тронулись — сразу выставил нам три различных бутылки — водка, коньяк и портвейн. В Воронеже, однако, обнаружилась полная нехватка этих самых продуктов, Володя слетал на площадь в кооператив, вернулся с увесистым свертком. Представление продолжалось. В Баку тоже кстати на площади за вокзалом оказался кооператив. Так что доехали мы благополучно. Одного только я понять не могу: почему я не выходила на станциях, как делали наши, чтоб попить стаканчиком вина, которое мне здесь так нравится — № 2 или 6, особенно 6. Ведь тогда бы я на один день раньше, выходит, могла бы его принимать.
Первое и незабываемое мое впечатление от Тифлиса — вход в домишко, в котором Федя80 отвел мне комнату. Когда я поднялась по какой-то скрипучей и шаткой лестничке и оказалась на какой-то площадке, наполненной самыми неожиданными запахами, оттуда вышла в какую-то дверку и очутилась на балконе внутри двора, — я почему-то сразу ясно себе представила, что вот в такой обстановке происходит 6-я картина «Бега». Понимаете, домишко кажется небольшим, но все-таки он в три этажа, считая нижний, на уровне земли, во внутреннем дворе он в каждом этаже обнесен непрерывной террасой. Да, вероятно, Вам и объяснять не нужно, Вы все это видели.81 Но мне тогда показалось, что это, должно быть, единственный такой на весь Тифлис странный и забавный дом, и мне выпала удача жить в нем. С этим сознанием я прожила только до тех пор, пока не пришла в театр, где стала делиться впечатлениями с нашими. Оказалось, что все они (кто не живет в отеле) устроены примерно так же. И потом уж, проходя по нашей улице, я увидела, что все старые домишки — все такие. А тут, в первый раз — все увидела: и Люську, и Серафиму, и Чарноту»...82 Знаете, где я живу? Вы представляете, конечно, улицу Руставели, или, — что кажется то же, — Головинский? И на ней оперный театр. Так вот, если стать лицом к театру, то с левой стороны его есть переулок, до сих пор не наблюдала, как он называется. По этому переулку надо спуститься вниз. Следующая поперечная, параллельно Головинскому — Саперная ул<ица>, и на ней, почти на углу упомянутого переулка, я и живу. Ходу в театр минуты две, а если я вхожу с переулка в театральный двор и вхожу со стороны сцены — то вообще никаких минут нет, почти что перейти из комнаты в комнату. Здорово? Хозяйки мои — сестры-грузинки Месхиевы.83 Скажите Люсе,84 что они тетки тех самых актрис Месхиевых, на одной из которых, Нине, женат Конст<антин> Ипполл<итович> Кареев, наш, и особенно мой, давнишний друг. И Кареевы живут постоянно в Тифлисе, но сейчас, как раз в день моего приезда или на следующий, выехали в Кутаис. Если они вернутся до моего отъезда, я ужасно буду рада их увидеть. Это Вам, конечно, ничего не говорит, это я для Люси написала. Когда я поднимаюсь своим переулком к Головинскому, перед моим невооруженным глазом стоит гора, фуникулер и белый монастырь посреди горы. Этот вид мне в Тифлисе нравится пока больше всего. Правда, я еще не была в старом Тифлисе, там, где Кура бурлит и замок-тюрьма стоит. Но гора с монастырем до того меня пленила, что я едва ли ее променяю на что-нибудь другое. Мне нравится в этой горе — что это живая гора. Ведь похожа она на задник декорации — и довольно-таки паршивенький задник, а оказывается — живая гора, самая настоящая. И этот неподвижный белый монастырь — тоже живой. Как это ни глупо — я еще ни разу не была на горе и только слушаю с завистью, как наши рассказывают о прогулках и поездках туда. Все это из-за моего робкого характера. Решено было, что я пойду туда с Николаем Афанасьевичем,85 а тот занят каждый день. Я без него и не иду. Он клянется, что скоро освободится, будет что-то дней пять свободен, тогда повезет меня и на гору, и в старый город, и на «американку». Еще бы неплохо взять два выходных дня подряд и съездить в Боржом. Хоть и скандально, сразу решат, что это что-то вроде любовной авантюры. Макочка, подумайте, а роз-то сколько сейчас здесь продают — батумские, да по гривеннику штука, да таких расцветок и пахнут как! Вы, Мака, были правы, когда так хвалили город. Эх, жаль, не поехали вы все вместе компанией из Москвы со мной, еще бы Петюню86 прихватить. Тут бы меня сразу из Театра и выгнали.
Мака, милый, события последних московских дней потрясали не только нашу группу, которая ехала со мной вечером, но и наших привилегированных, которые поехали 9-го курьерским.87 Оказывается, Михаил С<ергеевич>88 пришел к ним из своего международного, в котором он следовал вдвоем с Хмелевым,89 и сообщил, что Вы поступаете к нам в Театр. Причем очевидцы говорят, что рассказывал он с таким видом и такими интонациями, что давал ясно почувствовать — он-то все это и устроил. Понимаете, вот будто бился, бился человек и наконец добился Вашего поступления к нам. С таким же видом сообщил он мне эту новость в Тифлисе и при этом сказал: ну, теперь Булг<аков> должен дать нам банкет. Если он для себя этого ждет, как по-Вашему, дождется? Должна Вам сказать без всякого преувеличения — решительно все радуются тому, что Вы будете работать с нами, ни одного хотя бы равнодушного отношения я не видела. Но Вы должны мне непременно написать, виделись ли Вы с Вл<адимиром> Ив<ановичем>,90 как виделись, как говорили, с кем еще виделись, — словом, самым подробным образом. Имейте только в виду, что мы здесь будем до 6 июня (7-го уезжаем), что обычное письмо идет с неделю, а воздушной почтой — в самые разнообразные сроки — то 5 дней, то 3, бывали даже случаи, что доходило письмо в 2 дня. Адрес — Тифлис, Госопера, Гастроли МХТ. Если же увидите, что письмо в Тифлис прийдет гадательно — то ли мы здесь, то ли уже уехали, — то пишите для верности в Баку, причем адрес опять-таки тот же: Госопера и Гастроли. Только город меняется, все остается на том же месте. Вы не знаете, почему самым подлым образом не пишет ни слова Люся? Я все жду и начинаю уже злиться. Право, не стоило бы ей нынче писать, да прийдется. Я не помню № Вашего дома на Пироговской,91 прийдется послать письмо на Ржевский92 с просьбой передать. Если и после этого письма она не напишет, — пожалуйста, Мака, напишите, где Шиловские будут жить летом, как здоровье детей, как чувствует себя Настя93 и в какой санаторий ее определили? Рассказывала Вам Люся, как я уезжала, как Мура Ефимова94 притащила свои шляпы для совета и как мы с Люсей скоплялись в прихожей у двери в мою комнату и давились от смеха?
Знаете, в довольно занятной обстановке пишу я письмо. Сейчас у нас в комнате сидит человек 12 актеров, идут репетиции, в двух шагах от меня уселась на столе и стульях компания человек в 5 и поют цыганские романсы под гитару. Красота! Приходится и мне отрываться, чтоб послушать как один замечательно имитирует цыганщину — какую-то «розу стыдливую чайную — стыдливую — и встречу случайную»...
Вот что значит, что Вы не поехали сюда, — я еще ни разу даже не подвыпила как следует, не то что вообще «напилась». Наши-то молодые вовсю пользуют Тифлис, вон Шура Комиссаров95 сказал, что за все время был только один день, что он не пил, а то во все остальные обязательно. Класс показывают Ершов, Вербицкий96... Москвин97 привез жену и потому живет крайне скромно. Вас<илий> Ив<анович>98 без жены — довольно трудно проверить, как он живет, едва ли скромно. Сегодня мне предстоит легкая вечеринка, о которой я думаю не без трепета. Мой шеф собирает у себя несколько человек — будет вино и покер. И зачем я в это дело втравилась — просто грех! Будет Коля Хмелев, Шевченко,99 Вербицкий, Ник<олай> Аф<анасьевич> после спектакля и я. По-моему компания довольно разнобойная. Фаина потому вошла в это дело, что она первая устроила у себя покер, на который пригласила М<ихаила> С<ергеевича>, вот он ей дает реванш. Мака, Мака, что же мне делать, оберет он меня, как липку. А если я выиграю, — каково мне жить будет! Это первый мой выход в свет, а так я ежедневно сижу вечером на спектакле и после него мы отправляемся в духанчик есть шашлык. Николай Афанасьевич непременно хочет написать Вам несколько слов,100 Макочка, он чрезвычайно Вами интересуется, и очень по-хорошему. Любаша, дусинька, если Вам лень написать мне немного о себе, пусть Мака напишет про Вас побольше. Мака ведь должен написать, он обещал, ведь правда, Мака? Желаю Вам обоим всяких прекрасных вещей — здоровья, удачи, радостей, — и нежно вас обоих целую — Любашу по праву, а Маку — только по причине большого расстояния между Москвой и Тифлисом.
Ваша Оленька.
2. О.С. Бокшанская — М.А. Булгакову
5 июня 1930 г. Тифлис.
Макочка, милый, спасибо за телеграмму. Жду Вашего письма жадно. Макочка, примите от меня маленький подарок из Тифлиса, его привезет Подгорный. Дорогая Любинька, я очень хотела найти подарок и для Вас, но здесь ничего хорошего для дам не оказалось, а мужские пояса оказались очень хорошие. Дусинька, у меня впереди Баку, я надеюсь найти там какой-нибудь экзот для Вас. Макочка, эту открытку я берегу для Вас еще с переезда Москва — Тифлис, мне ее передали в вагоне, а я сразу вспомнила Вас и то, что этот человек для Вас сделал.101 Милый мой, для Вас же берегу такие словечки. Здесь есть сапожная мастерская, которая называется «Гнездо поэтов». Мне это ужасно нравится. Или еще вывеска: «Циник и жестяник». Или в одном духане такая надпись: «Фаэтон! Стой, не уезжай, голубчик мой!».
Макочка, Любаша, живу в спешке перед отъездом. Крепко вас обоих целую и обнимаю. Как Бутон?102 Поклон Марике,103 тифлисской красавице.
Ваша Оленька.
3. О.С. Бокшанская — М.А. Булгакову
1 августа 1930 г. Москва.
Милый Михаил Афанасьевич!
Пишу Вам официальное письмо, по поручению М.С. Гейтца.104 Дело в том, что на днях Мих<аил> Серг<еевич> был в Главискусстве и Ф. Кон105 сказал ему, что он направил к нам в Театр для прочтения и дачи отзыва пьесу Татьяны Майской «Легенда», причем он просил, чтоб читали и дали отзыв именно Вы. Поэтому одновременно с этим письмом посылаю Вам заказной бандеролью манускрипт пьесы и передаю Вам просьбу Ф. Кона и Мих<аила> Серг<еевича>, выраженную уже в предыдущих строках этого письма. Если это Вас не затруднит, напишите мне в Театр об ее (пьесы) получении. А то меня беспокоит, дойдет ли она до Вас своевременно и благополучно.
Получила Вашу открыточку, милый друг, и очень Вас благодарю за память.
По машинке Вы видите, что я в городе, в Театре. Это уж второй день, что я в Москве. Могу застрять здесь и еще. Во-первых, Рипси106 должна выехать на днях к Конст<антину> Серг<еевичу>107 по его вызову. Это заставило ее особенно спешно приняться за окончание всех служебных дел, во что она втравила и меня, обольстив меня всяческими заверениями в своей любви и дружбе. Во-вторых, сегодня я получила предложение от Ильи Як<овлевича>108 «схалтурить» перепиской ролей «Хлеба»,109 на что я, по свойственной мне «жадности к наживе», согласилась незамедлительно. Хотя работа не очень спешная, но я все же предпочитаю засесть в городе на несколько дней, после чего почить на лаврах в Покровском110 в кругу милой, но несколько шумной семьи. Шумят, главным образом, конечно, «ангельчики»-ребята.111 Сережа меня умиляет, он вырос и стал ужасно мил и забавен. Мы с Люсей развлекаемся его штуками и стараемся всячески соблюсти серьезность в тех случаях, когда на Люсю нападает педагогический стих, а Сережка этому противится всем своим существом. Знаменито было, когда в мои именины Люся пыталась воздействовать на ребят строгостью, не считаясь со своими силами и возможностями, сильно понизившимися после оживленного обеда. Ник<олай> Аф<анасьевич>112 очень удачно это инсценирует.
Макочка, теперь письмо перевернуто на другую страницу, и я могу совершенно свободно Вас так назвать. Но вообще я разболталась, хотя должна была написать Вам только совершенно официальное.
И еще болтать нельзя потому, что надо заняться служебными делами, а не частной перепиской.
Возвращайтесь скорее, миленький Мак, мы все по Вас соскучились, Нина Вл<адимировна>113 тоже. 6-го ее день рождения, разговор об этом идет с самых моих именин. Вас нам будет очень недоставать на предполагаемом празднестве. Чувствуете ли Вы это?
Отдыхайте и наслаждайтесь, дорогой Макочка, и приезжайте к нам с кожей того цвета, что сейчас так моден для чулок — цвета поджаренного хлеба, — если это изобразить на моей машинке, то выйдет «пэнбрюле» — здорово?
Ау!
Ваша Оленька.
4. О.С. Бокшанская — М. А. и Е.С. Булгаковым114
<1932 г. Москва>.
Милые мои, всего вам хорошего.
Целую крепко.
Я счастлива. Порадуйтесь за меня.
Детишки, будьте счастливы.
Мака, желаю удачи и радости в работе, милый.
Ваша Оля.
5. О.С. Бокшанская — Е.С. Булгаковой
<май 1933 г. Москва>.
Люсеныш!
К<онстантин> С<ергеевич>115 просил, чтоб я с вечера послала Маке текст мартовского письма, так как считает, что «ночью хорошо думается», и Маке будет нужно настроиться еще с вечера.116 Люсик, он очень просит Маку приложить руку к этому делу, так как считает, что в письме нужно не только формально правильное изложение, но и талантливый, заражающий текст. Да что тебе объяснять — ты это понимаешь лучше меня.
Дусеночка, я буду либо у Нины,117 либо дома — звоните, если нужно и если хотите — дело ужасно, исключительно важное.
Я сказала К<онстантину> С<ергеевичу>, что ты обещала просить Маку не открещиваться от этого дела, тем более что, по мнению Константина Сергеевича, Мака может писать все, что захочет, — это совсем безответственно, подпишет ведь К<онстантин> С<ергеевич>, он же и будет переделывать по-своему, — а Мака пусть пишет, как хочет и как чувствует — так сказал К<онстантин> С<ергеевич>.
Крепко тебя целую и крепко на вас обоих надеюсь. Надо, чтобы в письме было ясно, что В<ладимир> И<ванович>118 находится действительно в ужасающем положении — письма и телеграммы от него трагичны.119
Твоя Оля.
6. О.С. Бокшанская — Е.С. Булгаковой
Радиограмма
16 июля 1935 г. Ленинград.
Москва, Нащокинский, 3, квартира 44 Булгаковой
Приезжаю семнадцатого девять утра Курский вокзал извести Полю120 напомни Рипси121 машине
Целую Оля
7. О.С. Бокшанская — М.А. Булгакову
Телеграмма
Ленинград Европейская гостиница Булгакову М А
<ноябрь 1936 г. Москва>.
Гейтц122 просит ленинградский адрес Афиногенова123 прошу узнать и сообщить телеграфно
Бокшанская
8. О.С. Бокшанская — М.А. Булгакову и Е.С. Булгаковой
5 сентября 1938 г.
Дорогие мои Мака и Люся!
Мы с Женей124 очень хотим не только послать Вам привет по случаю 800-разия «Турбиных»,125 в которых Женя играет всегда с радостью и удовольствием,126 — но и предложить вашему просвещенному вниманию скромные «дары Терека». Ребятишки, целуем вас крепко. Кушайте на здоровье.
Ваша Оля.
* * *
Переписка М.А. Булгакова с Н.К. Шведе-Радловой
В ближайшее дружеское окружение Булгакова входили ленинградские художники Н.К. Шведе-Раддова и ее муж Н.Э. Радлов.
Надежда Константиновна Шведе-Радлова (1895—1944) в 1923 г. окончила Академию художеств в Петрограде. Участвовала в выставках «Мира искусства», АХХРа и др. Среди ее работ выделяются портреты ряда советских писателей (К. Федин, Н. Никитин, О. Форш), а также серия картин, посвященных А. Пушкину и предназначавшихся для Пушкинского заповедника в селе Михайловском.
Николай Эрнестович Радлов (1889—1942) закончил Петербургский университет по специальности «история искусства», одновременно учился в Высшем художественном училище при Академии художеств. Творческие позиции его были близки реализму. В книге памфлетов «О футуризме» (1923) он решительно критиковал негативизм «левых» живописцев. В 20—30-е гг. стал заметной фигурой в культурной жизни Ленинграда, выступал организатором и участником многих художественных выставок в городе. Завоевал известность как выдающийся карикатурист, постоянный автор журнала «Крокодил» и других сатирических изданий. Не меньшей популярностью пользовались его иллюстрации к сочинениям классиков мировой литературы (Шекспир, Бальзак, А. Франс), а также рисунки для детей (книжка «Рассказы в картинках»). Был Радлов и талантливым педагогом, одним из самых молодых профессоров живописного факультета ВХУТЕИНа. Входил в правление Ленинградского отделения Союза советских художников. Как личность он выделялся тем, что являл собою «характерный для своего времени тип интеллигента, наследующего традиции петербургской культуры, высокообразованного человека с острым чувством собственного достоинства» (Доронченков И. Художник разнообразный и сильный... // Нева. 1988. № 6. С. 184). Те, кто знал Радлова лично, отмечали его редкие познания и эстетическую чуткость в области не только изобразительного искусства, но и художественной литературы. К.И. Чуковский, например, вспоминал, как, разговаривая с Николаем Эрнестовичем, «можно было подумать, что он по профессии литературный критик, такое огромное место в его жизни занимали книги, так тонко разбирался он в том, что читал <...> Писатели любили ему читать свои рукописи, ибо он обладал непогрешимым вкусом <...> Советскую литературу он знал досконально...» (цит. по: Иоффе М.Л. Николай Эрнестович Радлов. Творческий путь // Радлов Н.Э. Избранные статьи. М., 1964. С. 104, 107).
Знакомство Булгакова с Радловыми состоялось, по-видимому, в середине 20-х гг., когда у него, часто бывавшего в Ленинграде по своим литературно-театральным делам, завязались дружеские отношения со многими представителями тамошней художественной интеллигенции. В том числе — с навещавшими дом Радловых писателями — Е. Замятиным, М. Зощенко, А. Толстым. Во всяком случае, в 1928 г. имя Радлова как хорошего общего знакомого упоминалось Л.Н. Замятиной в письме к Булгакову (Рус. литература. 1989. № 4. С. 111) и в его письме к Замятину (Памир. 1987. № 4. С. 95). В том же 1928 г., по воспоминаниям Л.Е. Белозерской, у Булгаковых в Москве среди других гостей, «случалось, мелькал острый профиль Савонаролы — художника Н.Э. Радлова, приезжавшего из Ленинграда» (Белозерская Л.Е. Страницы жизни. С. 222).
Ниже публикуются хранящиеся в Рукописном отделе Пушкинского Дома оригиналы двух писем Шведе-Радловой к Булгакову (ф. 369, ед. хр. 471), а также машинописная копия его письма к ней (ф. 369, ед. хр. 335).
За помощь в разыскивании сведений о Н.Э. Радлове и Н.К. Радловой выражаю благодарность преподавателю Института живописи, скульптуры и архитектуры И.А. Доронченкову.
1. Радлова — Булгакову
<Ленинград>. 28 января 1935 г.
Дорогой Мася127 и Люся,
наш хороший знакомый попросил меня дать ему письмо к тебе и возможность тебя повидать и поговорить. Дело в том, что у него две пьесы его перевода, обе превосходные. Одна принята в Александринку,128 другая издается в ГИЗе и тоже пойдет в Александринке. Пьесы называются: «Конец пути» Шерридю — английское «The Journey's End», другая — «Трудные времена» Бурде.
Он милый парень. Зовут его Владимир Дмитриевич Метальников,129 но человек он в делах неопытный и в театральных отношениях он ничего не смыслит. Ты ему там как-нибудь помоги:
Как у вас жизнь идет? Видели Москвина, он очень хвалил твою игру в «Пиквике»,130 говорит, что хохочет за каждой фразой. Как твой «Пушкин»?131 Желаю от всей души тебе в нем успехов. Очень уж дорогая моему сердцу тема.132 Как Люся и ее квартирные хлопоты?133
Тогда я прекрасно съездила в Палех, сделала 10 портретов палешан, которые все будут напечатаны в журнале «Наши достижения». Пока в Москву не собираюсь, потому что масса работы, ни минуты свободной. Коля134 кашляет, кряхтит, но толстеет, и потому, я думаю, ничего опасного нет.
До свиданья, в марте, верно, приеду.
Целую тебя крепко и Люсю тоже. Марьянка135 здорова и бодра, скучает без Жени маленького.136 Целую и благодарю за Метальникова заранее.
Ваша Дина Радлова.
2. Радлова — Булгакову
Тригорское. 25 августа 1935 г.
Дорогой Миша,
на днях слышала, что ты закончил совершенно замечательную пьесу о Пушкине.137 Это, вероятно, та самая и есть, которую ты писал зимой с Вересаевым. Поздравляю тебя всячески и желаю твоему творению успехов и долгой жизни.
Если ты обратишь внимание, откуда это письмо пишется, то поймешь, что я имею право тебе написать и сказать, что Тригорское встречает пьесу о Пушкине с величайшим восторгом. Обитатели же Тригорского — мы с Колей. Живущие в двух шагах от нас, через овраг, уже Вороничские.138
Мы же владеем развалинами дома Осиповой,139 развалинами всех служб и прекрасным парком с 350-тилетними дубами и 250-тилетними липами. Парк расположен на одной из трех гор, на высоком берегу Сороти. «Онегинская скамья» под сенью лип и дубов, любимое место Пушкина, а также и наше. Отсюда вид совершенно замечательный на равнины, луга и виден даже лес Михайловского, и та знаменитая дорога, где стояли три сосны и по которой ездил Алекс<андр> Сергеич к нам сюда в Тригорское.
Может быть, ты был здесь? Если нет, очень стыдно, потому что места действительно прекрасные. Михайловское, может, еще лучше. Там сосновый лес и только сама усадьба на горке, спускающейся к ней же Сороти, все в липах и пр<очих> лиственных деревьях.
За все время, что мы здесь, было 10 дней лета. Это было очаровательно. Прочее же время здесь осень. Ее любил Пушкин, так в его честь ее здесь и оставили навсегда; но воздух, но места поразительной красоты, но Пушкин, которым здесь все полно, и вот мы сидим, несмотря на ежедневные дожди и грязь, и дороги времен псковского государства и Иоанна Грозного, и не можем уехать.
Коля очень поправился и отдохнул. Я тоже. Кроме того, я здесь смотрю, зарисовываю, запоминаю, п<отому> ч<то> буду делать несколько картин к юбилею, изображающих Ал<ександра> Серг<еевича> в Михайловском, в Тригорском у трех сосен (которых нет) и пр., и пр.
Как Ваша жизнь? Ездили ли Вы куда-нибудь на лето? Как Люсино здоровье, как Сережа? Не собираетесь ли в Ленинград?
Посылаю тебе, за неимением лаврового, листок дуба, под которым любил сидеть Пушкин и под которым они с Языковым140 часто сидели, лежали, даже спали. Но, видно, тогда было жарче на земле, и люди искали тени, что же касается до нас, то мы рады погреться хотя бы... около (к счастью) привезенной с собой керосинки.
Целую тебя и Люсю крепко, Коля тоже. Написал бы мне чего-нибудь в Ленинград, ул. Халтурина, 13, кв. 1. Интересно бы знать из собственных уст о пьесе.
Твоя Дина Радлова.
3. Булгаков — Радловой
Москва. 13 сентября 1935 г.
Дорогая Дина!
Спасибо тебе за дубовый листок и за память.
Обычно валятся на голову деловые, мучительные и запутанные письма, а тут просто пришло хорошее письмо.
В Тригорском я никогда не был, полагаю, что никогда и не буду, но ты так ясно все описала, что картина у меня перед глазами.
Да, пьесу я закончил — ту самую, с Вересаевым.141 Ох, и труда же на нее было положено! Сложная штука: Пушкин ни разу не появляется на сцене, но все движется вокруг него, по мере моих сил, для него.
Люся теперь азартно стучит на машинке, переписывая. Кладу Люсе руку на плечо, сдерживаю. Она извелась, делила со мною все волнения, вместе со мною рылась в книжных полках и бледнела, когда я читал актерам.
Теперь поглядим, как судьба распорядится этим произведением.
Мы никуда не уезжали. Сергей жил на даче под Москвою, к нему наезжали, но дождь лил, как черт знает что.
Лелеяли мечту побывать за границей, подавали заявление, нам отказали.142
Вот и нет лета — ау! И надвинулся сложный и важный сезон. Сейчас же после Пушкина берусь за отделку комедии.143
Мне нестерпимо много приходится работать.
Сергей поступил в школу, а помимо этого я ношусь с мыслью сделать из него пианиста. Он занимается у хорошего преподавателя, а со мною играет в четыре руки.
Посмотрим, что из этого выйдет.
Приедешь в Москву — покажись! И Коле накажи показаться. Люся вас обоих приветствует. Заканчиваю письмо и я дружеским приветом. Посылаем московские поцелуи.
Твой М. Булгаков.
Нащокинский, 3, кв. 44.
Пиши! Желаю успеха, когда будешь писать красками или карандашом, нам кроме того напиши письмо чернилами.
Дорогая Дина,144 ты так чудесно рассказала о Тригорском, что меня так и тянет туда. Все, что как-то касается Пушкина, необычайно притягательно. Поэтому я бы могла сразу же сорваться с места и — в Тригорское! Но, сама понимаешь, при твоей наблюдательности, что, кроме Пушкина, повышенно притягателен для меня и Булгаков. И вот от него уехать трудновато. А тут еще он сядет за комедию. Значит, я буду переписывать, что очень люблю.
Миша тебе очень скупо написал про пьесу.145 А по-моему, это совершенно замечательная вещь. В письме очень трудно рассказать, как она волнительна и не похожа ни на что другое. Если пьеса пойдет — будут плакать на ней. На чтении моя сестрица146 так ревела!.. А я не плачу, а холодею.
Дина, милая, целую тебя крепко и очень кланяюсь Николаю Эрнестовичу. Ах, если бы он сбрил усы!..
Твоя Люся.
Миша прочитал мою приписку и заругал меня за похвалы.
Кель ма ви...147
Примечания
1. Рукописная книга «Мука Маки» опубликована в кн.: Творчество Михаила Булгакова. Исслед. и мат. СПб., 1994. Кн. 2. С. 370—381.
2. Одно из уменьшительных имен Булгакова, принятых в среде его родных, друзей, где «вообще любили прозвища» (см.: Белозерская Л.Е. Страницы жизни. С. 197).
3. Пьеса «Белая гвардия» была завершена Булгаковым в августе 1925 г. и передана МХАТу. Однако театральная судьба ее, как известно, складывалась непросто.
4. Любовь Евгеньевна Белозерская-Булгакова (1895?—1987).
5. Дача Ляминых находилась в деревне Крюково.
6. Соседи Ляминых по даче.
7. 23 сентября 1926 г. во МХАТе прошел закрытый общественный просмотр «Дней Турбиных», на котором мог присутствовать Лямин.
8. В то время, как шли репетиции и просмотры булгаковской пьесы, будущее ее оставалось достаточно неопределенным. 21 сентября 1926 г. «Наша газета» поместила заметку «Пойдет ли «Семья Турбиных»?», причем сообщалось, что Главрепертком «постановил снять пьесу с репертуара МХАТа».
9. Сергей Сергеевич Заяицкий (1893—1930), русский советский прозаик, переводчик. Л.Е. Белозерская вспоминала его как непременного участника литературных чтений в доме Ляминых. Входил в кружок «фантастических» писателей, одним из активных членов которого являлся Булгаков (См.: Воспоминания о Михаиле Булгакове. С. 201, 497—498).
10. Домашнее имя Н.А. Ушаковой.
11. Подразумевается, вероятно, одна из представительниц так называемой «пречистенской среды» — Мария Георгиевна Нестеренко, с которой и Лямина, и Булгакова долгое время связывали тесные дружеские отношения (См.: Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. С. 331—332).
12. Речь идет о последней квартире Булгакова в Нащокинском переулке (Фурманова, 3, кв. 44), куда писатель переехал в феврале 1934 г.
13. Наталья Абрамовна Ушакова.
14. 11 июля 1932 г. Булгаков заключил с редакцией серии «Жизнь замечательных людей» договор на биографическую книгу о Ж.-Б. Мольере. Роман «Жизнеописание господина де Мольера» был завершен им и сдан в редакцию 5 марта 1933 г.
15. Летом 1932 г. Булгаков работал над переводом пьесы Мольера «Мещанин во дворянстве», заказанным театром-студией Ю. Завадского.
16. Всеволод Михайлович Авилов, сын писательницы Л.А. Авиловой (1864—1943). Л.Е. Белозерская вспоминала его в числе тех людей «высокой квалификации» (выражение Булгакова), которые обычно присутствовали на проводимых в доме Ляминых литературных чтениях (Белозерская Л.Е. Страницы жизни. С. 201).
17. Павел Сергеевич Попов (1892—1956) — логик, философ, литературовед, автор работ о Платоне, Канте, Л. Толстом. Был первым биографом Булгакова, дружил с ним начиная с 1926 г. и до конца жизни писателя.
18. Анна Ильинична Толстая (1888—1954) — жена П.С. Попова, внучка Л. Толстого.
19. Деревня под Ленинградом, где летом жили Поповы.
20. Сергей Абрамович Ауслендер (1886—1943).
21. Николай Николаевич Асеев (1889—1963).
22. Анна Александровна Караваева (1893—1979).
23. Александр Петрович Гдешинский (1893—1951) — друг детства Булгакова.
24. Возможно, Саркизов-Серазини Иван Михайлович (1887—1964).
25. Открытка, написанная в продолжение предыдущего письма и без обращения к адресату.
26. Уменьшительное имя Е.С. Булгаковой.
27. См. письмо 5.
28. В середине июля 1932 г. Булгаков отправился в Ленинград, где сразу в двух театрах «с большим успехом и при полных сборах», — как сообщал он в письме к В. Вересаеву, — шла его пьеса «Дни Турбиных». Драматург надеялся на «порядочный гонорар», однако надежды эти не оправдались, и Е.С. Булгаковой, как его доверенному лицу, пришлось немало хлопотать в этой связи (см.: Булгаков М.А. Письма. Жизнеописание в документах. М., 1989. С. 261).
29. Речь идет о подготовке новой квартиры для Л.Е. Белозерской, брак Булгакова с которой был расторгнут 3 октября 1932 г.
30. Младший сын Е.С. Булгаковой от брака с Е.А. Шиловским.
31. Генрих Густавович Нейгауз (1888—1961).
32. Подразумевается комедия «Иван Васильевич» (первоначальное название — «Блаженство»). Написанная для Московского театра сатиры, она вызвала со стороны театра ряд претензий, требования переделок, которые, при всей доброжелательности, были для автора тяжелы и неприемлемы («А поправлять — все равно что новую пьесу писать», — жаловался Булгаков в одном из писем В. Вересаеву // Булгаков М.А. Письма. С. 285). При жизни писателя комедия не была поставлена.
33. 20 июня 1934 г. в Ленинграде состоялся юбилейный 500-й спектакль МХАТа «Дни Турбиных».
34. См. письмо 11.
35. См. письмо 5.
36. Репетиции пьесы Булгакова «Мольер», проходившие с весны 1935 г. на сцене МХАТа, были сильно осложнены конфликтом, возникшим между драматургом и режиссером. В своем письме к К. Станиславскому Булгаков решительно возражал против навязываемых ему текстовых изменений, считая, что они принципиально нарушают весь его «художественный замысел и ведут к сочинению какой-то новой пьесы» (Булгаков М.А. Письма. С. 320). В результате спектакль был выпущен только в феврале 1936 г. Он имел исключительный успех, но после разгромных статей в «Правде», «Советском искусстве», «Литературной газете» и др. оказался снят и при жизни писателя более не возобновлялся.
37. В течение 1935 г. шла работа Булгакова над пьесой «Александр Пушкин», предназначенной для театра им. Е. Вахтангова.
38. См. письмо 11.
39. Волна репрессий, прокатившаяся по стране в конце 30-х гг., захватила и Лямина. Весной 1936 г. он был арестован и после тюремных мытарств определен на поселение в г. Калугу.
40. В творчестве Булгакова конец 30-х гг. был ознаменован завершением растянувшейся на долгие годы работы над «Мастером и Маргаритой», а также написанием «Театрального романа» («Записки покойника») и пьесы «Батум».
41. Павел Васильевич Анненков (1813—1887) — русский литературный критик и мемуарист.
42. Первая закрытая генеральная репетиция пьесы «Дни Турбиных» во МХАТе проводилась 24 июня 1926 г.
43. Премьера пьесы «Зойкина квартира» в театре им. Е. Вахтангова состоялась 28 октября 1926 г.
44. Пьеса «Багровый остров» была поставлена Камерным театром 11 декабря 1928 г.
45. 7 февраля 1927 г. в театре им. Вс. Мейерхольда на диспуте под председательством А. Луначарского обсуждалась постановка «Дней Турбиных» Булгакова во МХАТе, а также — «Любови Яровой» К. Тренева в Малом театре. На диспуте выступал Булгаков. Выдержки из стенограммы, выправленной Е.С. Булгаковой, опубликованы. (См.: Петелин В. М.А. Булгаков и «Дни Турбиных» // Огонек. 1969 № 11. С. 25—27). Напечатаны также воспоминания некоторых участников диспута. (См.: Ермолинский С. О Михаиле Булгакове // Театр. 1966. № 9. С. 79—97; Миндлин Э. Молодой Михаил Булгаков // Наш современник. 1967. № 2. С. 98—102).
46. Пьеса «Дон Кихот» по Сервантесу была завершена Булгаковым 8 сентября 1938 г. и 17 января 1939 г. разрешена к постановке в театре им. Е. Вахтангова. Одновременно ее ставил в Ленинграде Академический театр драмы им. А.С. Пушкина.
47. Тяжелое душевное состояние, связанное с жестокой травлей и гонениями со стороны официальной критики, а также с запретом едва ли не всех произведений, отражалось в переписке Булгакова со многими адресатами. Так, в письме к В. Вересаеву от 11 марта 1939 г. он словно бы извинялся за то, что, «как у всякого разгромленного и затравленного литератора», мысль его «все время устремляется к одной мрачной теме» (Булгаков М.А. Письма. С. 464).
48. Хотя Театр им. Е. Вахтангова принял к постановке пьесу Булгакова «Дон Кихот», у драматурга, измученного постоянными придирками, не было уверенности, что этот его «опыт» не будет у вахтанговцев лежать, «пока не сгниет, несмотря на то, что встречен ими шумно и снабжен разрешающей печатью Реперткома» (Булгаков М.А. Письма. С. 464). Видимо, Лямину было известно об этих сомнениях Булгакова.
49. В середине сентября 1939 г. ленинградский врач установил у Булгакова тяжелое заболевание, позже полностью подтвержденное московскими специалистами, — гипертонический нефросклероз. «Плохо мне, Люсенька, — зафиксировала Е.С. Булгакова в своем дневнике реакцию больного. — Он мне подписал смертный приговор» (цит. по: Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. С. 471).
50. Возможно, Николай Михайлович Покровский — дядя Булгакова по матери, врач.
51. См. письмо 15.
52. Свидание это, по-видимому, состоялось, но было «мимолетным», как сказано в письме Лямина к Е.С. Булгаковой, отправленном 21 марта 1940 г. и связанном с кончиной М.А. Булгакова:
«Дорогая Люся!
Я знаю, что тебе сейчас совсем не до меня, но мне захотелось тебе написать. Огромное горе, постигшее тебя, постигло нас всех. Я никак не могу себе представить, что никогда больше не увижу Маку, не услышу, как он читает свои новые произведения, не сыграю с ним в шахматы. Вспоминаются все те большие и маленькие радости, которые я получал от него. Многое было пережито вместе, а ведь наша последняя встреча была такой мимолетной. Только сейчас отдаешь себе отчет, каким большим и хорошим человеком был Мака. И вот не удалось его удержать, несмотря на беспримерную преданность, проявленную тобой. Об этом мне много писали и Патя и Тата.
Крепко, очень крепко целую тебя и моего любимца Сережу — он сейчас твое главное утешение. Мне рассказывали о том, как замечательно держали себя оба твои мальчика.
Твой Коля.
Крепко и нежно целую тебя.
Тата».
(Булгаков М.А. Письма. С. 508.)
53. Имеется в виду статья одного из наиболее видных представителей вульгарно-социологической критики И.М. Нусинова. В ней творческий путь Булгакова рассматривался как путь «классово-враждебного советской действительности человека», а сам писатель определялся как «типичный выразитель «внутренней эмиграции»» (Литературная энциклопедия/ Отв. ред. В.М. Фриче. Изд. Коммунистической академии. Секция литературы, искусства и языка. М., 1929. Т. 1. С. 611—612). Свое однозначно негативное отношение к Булгакову редакция Литературной энциклопедии сохраняла и в 30-е гг. (См.: Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. С. 387).
54. «С точки зрения вечности» (лат.).
55. В статье Г. Горбачева «Творчество М. Булгакова» автор «Белой гвардии» упрекался в «попытке примирить читателя с монархическим, черносотенным офицерством» (Красная газета. Вечерний вып. 1927. 20 мая). Вырезка этой статьи помещена Булгаковым в его альбоме рядом с другими наиболее несправедливыми и зловредными отзывами о писателе (РО ИРЛИ, ф. 369, ед. хр. 75).
56. Имена персонажей из повести Булгакова «Дьяволиада» и «Роковые яйца». (Первая публикация в альманахе «Недра». М., 1925. № 4 и 6).
57. Неточное наименование булгаковского фельетона «Самогонное озеро». (Первая публикация в газете «Накануне». М., 1923. 29 июля).
58. Цитата из фельетона «Самогонное озеро». (Булгаков М. Чаша жизни. М., 1988. С. 181).
59. Имеется в виду рассказ Булгакова «Псалом», где одним из действующих лиц является мальчик Славка. (Первая публикация в газете «Накануне». М., 1923. 6 мая).
60. Цитата из повести «Дьяволиада» (Булгаков М. Чаша жизни. С. 57).
61. Речь идет, по-видимому, о нашумевшей в конце 20-х гг. полуфантастической и неприглядной истории с обвинением известного дирижера Большого театра И.С. Голованова в антисемитизме (см.: К инциденту в Большом театре // Рабис. 1928. № 15. С. 12).
62. Неточная цитата из рассказа «Псалом» (Булгаков М. Чаша жизни. С. 170).
63. Письмо без обращения и подписи, по-видимому — отрывок черновика. Датируется, как и все последующие письма, по связи с содержанием.
64. Находившаяся с 1929 г. под запретом пьеса Булгакова «Дни Турбиных» была возобновлена на сцене МХАТа в начале 1932 г. Премьера состоялась 18 февраля. (Подробно об этом: Воспоминания о Михаиле Булгакове. С. 257—258).
65. «Пусть будет так, как есть, или вовсе не будет» (лат.).
66. Это письмо С. Кононович передала Булгакову собственноручно. Сохранился конверт без почтового штемпеля и надписанный «Михаилу Афанасьевичу Булгакову» (ОР ИРЛИ, ф. 369, ед. хр. 410, л. 15—16).
67. Неточная цитата из «Роковых яиц» (Булгаков М. Чаша жизни. С. 91).
68. Неточная цитата из «Белой гвардии» (Булгаков М. Избранная проза. М., 1966. С. 146).
69. Пересказ стихотворения Г. Гейне.
70. Надежда Александровна Тэффи (1872—1952) — русская писательница.
71. Из стихотворения А. Пушкина «Отрывок» (1830 г.). (Пушкин А. С. Полн. собр. соч. М., 1948. Т. 3. С. 465).
72. Персонажи из повестей «Роковые яйца» и «Дьяволиада». См. письмо 1.
73. Из «Белой гвардии» (Булгаков М. Избранная проза. С. 218).
74. Там же.
75. Из повести Н. Гоголя «Тарас Бульба». (Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 6 т. М., 1949. Т. 2. С. 110).
76. Булгакова-Белозерская Любовь Евгеньевна (1895?—1987) — жена писателя с 1925 по 1932 г.
77. Уменьшительное имя Булгакова, принятое в кругу его родных и друзей (см.: Белозерская Л.Е. Страницы жизни. С. 197).
78. Ершов Владимир Львович — артист Художественного театра с 1916 г. В первых спектаклях «Дней Турбиных» исполнял роль гетмана Скоропадского.
79. Степанова Ангелина Осиповна — артистка МХАТа с 1924 г.
80. Михальский Федор Николаевич — главный администратор Художественного театра, послужил прототипом Филиппа Филипповича в «Театральном романе» Булгакова.
81. Работа над пьесой «Бег» была завершена Булгаковым в 1928 г. Тогда же автор передал ее для постановки в МХАТе. Таким образом упоминания Бокшанской о «тифлисских реалиях» в этом произведении, если они действительно таковыми являются, могут быть отнесены к жизненным впечатлениям писателя от его первого посещения столицы Грузии в 1921 г.
82. Персонажи пьесы «Бег».
83. Возможно, речь идет о родственницах Алексеева-Месхиева В.С. — артиста Художественного театра.
84. Домашнее имя Шиловской Елены Сергеевны, жены Булгакова с 1932 г.
85. Подгорный Николай Афанасьевич — старейший артист Художественного театра, с 1903 г. заведовал труппой, репертуаром. В пьесе Булгакова «Мольер» (1935—1936) играл герцога Д'Орсиньи.
86. Возможно, имеется в виду Васильев Петр Иванович, пианист Большого театра, друг семьи Булгакова, участник постоянных розыгрышей в доме писателя, «Петяня, как его звала Любаша» (См.: Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. С. 359).
87. В конце 1929 — начале 1930 г. гонения на Булгакова со стороны театрального и литературно-критического официоза достигли, казалось, предела. Все пьесы его («Дни Турбиных», «Зойкина квартира», «Багровый остров», «Кабала святош») были запрещены к постановке, писатель остался без работы, без средств к существованию. 16 января 1930 г. он писал брату: «Сообщаю о себе: все мои литературные произведения погибли. Я обречен на молчание и, очень возможно, на полную голодовку (Булгаков М. Письма. С. 160). Находясь в полном отчаянии, Булгаков обратился 28 марта 1930 г. с письмом в правительство СССР, где жаловался на преследования, травлю и просил помощи. О последовавшем 18 апреля телефонном звонке И. Сталина много лет спустя рассказывала Е.С. Булгакова: «На следующий день после разговора М.А. пошел в МХАТ, и там его встретили с распростертыми объятиями. Он что-то пробормотал, что подаст заявление... Да боже ты мой! Да пожалуйста! Да вот хоть на этом... И тут же схватили какой-то лоскут бумаги. И его зачислили ассистентом-режиссером в МХАТ» (Дневник Елены Булгаковой. С. 300).
88. Гейтц Михаил Сергеевич — с 1930 г. состоял в руководстве МХАТа, в 1931 г. был его директором. В театральной среде пользовался, однако, сомнительной репутацией. В первой редакции дневника Е.С. Булгаковой (25 мая 1937 г.) о нем сказано: «Вот фигура, между прочим, был этот Гейтц! Производил впечатление уголовного типа» (Дневник Елены Булгаковой. С. 373).
89. Хмелев Николай Павлович — артист МХАТа, исполнитель роли Алексея Турбина в спектакле «Дни Турбиных» (1926 г.).
90. Немирович-Данченко Владимир Иванович — как «дипломатичный и опытный» (В.В. Гудкова) руководитель Художественного театра, он неоднократно пользовался своим положением и авторитетом, чтобы оказать посильную помощь Булгакову в его неравной борьбе с Главреперткомом и прочими ортодоксами (см.: Проблемы театрального наследия М.А. Булгакова. Л., 1987. С. 41). При всем том отношения между режиссером и драматургом не были безоблачными, порой они омрачались и творческими разногласиями, и конфликтами, и простым взаимонепониманием. Случалось, что Булгаков, раздосадованный иными неприемлемыми для себя режиссерскими указаниями, отзывался о «Немировиче» как об одном из своих «злых гениев» (Булгаков М. Письма. С. 426).
91. Большая Пироговская, 35-а, кв. 6 — адрес Булгакова до переезда в Нащокинский пер. (ул. Фурманова), 3, кв. 44.
92. Большой Ржевский пер., 11, кв. 1 — адрес квартиры Шиловских, где некоторое время проживала и Бокшанская.
93. Прислуга в доме Булгакова.
94. Неустановленное лицо.
95. Комиссаров Александр Михайлович — артист МХАТа.
96. Вербицкий Всеволод Александрович — артист МХАТа, игравший в «Днях Турбиных» сначала Тальберга (1926 г.), позже — Шервинского.
97. Москвин Иван Михайлович — старейший артист Художественного театра.
98. Качалов Василий Иванович — артист Художественного театра с 1900 г.
99. Шевченко Фаина Васильевна — артистка МХТа с 1909 г.
100. В продолжение письма Бокшанской помещена следующая приписка Н.А. Подгорного: «Приветствую Вас, милый Михаил Афанасьевич, и рад ужасно тому, что мы будем вместе работать в Театре. Ольга Сергеевна говорит, что Вы еще не решили сами, где устроитесь — у нас или еще где-то, но мне кажется, что Вы будете у нас. Мне приятно Вам сказать, что когда (в поезде) узнали об этом Старики наши, то и они очень обрадовались. Москвин особенно. Думаю, что теперь вопрос о «Кабале святош» будет пересмотрен. С осени опять примемся за это дело. Еще раз шлю Вам свой искренний привет.
Ваш Ник<олай>».
На оборотной стороне своего письма Бокшанская дописала карандашом еще одну фразу: «Ник<олай> Аф<анасьевич> что-то напутал, я ему говорила не о том, что Вы не решили еще, где работать, а о возможности совместительства».
101. На открытке напечатан портрет И. Сталина. Восторги Бокшанской в этой связи могут быть отнесены прежде всего к фактам, документирующим «развернутую экспансию имени Сталина в массовое сознание» (Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. С. 342). Однако несомненно и другое. Булгаков в то время и сам совершенно искренне относился к Генсеку с большим почтением, считал, что тот, позвонив ему в «самое время отчаяния» — весной 1930 г. (см.: письмо 1), — продемонстрировал и великодушие, и человеческую значительность. «Поверьте моему вкусу: он вел разговор сильно, ясно, государственно и элегантно», — писал Булгаков В. Вересаеву год спустя после своего знаменательного телефонного разговора с вождем. Правда, теперь в его душу уже начинали закрадываться сомнения, мрачные предчувствия: «Но упала глухая пелена... Сейчас чувство мрачное... Ныне хорошего ничего не жду» (Булгаков М. Письма. С. 205—206).
102. Любимый пес Л.Е. Булгаковой-Белозерской, названный Бутоном в честь слуги Мольера («Кабала святош»).
103. Чимишкиан Марика Артемьевна — близкая знакомая Булгаковых из Тифлиса. По мнению Л. Яновской, «черты Марики, по-видимому, отразились в облике Евы Войкевич (пьеса Булгакова «Адам и Ева») (Дневник Елены Булгаковой. С. 341).
104. См. письмо 1.
105. Кон Феликс Яковлевич — деятель международного революционного движения, член ЦИК, публицист. В 1928—1930 гг. был редактором журнала «Крокодил», в 1930—1933 гг. являлся членом коллегии Наркомпроса, председателем Всесоюзного комитета радиовещания. С Булгаковым поддерживал личное знакомство, имел общие литературные дела. В Рукописном отделе Пушкинского Дома находится письмо Ф. Кона к Булгакову с просьбой об отзыве на упоминаемую Бокшанской пьесу Т. Майской «Легенда» (ф. 369, ед. хр. 409), а также помеченная 1930-м годом записка секретаря Наркомпроса с приглашением писателя на встречу с Ф. Коном (ф. 369, ед. хр. 451). По воспоминаниям Е.С. Булгаковой, Ф. Кон был в числе адресатов, к которым, наряду с другими членами правительства, обратился Булгаков со своим известным письмом 1929-го года.
106. Таманцова Рипсиме Карповна — секретарь К.С. Станиславского, пользовалась своей приближенностью к руководству МХАТа и была влиятельной фигурой в театральном коллективе. Она «одна из немногих» приветствовала брак Булгакова с Еленой Сергеевной (См.: Дневник Елены Булгаковой. С. 50).
107. Станиславский Константин Сергеевич — вместе с В.И. Немировичем-Данченко основал Художественный театр, был его бессменным руководителем, создателем знаменитой творческой «системы Станиславского». К Булгакову с самого начала отнесся в высшей степени благожелательно и приветствовал его возвращение в театр на рубеже 20—30-х годов: «Дорогой и милый Михаил Афанасьевич! Вы не представляете себе, до какой степени я рад Вашему вступлению в наш театр!» (Станиславский К.С. Собр. соч.: В 8 т. М., 1961. Т. 8. С. 270). С годами, однако, между ним и Булгаковым наметились некоторые трения творческого характера.
108. Судаков Илья Яковлевич — режиссер, артист. В 1926 г. осуществил первую постановку «Дней Турбиных» на сцене МХАТа.
109. Имеется в виду пьеса В.М. Киршона «Хлеб».
110. Дача Шиловских в Подмосковье.
111. Дети Е.С. Булгаковой (Евгений и Сергей) от брака с Е.А. Шиловским.
112. См. письмо 1.
113. Уборевич (Боровская) Нина Владимировна — в прошлом актриса, жена командующего Московским военным округом И.П. Уборевича. Была соседкой Шиловских по дому в Ржевском переулке, поддерживала приятельские отношения с Бокшанской. По одной из версий, именно на одном из музыкально-артистических вечеров в квартире Уборевичей состоялось знакомство Булгакова с Еленой Сергеевной.
114. Карандашная записка без обозначения места и даты написания. Содержание ее, возможно, связано с тем, что в 1932 г. Бокшанская вышла замуж за артиста МХАТа Е.В. Калужского.
115. См. письмо 3.
116. К настоящему письму приложено два проекта обращений к И.В. Сталину от лица МХАТа с просьбой о материальной субсидии Немировичу-Данченко, который по причине денежных затруднений оказался не в состоянии вернуться из зарубежной поездки на родину. Первый проект написан Булгаковым, второй — заведующим литературной частью МХАТа П.А. Марковым, что подтверждается соответственными приписками, сделанными впоследствии Е.С. Булгаковой.
Текст Булгакова:
«Многоуважаемый Иосиф Виссарионович! Позвольте мне побеспокоить Вас просьбой по важнейшему делу, касающемуся Художественного театра. Дело это вот в чем: Владимир Иванович Немирович-Данченко застрял за границей в самом тяжелом положении — ему не на что выехать в СССР. А между тем он здесь совершенно необходим. Ему нельзя задерживаться за рубежом, — ему нужно быть здесь, в театре. Я прошу Вас, Иосиф Виссарионович, предоставьте ему возможность погасить его заграничные долговые обязательства, которые держат его, с тем, чтобы он в срочном порядке мог вернуться в Союз. Сумма, которая ему необходима, составляет 1500 долларов.
Искренне уважающий Вас
Москва, 28 мая 1933 года».
Текст Маркова:
«Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович!
Зная Ваше исключительно отзывчивое и внимательное отношение к Художественному театру, я решаюсь беспокоить Вас просьбой, имеющей для нашего театра очень важное и всех нас тревожащее значение. Она касается ближайшего моего товарища по работе, со-директора и со-основателя театра — Владимира Ивановича Немировича-Данченко, находящегося сейчас за границей и не имеющего средств к выезду в СССР. Насколько мне известно, об этом уже писал Вам Алексей Максимович. Мне приходится лишь добавить, что эта просьба направлена к Вам от всего коллектива Театра, крайне нуждающегося сейчас в присутствии и работе Владимира Ивановича.
Обстоятельства, при которых Владимир Иванович остался за границей на такой долгий срок, таковы: зимой и весной 1931 г. он перенес тяжелое сердечное заболевание. Затем, летом 1931 г. он выехал за границу для лечения, причем он получил на леченье меньшую сумму, чем он рассчитывал по своей договоренности с Наркомпросом. Осенью 1931 г. он не смог вернуться на работу, так как состояние его здоровья продолжало внушать опасения. Зиму 1931—1932 гг. он просуществовал на деньги, полученные за границей как аванс в счет заказанной ему книги, и денег из СССР не получал. С наступлением лета он обратился с просьбой о материальной помощи из СССР для лечения и возвращения, которая была ему обещана в просимом размере, но высылалась постепенно и с большими задержками. Боязнь остаться за рубежом без средств к существованию вынудила его принять на себя ряд режиссерских работ в итальянском театре. Отвечая на настойчивые просьбы МХАТ скорее приступить к работе в театре, Владимир Иванович порвал свои заграничные обязательства, но к этому времени полученные им из Москвы суммы оказались недостаточными для того, чтобы покрыть долги и получить возможность приехать в Москву. Сейчас на все эти расходы ему необходимо 1500 долларов.
Как бы ни расценивать причины, по которым Владимир Иванович очутился за границей, в настоящий момент в столь трудном — даже угрожающем — для него положении, — я не могу ни на минуту забыть ни его колоссальной роли в истории русского театра, ни его энергичной, талантливой, самоотверженной работы уже в революционные годы, когда он все силы отдавал на поддержку МХАТ и на развитие и создание искусства новой великой эпохи. Сейчас его работа в театре крайне нужна — мне одному трудно нести выполнение всех тех замечательных и нужных задач, поставленных театру Правительством и Партией: здесь и создание Академии (поскольку Владимир Иванович — замечательный педагог), и руководство двумя театрами — основным и филиалом, и дальнейшая работа с драматургами, и непосредственная режиссура спектаклями.
Я глубоко убежден, что, получив материальную возможность вернуться, Владимир Иванович отдаст все силы для страны, как он это делал во все годы своей работы, и оправдает доверие Правительства и Партии».
117. См. письмо 3.
118. См. письмо 1.
119. В.И. Немирович-Данченко вернулся в СССР 19 августа 1934 г.
120. Вероятно, прислуга в доме Е.А. Шиловского, где Бокшанская продолжала некоторое время жить и после ухода сестры к Булгакову.
121. См. письмо 3.
122. См. письмо 1.
123. Афиногенов Александр Николаевич — драматург, состоял в руководстве РАППа, претендовал на партийную ортодоксальность своей литературно-театральной позиции, что не спасло его от политических санкций, вплоть до исключения из партии. В отношении Булгакова проявил себя как один из самых яростных критиков его, хотя порой, в случае успехов писателя, принимался заискивать перед ним, искать его внимания. В середине 30-х гг. для Афиногенова наступили трудные времена, его пьесы были сурово раскритикованы самим И. Сталиным, сняты с репертуара МХАТа (см.: Дневник Елены Булгаковой. С. 341). В театральных кругах распространился слух, что с Афиногеновым «что-то неладно». На собрании драматургов стали осуждать тех критиков, которые «протаскивали» его пьесы на сцену театра. В 1937 г. к Булгакову обратился некий журналист Н. Добраницкий с заверениями, что тот «очень ценен для Республики», что он — «лучший драматург», тогда как его гонители и недруги, «вся эта сволочь в лице Киршона, Афиногенова и других специально дискредитировала» автора «Дней Турбиных», «Мольера», чтобы «уничтожить». Через несколько дней в дневнике Е.С. Булгаковой появилась запись: «Сегодня в газете — об исключении из партии Афиногенова» (там же. С. 142, 146, 149). По-видимому, нарастающая сложность всех этих обстоятельств и обусловила срочное телеграфное обращение Бокшанской к Булгакову, который с 28 ноября по 1 декабря находился в Ленинграде на прослушивании оперы Б. Асафьева «Минин и Пожарский», написанной на его либретто.
124. Евгений Васильевич Калужский, муж Бокшанской.
125. 800-я постановка «Дней Турбиных» на сцене МХАТа состоялась 5 сентября 1938 г.
126. В «Днях Турбиных» Калужский на протяжении многих лет исполнял роль Студзинского. В 1934 г. на торжествах по случаю 500-го спектакля был специально отмечен как «единственный, кто сыграл все 500 спектаклей без пропуска» (Булгаков М. Письма. С. 298).
127. Одно из уменьшительных имен Булгакова.
128. Ленинградский академический театр драмы им. А.С. Пушкина.
129. Владимир Дмитриевич Метальников — театральный деятель, переводчик. В середине 30-х гг. заведовал литературной частью Ленинградского театра комедии (главный режиссер Н.П. Акимов).
130. Актерский талант Булгакова проявлялся не в одних лишь широко известных его домашних розыгрышах, мистификациях. Еще в 1930 г. Станиславский, видевший работу драматурга с актерами на репетициях «Дней Турбиных», пришел к выводу: «Он не только литератор, но и актер» (Станиславский К.С. Собр. соч. Т. 8. С. 269). Булгаков и прямо изъявлял желание войти в «актерский цех» Художественного театра, просил, в частности, поручить ему роль судьи в инсценировке Н. Векстерн «Посмертных записок Пиквикского клуба». В конце 1933 г. он уже с блеском исполнял эту роль на просмотре отдельных картин спектакля. По свидетельству Е.С. Булгаковой, «имел успех. Первый поздравил его Топорков. Немирович сказал: — Да, вот новый актер открылся». (Булгакова Е.С. Из дневниковых и мемуарных записей 1933—1970 гг. // Воспоминания о Михаиле Булгакове. С. 398). Те, кто видел Булгакова в роли диккенсовского судьи, рассказывали впоследствии, что и сам он был очень доволен, счастлив этой своей актерской победой, «радовался тому, как прочно и подробно ощущал себя в этом образе» (Шверубович В. Булгаков-актер // Воспоминания о Михаиле Булгакове. С. 280—281).
131. В январе—феврале 1935 г. Булгаков усиленно трудился над пьесой «Александр Пушкин», задуманной совместно с В. Вересаевым еще в 1934 г. К осени 1935 г. пьеса была готова и получила разрешение на постановку в Театре им. Вахтангова, а также в ленинградском Красном театре. Однако вскоре работа над нею была приостановлена, и под новым названием «Последние дни» она увидела свет рампы в МХАТе только в 1943 г.
132. Тема Пушкина как великого национального поэта находилась в центре творческих интересов Радловой с начала 30-х гг. Ею была написана серия картин для Пушкинского заповедника в селе Михайловском, оценивая которые, газета «Известия» сообщала 24 декабря 1935 г., что художница «по-новому трактует образ жизнерадостного Пушкина петербургского периода, лирически изображает поэта на фоне живописного ландшафта, окружавшего его здесь». Тут же были воспроизведены три картины из этой серии, изображающие Пушкина на фоне Невы, на скамье в Михайловском и на прогулке верхом.
133. В феврале 1934 г. Булгаковы переехали на новую квартиру (ул. Фурманова, 3, кв. 44), которая потребовала большого ремонта. 3 ноября 1934 г. Е.С. Булгакова записывала в дневнике: «В квартире — хаос, работают маляры» (Булгакова Е.С. Из дневниковых и мемуарных записей 1933—1970 гг. С. 402).
134. Николай Эрнестович Раддов.
135. Возможно, подразумевается Марианна Толстая (дочь А.Н. Толстого), с 1933 г. дружившая с Булгаковым и в 1936 г. ставшая женой Е.А. Шиловского.
136. Так в дружеской среде называли Евгения, старшего сына Е.С. Булгаковой от брака с Е.А. Шиловским, которого именовали «Женей Большим».
137. См. письмо 1.
138. Неподалеку от Тригорского расположено древнее городище Воронич, а рядом — деревня Вороничи.
139. Имеется в виду некогда принадлежавшее другу Пушкина, псковской помещице П.А. Осиповой, родовое имение, превращенное после Октябрьской революции в своего рода гостиницу.
140. Николай Михайлович Языков (1803—1846) — русский поэт.
141. Подразумевается пьеса «Александр Пушкин» (см. письмо 1).
142. Об отказе в выдаче разрешения на право выезда за границу Булгакову официально сообщили 8 июня 1934 г. Зафиксированные в дневнике Е.С. Булгаковой подробности этого отказа см. в кн.: Булгаков М. Письма. С. 297—298.
143. Речь идет о комедии «Блаженство», которую Булгаков написал для Московского театра сатиры еще в 1934 г., но по настоянию труппы многократно переделывал. В новом виде и под заглавием «Иван Васильевич» комедия эта была разрешена к постановке лишь осенью 1935 г., но света рампы при жизни автора так и не увидела. Опубликована в журнале «Звезда Востока» (1966. № 7. С. 75—108).
144. Приписка рукою Е.С. Булгаковой.
145. Имеется в виду пьеса «Александр Пушкин».
146. Ольга Сергеевна Бокшанская (1891—1948).
147. Какова моя жизнь... (фр.).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |