География произведений М. Булгакова не отличается особой обширностью, карта ее не испещрена многочисленными надписями и знаками. Он обычно «поселял» своих персонажей в тех местах, которые прекрасно знал. Эти места всегда либо точно узнаваемы в фактических адресах, либо слегка зашифрованы или изменены, соединены друг с другом в различных сочетаниях.
1
Главный адрес родины М. Булгакова — Киева — это знаменитая самая «киевская» улица — Андреевский спуск. Центр Андреевского спуска — двухэтажный с балкончиком булгаковский дом № 13 — «Дом Турбиных», описанный в романе «Белая гвардия».
Здесь семья Булгаковых поселилась в 1906 г. Отсюда он уехал в 1919-м. Практически в этом доме все сохранилось: турбинские комнаты, внутренняя лестница, белые изразцы, на которых писал Николка. Сейчас фасад дома отреставрирован, и на нем в 1982 г. укреплена мемориальная доска с портретом писателя (скульптор А. Кущ, архитектор Б. Кравчук). Построен дом (по исследованиям киевлянина М. Кальницкого — «Вечерний Киев», 28 ноября 1986 г.) известным киевским архитектором конца прошлого века Н. Гордениным в 1888 г. для купчихи В. Литошенко. В начале нынешнего столетия здание приобрел чиновник З. Мирович, а с 1908 г. (когда там уже жили Булгаковы) его владельцем становится В.П. Листовничий с женой Я.В. Крынской. Они безусловные прототипы Василисы (В.И. Лисовича) и его жены Ванды в «Белой гвардии».
Приятно отметить, что «принято решение создать литературно-мемориальный музей М.А. Булгакова на Андреевском спуске в доме, где он жил. Сейчас идет сбор экспонатов для будущего музея, личных вещей, книг, принадлежавших писателю, материалов о постановках его пьес в театрах Москвы, Ленинграда, Украины»1.
Недалеко от «турбинского» дома находится старое здание, где родился Булгаков. Исследователи Л. Яновская, Т. Рогозовская и М. Кальницкий доказали, что адрес рождения писателя — левый каменный флигель дома (№ 10—В) по Воздвиженской улице, владельцем которого был тогда священник Матвей Бутовский, знакомый родителей Булгакова. Он же и крестил новорожденного в существующей и ныне Крестовоздвиженской церкви на Подоле, расположенной рядом.
Какие места в Киеве, связанные с жизнью писателя, можно еще назвать? Это сохранившиеся дома по Кудрявской улице № 9 (жили с 1895 по 1903 г.) и № 10 (жили в 1904 г.), дом по Рейтарской улице, 25 и по тому же Андреевскому спуску, 38, где снимало в 1913—1914 гг. квартиры счастливое семейство — Михаил Булгаков и Татьяна Лаппа, его первая жена.
Учился Булгаков в Первой Киевской гимназии (ныне учебный корпус университета) — бульвар Тараса Шевченко, 14. А на расстоянии в сотню метров высится красное здание основных корпусов Киевского университета (улица Владимирская, 60), где в 1916 г. Булгаков закончил медицинский факультет. Много часов довелось провести ему в доме тогдашнего анатомического театра (улица Ленина, 37), где теперь — Музей истории медицины. Гимназия и «анатомичка» попали в «Белую гвардию». Киевские краеведы потратили много сил, чтобы разыскать «адреса» «Белой гвардии», рассказов «В ночь на 3-ье число», «Я убил», очерка «Киев-город». Теперь они могут показать путь погони за Алексеем Турбиным, приведший его на Мало-Провальную улицу во флигель Юлии Рейсс в «сказочном многоярусном саду» и со «стеклянным фонарем старинных сеней, занесенных снегом», в «купах девственной и нетронутой сирени» (проход от дома на Мало-Подвальной, 10, в глубь квартала, наверх к старинному флигелю со стеклянной террасой на улице Паторжинского, 12). Можно пройти обоими маршрутами Николки через весь Старый Киев, посетить магазин мадам Анжу «Парижский шик» (улица Лысенко, 10), кафе «Маркиз» (Владимирская, 39), отель «Женева» (Владимирская, 25) и несколько десятков других адресов.
Путешествие по страницам «киевских» произведений писателя может увести нас далеко. Но остановимся. И в заключение побываем лишь в двух местах. На Байковом кладбище (в старой его части) — «черный мраморный крест», где покоится прах родителей Булгакова. А на скоростном трамвае из центра проследуем на окраину Киева — Южную Борщаговку, где в новом жилом массиве между улицами Королева и Семеренко расположена улица Михаила Булгакова. Интересная деталь: дом № 13 по улице Южная Борщаговка окружен такими же старинными фонарями, как и его тезка по номеру на Андреевском спуске. Так в булгаковском Киеве смыкается память истории и современность.
2
«Булгаковским» называют, как правило, то место (город или местность), в котором значительное время пребывал писатель и, что самое важное, которое обрело значительное содержание в его творчестве. Поэтому правомочны уже вошедшие в литературный оборот такие термины, как «булгаковский Киев» и «булгаковская Москва». В меньшей степени это применимо к тем местам, где Булгаков был ограниченное время и которые в его творчестве нашли лишь небольшое отражение: к пребыванию его во Владикавказе, Ленинграде (см.: Бурмистров А. «Астория», № 430 // Нева. 1987. № 12), Лебедяни (дом счетовода В.И. Андриевского, улица Ситникова, 24).
Смоленск, Вязьма, Сычевка, Никольское занимают в биографии и творчестве Булгакова хотя и меньшее по сравнению с Киевом и Москвой, но все же весомое место. В этих краях он работал врачом с сентября 1916 по февраль 1918 г. До приезда в Смоленскую губернию в тыловое земство Булгаков как ратник ополчения 2-го разряда успел уже поработать добровольцем в прифронтовых госпиталях Красного Креста в Киеве, Каменец-Подольском, Черновицах. Фронтовой опыт, видимо, нашел отражение в не разысканном пока его рассказе «День главного врача», который, по воспоминаниям биографа писателя П.С. Попова, он считал «наиболее выдающимся из произведений, написанных в начале революции». В нем описывался врач в боевой обстановке.
Уже работая врачом в Никольской земской больнице (вблизи деревни Никольское Сычевского уезда Смоленской губернии), он начал набрасывать фрагменты будущих «Записок юного врача», опубликованных много позже, в 1925—1927 гг. Цикл «Записок...» состоит из 8 рассказов: «Полотенце с петухом», «Стальное горло», «Крещение поворотом», «Звездная сыпь», «Вьюга», «Тьма египетская», «Пропавший глаз», «Морфий».
Рассказы эти внешне непритязательны, напоминают медицинские новеллы, какие создавали русские врачи-писатели Чехов, Вересаев. Молодой врач, только что получивший врачебный диплом в Москве, попадает в среднерусскую глушь в 40 верстах от уездного города и от железной дороги. В первых семи по хронологии жизни повествователя рассказах он не назван по имени, и лишь в последнем («Морфий»), отличающемся по структуре и композиции от остальных, названо его имя — Владимир Михайлович Бомгард.
В какой же степени судьба, жизнь и работа рассказчика совпадают с авторской? Хоть и значительно, но не полностью. Булгаков приехал в смоленский край уже с достаточным фронтовым опытом; промахи и опасности, поджидавшие «юного врача», он сумел в основном избежать, тем более что с ним была помогавшая ему Татьяна Лаппа. В рассказе «Морфий» доктору Сергею Полякову, ставшему морфинистом и от этого покончившему с собой, приданы отчасти и автобиографические черты. Отсасывая дифтеритные пленки из горла больного ребенка, Булгаков заразился и ввел себе противодифтеритную сыворотку, давшую сильную аллергическую реакцию: начался зуд, выступила сыпь, распухло лицо. От начавшихся сильных болей он начал впрыскивать морфий и излечился от этого пагубного и рокового привыкания к нему благодаря жене: она постепенно снижала содержание морфия в растворе и вылечила своего мужа.
В справке, выданной молодому врачу за истекший год работы, сказано, что он зарекомендовал себя неутомимым работником на земском поприще (было произведено операций: ампутаций бедра — 1, отнятие пальцев на ногах — 3... поворот на ножку — 3... удаление атеромы и липомы — 2, трахеотомий — 1; кроме того, производилось зашивание ран... вправление вывихов... удаление осколков ребер после огнестрельного ранения).
Проведенные Булгаковым операции и лечебные приемы больных (за год в стационаре перебывало 211 человек, а на амбулаторном приеме — 15 361) так или иначе отразились в его «Записках...». Географическое же описание местности Булгаковым было изменено. Никольское — то Мурьево, то Горелово («Морфий»); уездный город Сычевка прозрачно зашифрован Грачевкой; Караваевская волость заменена на Коробовский уезд («Звездная сыпь») и т. п. На нынешней карте Смоленской области мы уже практически не найдем в нынешних Сычевском, Новодугинском и Холм-Жирковском районах того участка Сычевского уезда с деревнями и селами, где живут герои «Записок юного врача», — Грабиловки («Полотенце с петухом»), Торопова и Дульцева («Крещение поворотом»), Шалометьева, где вблизи — Шалометьевское (возможно, Шереметьевское) имение — «белое здание с колоннами», видимо, времен Николая I («Вьюга»), опять Дульцева и деревни Коробово («Тьма египетская»), некоего города Вознесенска (это, по-видимому, тогда большое село Воскресенское — теперь Днепровское), куда «за 9 верст посылали за газетами», и деревни Гришаево (возможно, нынешнее Григорьевское), упоминаемых в «Пропавшем глазе».
Одновременно с созданием окончательных редакций «Записок юного врача» Булгаков написал фантастическую повесть «Роковые яйца» («Луч жизни»), где местом действия нескольких глав он избирает также Никольское Смоленской губернии. Там, правда, уже не больница, а совхоз «Красный луч» в бывшем Шереметьевском доме-дворце с колоннадой. Тут же упоминается деревня Концовка, расположенная за «дворцом-совхозом», уже известная нам Грачевка и железнодорожная станция Дугино (теперь — Новодугинская).
Но вернемся к «юному врачу», только что приехавшему в Никольскую больницу, где его восхитило великолепие медицинского оборудования, лекарств и книг, оставленных его предшественником, легендарным Леопольдом Леопольдовичем, и где его встретили фельдшер Демьян Лукич и акушерки Пелагея Ивановна и Анна Николаевна.
Деревня Никольское (в «Записках...» — Мурьево или Горелово) находилась достаточно далеко от ближайшего города. У Булгакова в «Полотенце с петухом» есть такое описание приезда своего героя к новому месту работы: «...сорок верст, отделяющих уездный город Грачевку от Мурьевской больницы, ехали мы с возницей моим ровно сутки. И даже до курьезного ровно: в два часа дня 16 сентября 1917 года мы были у последнего лабаза, помещающегося на границе этого замечательного города Грачевки, а в два часа пять минут 17 сентября того же 17-го незабываемого года я стоял на битой, умирающей и смякшей от сентябрьского дождика траве во дворе Мурьевской больницы».
А вот каким увидел новоприбывший доктор свое место работы: «Я... оглянулся... на белый облупленный двухэтажный корпус, на небеленые бревенчатые стены фельдшерского домика, на свою будущую резиденцию — двухэтажный очень чистенький дом с гробовыми загадочными окнами».
Исследователи и краеведы2 полагают, что предшественником героя «Записок...» и Булгакова в Мурьевской (Никольской) больнице был выпускник Московского университета Леопольд Леопольдович Смрчек, чех по национальности, проработавший в Никольской земской больнице с ноября 1902 г. по март 1914 г. и зарекомендовавший себя с наилучшей стороны. Среди его коллег были акушерки Агния Николаевна Лобачевская и Степанида Андреевна Лебедева — вполне возможные прототипы акушерок Анны Николаевны и Пелагеи Ивановны. А реальным прототипом фельдшера Демьяна Лукича мог быть работавший с Булгаковым фельдшер Емельян Фомич Трошков, сторожа Егорыча («Полотенце с петухом», «Пропавший глаз») — работник больницы Иван Егоров. Другими прототипами, не названными по имени персонажей «Записок...», могли, по всей вероятности, послужить реально существовавшие люди, работавшие в Никольской больнице: Владимир Петрович Коблянский, С.И. Иванов, Е.О. Тропикова.
Как же выглядела в действительности Никольская земская больница, точнее 3-й Никольский врачебный пункт, образованный еще в 1898 г. при большом торговом селе Воскресенском и потом переведенный в Никольское Караваевской волости? «Главный корпус больницы, — пишет А. Бурмистров, опираясь на документальные источники и воспоминания старожилов, — разместился в бывшем барском доме (помещичьей усадьбе). В верхнем его этаже находились пять палат (первоначально больница имела 10 коек) и операционная. В нижнем — амбулатория из двух ожидален, двух кабинетов врачей и аптеки. К 1916 году количество коек возросло до 24-х, не считая 8-ми коек для острозаразных больных и 2-х коек родильного отделения. Рядом стояли деревянные строения: одноэтажный барак для инфекционных больных, кухня, баня с прачечной, часовня. Для персонала были предназначены два дома. Оба из дерева. Двухэтажный — на две квартиры, в четыре комнаты, каждая для двух врачей, и другой дом — одноэтажный, в четыре квартиры, для фельдшеров и акушерок. Оборудован пункт был превосходно. Имелись водопровод, канализация, библиотека, телефон. Значительная часть медицинского инструментария, медикаментов и перевязочного материала поступила из-за границы»3.
А где располагалась больница, каковы были ее окрестности? «Размещалась больница, — пишет другой исследователь, М. Чудакова, — в бывшем помещичьем доме, проданном его последним владельцем земству. Белый двухэтажный дом смотрел фасадом на озеро: оно образовалось, когда протекавшую близ больницы речку перегородили плотиной. Больницу окружал лиственничный парк (несколько уцелевших огромных лиственниц местные жители и сегодня называют «немецкими елками»). На том берегу речки, дугой огибавшей территорию больницы, находился заповедник... С трех сторон больницу окружал лес, а с четвертой лес быстро кончался и за лугом в версте видна была деревня Никольское. С другой стороны, за заповедником, в полутора верстах — имение Муравишники и деревня Муравишниково»4.
Что и говорить, по этим описаниям достаточно впечатляющее место. Но сохранилось ли оно? Шутка ли, прошло более 70 лет, война прогремела в этих местах, умирали и уезжали люди, менялись границы районов. И это не могло не сказаться: сейчас, добравшись туда едва ли не таким же сложным и долгим путем, каким добирались Булгаков и его герой, мы ничего практически там не обнаружим. Только несколько лиственниц в мелколесье у луга с дренажными канавами, ямы да остатки каменного фундамента и разрушенного, заросшего травой угла стены. И вокруг только бывшие деревни — Никольское, Муравишниково. Пахоты, покосы, глухой лес, овраги, заболоченные мокрые низины, кочки, кустарник. Вот и все...
Если же кто из читателей захочет съездить туда, где витает дух героев «Записок юного врача», могу указать дорогу. Добраться до Ржева или Вязьмы и оттуда дизель-поездом до Новодугина. Потом автобусом или попутной машиной в сторону села Днепровского мимо деревень Полютихи, Абрамихи, Пятерниково, Кузнецово. Дальше, как уж повезет — машиной или пешком: между Кузнецово и Печеничено налево проселочной, прихотливо вьющейся среди полей и рощ дорогой; через 3 километра деревенька Бубны, еще через 1 — Торопово (упоминающееся у Булгакова). Дальше развилка, круто направо — в Муравишниково, прямо — дороги практически нет: только пешком по лесным тропам и разбитой тракторами просеке выходим к трем разрушенным деревянным избам бывшего Никольского (позднее Ново-Никольского). Лишь правильные ряды лип и берез, одичавшие яблони, старые осыпавшиеся колодцы свидетельствуют, что когда-то здесь жили люди. Еще через километра полтора направо от этой заброшенной деревни — и по приметным могучим лиственницам можно отыскать остатки Никольской больницы.
Есть, правда, туда и другой путь: от Новодугино сначала по той же дороге, затем налево через Липецы на Извеково, и оттуда вправо по заброшенной дороге, проселками по направлению в Муравишниково километров пять, и уже с другой стороны можно также выйти к этому месту. Запасясь предварительно упорством и настойчивостью.
В сентябре 1917 г. Булгакова переводят в Вяземскую городскую земскую больницу, где он проработал до февраля 1918 г. Впечатления переезда из далекой глуши в большой уездный город отражены в рассказе «Морфий». По данным А. Бурмистрова, Булгаковы жили в здании амбулатории рядом с больницей на улице Московской (теперь Ленина), 71. Это одноэтажное, но прочное строение сохранилось до наших дней. Здание же больницы погибло в войну, и на его месте с начала 50-х гг. стоит другое. Сейчас здесь Центральная железнодорожная больница.
От старых вяземских земских больниц, построенных фабрикантом-меценатом Лютовым (называемых старожилами «лютовскими больницами»), сохранилось лишь два строения. В одном из них на бывшей Привокзальной улице (теперь Красноармейское шоссе), 7б, находится городская санэпидемстанция; другое —
на бывшей Калужской (теперь — улице 25-летия Октября), 21, занято учебными классами. Возможно, и там лечил больных молодой врач Михаил Булгаков.
Март 1918 застает чету Булгаковых в Киеве. Михаил — успешно практикующий частный врач-венеролог в том же доме 13 на Андреевском спуске. Но остаться мирным врачом ему, военнообязанному, в Киеве, который занимали белогвардейцы, петлюровцы, немцы, Красная Армия, не удалось. Его несколько раз мобилизовывали петлюровцы. Он дезертировал, примерно так же, как герои его рассказов «В ночь на 3-ье число», «Я убил». Наконец в сентябре 1919 г. его все-таки мобилизуют в медицинскую службу Добровольческой армии.
Так он оказался на Северном Кавказе, в Грозном, затем во Владикавказе.
3
О своей новой жизни Булгаков позже так говорит в автобиографии: «Как-то ночью в 1919 году, глухой осенью, едучи в расхлябанном поезде, при свете свечечки, вставленной в бутылку из-под керосина, написал первый маленький рассказ. В городе, в который затащил меня поезд, отнес рассказ в редакцию газеты. Там его напечатали. Потом напечатали несколько фельетонов». Так состоялся литературный дебют будущего писателя. В городе Грозном в местной газете с тем же названием «Грозный» 13 (26) ноября 1919 г. был опубликован его рассказ-статья «Грядущие перспективы» под псевдонимом «М.Б.».
Позже, уже во Владикавказе, 15 февраля 1920 г. Булгаков по собственному свидетельству «пережил духовный перелом», когда «бросил звание лекаря с отличием» и целиком отдался литературе. В этот день (по старому стилю) вышла новая газета «Кавказ» с фамилией Булгакова в списке ее сотрудников, а десятью днями раньше в местной «Кавказской газете» он опубликовал рассказ с подзаголовком «Дань восхищения» о киевских революционных событиях осенью 1917 г.
По мнению М. Чудаковой, «душевный перелом» произошел не в связи с этими газетными успехами: «Слова о «душевном переломе», — пишет она, — шифруют перелом внешний, биографический... В те дни он отказался от медицины — занятия, прямо связывающего с той или иной властью и ее армией, и принял давно обдуманное решение избрать свободную профессию — литературу»5.
В конце февраля Булгаков заболевает возвратным тифом, а когда через месяц начинает вставать, в городе уже Красная Армия, Советская власть и Ревком. С этого времени и до конца жизни источник существования для него — литературное творчество, драматургия и театр.
Его занятиями во Владикавказе стала работа в подотделе искусств Терского Наробраза, где он заведовал сначала литературной, затем театральной секциями, работа в Народном университете, чтение лекций и вступительных слов на литературных концертах и вечерах, публикации рассказов и фельетонов в местной печати. В это же время им было написано 5 пьес, и четыре из них поставлены на сцене местного Первого советского театра — в общем он жил полнокровной творческой жизнью.
События тех времен нашли отражение в первой, «владикавказской» части повести «Записки на манжетах» и рассказе «Богема», пьесе «Сыновья муллы», трех рецензиях и в единственном пока дошедшем до нас фельетоне «Неделя просвещения». Где остальное из написанного и опубликованного, пока неясно.
Известно два адреса, где жил Булгаков. У генеральши Ларисы Дмитриевны Гавриловой (в повести — Ларисы Леонтьевны), где он и пережил тиф (Петровский переулок, 8), и в Слепцовском переулке (теперь улица Маяковского), 9, квартира 2.
Театр, где шли первые булгаковские пьесы, расположен в центре города. Сейчас он называется Русским драматическим театром, на его здании в марте 1988 г. установлена мемориальная доска: «В этом доме с августа 1920 года по май 1921 года работал выдающийся советский писатель Булгаков Михаил Афанасьевич».
Там же, где театр, на бывшем Александровском проспекте, были редакции газет: сначала «Кавказа», потом «Известий Ревкома», «Коммуниста», «Горской жизни». На том же проспекте в здании Коммерческого клуба был «Подотдел искусств Наробраза». До наших дней сохранился Летний театр в парке «Трек», где были литературные диспуты, в том числе и знаменитый — о Пушкине — с пролеткультовцами, на котором начинающий писатель выступил блестяще.
Приближалась к концу владикавказская жизнь Булгакова. И хотя быт и работа наладились (в апреле 1921 г. его назначили деканом театрального факультета Горского народного художественного института), его неудержимо тянуло на родину в Россию, в Киев, в Москву.
И вот в двадцатых числах мая 1921 г. он кружным путем через Баку, Тифлис, Батум, морем до Одессы, далее через Киев приезжает в столицу, «чтобы остаться в ней навсегда». Произошло это в конце сентября 1921 г.
4
В произведениях Булгакова есть несколько описаний его въезда в Москву, очарования мощью большого столичного города, куда он приехал как провинциал, но вскоре стал заправским москвичом, воспевшим его улицы, переулки, жителей, реальных и вымышленных.
Вот фрагмент из рассказа «Воспоминание»: «Был конец 1921 года. И я приехал в Москву. Самый переезд не составил для меня особенных затруднений, потому что мой багаж был совершенно компактен. Все мое имущество помещалось в ручном чемоданчике...».
А это из «Записок на манжетах» («московская» часть): «Бездонная тьма. Лязг. Грохот. Еще катят колеса, но вот тише, тише. И стали. Конец. Самый настоящий, всем концам конец. Больше ехать некуда. Это — Москва. М-о-с-к-в-а... Качаясь, в искрах и зигзагах на огни. От них дробятся лучи. На них ползет невиданная серая змея. Стеклянный купол. Долгий, долгий звук. В глаза — ослепляющий свет. Билет. Калитка. Взрыв голосов. Тяжко упало ругательство. Опять тьма. Опять луч. Тьма. Москва! Москва!»6.
В очерке «Бенефис лорда Керзона» Булгаков восклицал: «...Москва, город громадный, город единственный, государство, в нем только и можно жить...», а в фельетоне «Сорок сороков» вспоминал снова: «Панорама первая была в густой тьме, потому что въехал я в Москву ночью. Это было в конце сентября 1921 года. По гроб моей жизни не забуду ослепительного фонаря на Брянском вокзале и двух фонарей на Дорогомиловском мосту, указывающих путь в родную столицу. Ибо, что бы ни происходило, что бы вы ни говорили, Москва — мать, Москва — родной город»7.
«Не из прекрасного далека я изучил Москву 1921—1924 годов, — писал, наконец, Булгаков в автобиографическом рассказе «Трактат о жилище». — О, нет, я жил в ней, я истоптал ее вдоль и поперек. Я поднимался во все почти шестые этажи, в каких только помещались учреждения, а так как не было положительно ни одного 6-го этажа, в котором бы не было учреждения, то этажи знакомы мне все решительно... Где я только ни был! На Мясницкой сотни раз, на Варварке — в Деловом Дворе, на Старой Площади — в Центросоюзе, заезжал в Сокольники, швыряло меня и на Девичье Поле... Я писал торгово-промышленную хронику в газетку, а по ночам сочинял веселые фельетоны... а однажды... сочинил ослепительный проект световой торговой рекламы... Рассказываю я все это с единственной целью, чтобы поверили мне, что Москву 20-х годов я знаю досконально. Я обшарил ее вдоль и поперек. И намерен описать ее. Но, описывая ее, я желаю, чтобы мне верили. Если я говорю, что это так, значит оно действительно так! На будущее время, когда в Москву начнут приезжать знатные иностранцы, у меня есть в запасе должность гида»8.
Приехав и оставшись жить в Москве, Михаил Булгаков сразу и навсегда полюбил этот город. Он остался верен этой любви до конца, а описания, сделанные им, позволяют считать его одним из самых московских литераторов.
Уже в первых своих московских очерках писатель обращал внимание на застройку и архитектуру города, на восстановление и ремонт жилого фонда после многих лет разрухи. В очерке «Столица в блокноте» есть главка, так и названная «Бог Ремонт», где он полушутливо пишет: «...мой любимый бог — бог Ремонт, вселившийся в Москву в 1922 году, в переднике, вымазан известкой... Он и меня зацепил своей кистью, и до сих пор я храню след его божественного прикосновения... бог неугомонный, прекрасный — штукатур, маляр и каменщик — орудует... Московская эпиталама: — «Пою тебе, о бог Ремонта!»»9. Очерк «Золотистый город» посвящен Первой сельскохозяйственной выставке 1923 г., где красочные павильоны были выстроены по проектам знаменитых московских архитекторов Щусева, Мельникова, Жолтовского. А очерк «Москва 20-х годов» кончается восклицанием автора: «Москву надо отстраивать. Москва! Я вижу тебя в небоскребах!».
Свои же «небоскребы» Михаил Булгаков «возвел» уже в 1924 г. на страницах фантастической повести «Луч жизни» («Роковые яйца»), где сообщал, что «...в 1926 году... соединенная американо-русская компания выстроила, начав с угла Газетного переулка и Тверской, в центре Москвы, 15 пятнадцатиэтажных домов, а на окраинах 300 рабочих коттеджей, каждый на 8 квартир, раз и навсегда прикончив тот страшный и смешной жилищный кризис, который так терзал москвичей в годы 1919—1925»10.
Сейчас нам кажется наивной эта булгаковская мечта, но он в нее безусловно верил и в своих последующих произведениях неоднократно так или иначе возвращался к теме застройки своего Города, своей Москвы.
Как мы уже знаем, писатель приехал в столицу после долгих мытарств и странствований на юге Республики, приехал, как он писал потом в автобиографии, «...без денег, без вещей в Москву, чтобы остаться в ней навсегда». И первым постоянным московским адресом (не считая кратковременных остановок у родственников и друзей: Чистый переулок, 1, квартира 12; Воротниковский переулок, 1; Малая Пироговская улица, 18) был дом 10 по Большой Садовой улице. В квартире № 50 с помощью Н.К. Крупской (бывшей тогда Председателем Главполитпросвета) Булгаков получил небольшую комнату. Оставляющие печальный осадок впечатления о больших трудностях при вселении в эту комнату Булгаков изложил в рассказе «Воспоминание» (1924).
В этой квартире, где в настоящее время создается общественный музей Булгакова и его героев, он прожил до начала 1923 г., потом переехал в квартиру 34 в том же доме на «уплотнение» семьи Левшиных (Манасевичей). В письме к своей сестре Н.А. Земской 23 октября 1921 г. Михаил Афанасьевич сообщал первые полушутливые и невеселые наблюдения:
На Большой Садовой
Стоит дом здоровый.
Живет в доме наш брат —
Организованный пролетариат.
И я затерялся между пролетариатом,
Как какой-нибудь, извините за выражение, атом.
Жаль некоторых удобств нет:
Например, испорчен в...р-к...т;
С умывальником тоже беда:
Днем он сухой, а ночью из него на пол течет вода.
Питаемся понемножку:
Сахарин да картошка.
Свет электрический — странной марки:
То потухнет, а то опять ни с того, ни с сего разгорится ярко.
Теперь, впрочем, уже несколько дней горит подряд,
И пролетариат очень рад.
За левой стеной женский голос выводит: «...бедная чайка...»
А за правой играют на балалайке11.
По определившейся уже тогда своей писательской манере М.А. Булгаков не остановился на использовании экзотической фактуры и истории этого дома только в одном произведении. В старинном доме и в квартире 50 шестого парадного происходят события его рассказов «№ 13. — Дом Эльпит-Рабкоммуна», «Псалом», «Три вида свинства», «Самогонное озеро», «Бурнаковский племянник», пьесы «Зойкина квартира», фельетона «День нашей жизни».
Но наибольшим образом писатель прославил свое первое московское пристанище в романе «Мастер и Маргарита». Дом номер 10 на Большой Садовой улице фантазией автора превратился в дом «302-бис на Садовой» (формулу этого превращения вывел литературовед И.Ф. Белза: (3 + 0 + 2) × 2 = 10, а латинское «bis» (дважды), по мнению мемуариста В.А. Левшина12, делает в «романе с чертовщинкой»... крутой вираж и оборачивается украинским бисом)». Изменение же автором названия самой улицы не слишком грешит против истины: Большая Садовая в 1920—1930-е гг. одно время называлась и Садово-Триумфальной, и просто Садовой улицей.
Мы не будем специально останавливаться на других местах жизни Булгакова в Москве и адресах и прототипах его рассказов и очерков, «Театрального романа», «Тайному другу», «Мастера и Маргариты, пьес «Зойкина квартира» и «Багровый остров», тем более что основные из них достаточно подробно описаны в ряде статей автора этих строк13. Перечислим только московские адреса писателя и подробнее расскажем о литературной топографии и прототипах его московских повестей.
Итак, вслед за названными адресами местожительства следуют — улица Герцена, 46; Чистый переулок, 9, квартира 4; Малый Левшинский переулок, 4, квартира 1; Большая Пироговская улица, 35б, квартира 6; улица Фурманова, 3—5, квартира 44. Потом основные места службы: в ЛИТО Главполитпросвета — Сретенский бульвар, 6; в газете «Гудок» во «Дворце Труда» — улица Солянка, 12; во МХАТе — проезд Художественного театра, 3; в Большом театре — площадь Свердлова, 2. При этом можно упомянуть основные газеты и журналы, что печатали Булгакова: «Накануне» (Московская редакция) — Большой Гнездниковский переулок, 10; «Рабочий» и «Рабочая газета» — Путинковский переулок, 3; «Медицинский работник» — Большая Лубянка (теперь улица Дзержинского), 20; «Рупор» — Сытинский переулок, 4; «Возрождение» — Гранатный переулок (теперь улица Щусева), 9; «Россия» — Большая Полянка, 15, и др.
Булгаков бывал у своих друзей, где читал новые произведения: у Крешковых — Малая Бронная, 32, квартира 24; у Ляминых — Савельевский переулок, 12, квартира 66; у Топлениновых — Мансуровский переулок, 9; у П.С. Попова — Плотников переулок, 10, квартира 35; у Коморских — Малый Козихинский переулок, 12, квартира 12; у Калужских в Малом Власьевском, 9а, Шапошниковых в Кропоткинском и Морицев в Померанцевом переулках.
Мы уже знаем из начала «московской» части «Записок на манжетах», как их герой (читай — сам Булгаков) приехал в Москву. Далее рассказывается, как он устраивается на службу:
«В сущности говоря, я не знаю, почему я пересек всю Москву и направился именно в это колоссальное здание. Та бумажка, которую я бережно вывез из горного царства, могла иметь касательство ко всем шестиэтажным зданиям, а вернее не имела никакого касательства ни к одному из них.
В 6-м подъезде — у сетчатой трубы мертвого лифта. Отдышался. Дверь. Две надписи. «Кв. 50». Другая загадочная — «Худо». Отдышаться. Как никак, а ведь решается судьба.
Толкнул незапертую дверь. В полутемной передней огромный ящик с бумагой и крышка от рояля. Мелькнула комната, полная женщин в дыму. Дробно застучала машинка. Стихла. Басом кто-то сказал: «Мейерхольд».
— Где Лито? — спросил я, облокотившись на деревянный барьер.
Женщина у барьера раздраженно повела плечами. Не знает. Другая — не знает. Но вот темноватый коридор. Смутно, наугад.
Открыл одну дверь — ванная. А на другой двери — маленький клок. Прибит косо и край завернулся. Ли! А! Слава богу. Да, Лито. Опять сердце. Из-за двери слышались голоса: ду-ду-ду...
Закрыл глаза на секунду и мысленно представил себе. Там. Там — вот что: в первой комнате ковер огромный, письменный стол и шкафы с книгами. Торжественно тихо. За столом секретарь, вероятно, одно из имен, знакомых мне по журналам. Дальше двери. Кабинет заведующего. Еще большая глубокая тишина. Шкафы. В кресле, конечно... кто? Лито? В Москве? Да Горький Максим! На дне. Мать. Больше кому же? Ду-ду-ду... Разговаривают... А вдруг это Брюсов с Белым?...
И я легонько стукнул в дверь. Ду-ду-ду прекратилось, и глухо:
— Да!
Потом опять ду-ду-ду. Я дернул за ручку, и она осталась у меня в руках. Я замер: хорошее начало карьеры — сломал! Опять постучал.
— Да! Да!
— Не могу войти! — крикнул я.
В замочной скважине прозвучал голос:
— Вверните ручку вправо, потом налево, вы нас заперли...
Вправо, влево, дверь мягко поддалась, и...
Да я не туда попал! Лито? Плетеный дачный стул. Пустой деревянный стол. Раскрытый шкаф. Маленький столик кверху ножками в углу. И два человека. Один высокий, очень молодой, в пенсне. Бросились в глаза его обмотки. Они были белые, в руках он держал потрескавшийся портфель и мешок. Другой седоватый старик с живыми чуть смеющимися глазами был в папахе, солдатской шинели. На ней не было места без дыры, и карманы висели клочьями. Обмотки серые и лакированные, бальные туфли с бантами.
Потухшим взором я обвел лицо, затем стены, ища двери дальше. Но двери не было. Комната с оборванными проводами была глуха. Как-то косноязычно:
— Это... Лито?
— Да.
— Нельзя ли видеть заведующего?
Старик ласково ответил:
— Это я.
Затем взял со стола огромный лист московской газеты, отодрал от нее четвертушку, всыпал махорки, свернул козью ногу и спросил у меня:
— Нет ли спичечки?
Я машинально чиркнул спичкой, а затем под ласково-вопросительным взглядом старика достал из кармана заветную бумажку.
Старик наклонился над ней, а я в это время мучительно думал о том, кто бы он мог быть... Больше всего он походил на обритого Эмиля Золя.
Молодой, перегнувшись через плечо старому, тоже читал. Кончили и посмотрели на меня как-то растерянно и с уважением.
Старик:
— Так вы?...
Я ответил:
— Я хотел бы должность в Лито.
Молодой восхищенно крикнул:
— Великолепно!.. Знаете...
Подхватил старика под руку. Загудел топотом:
— Ду-ду-ду...
Старик повернулся на каблуках, схватил со стола ручку. А молодой сказал скороговоркой:
— Пишите заявление.
Заявление у меня было за пазухой. Я подал»14.
Где это было? Что за люди встретились Булгакову? Кем были его будущие сослуживцы?
Адрес нам уже известен: Сретенский бульвар, 6. Там и сейчас высится длиной в целый квартал пятиэтажное оригинальное здание, состоящее из двух замкнутых по периметру корпусов. С остальных сторон три переулка: Фролов, Бобров (бывший Юшков) и Милютинский, переименованный в 1924 г. в улицу Мархлевского. Это двухкорпусное здание весьма привлекательно. Оно было построено в 1899—1902 гг. для общества «Россия» одной из крупнейших страховых компаний, которая часть своих миллионных доходов вкладывала в строительство и эксплуатацию многоквартирных, хорошо оборудованных домов. Автор проекта архитектор Н.П. Проскурнин придал зданию черты позднего итальянского ренессанса. Знаменитый французский архитектор Ле Корбюзье считал этот дом самым красивым в Москве. Прекрасная решетка между корпусами сделана по рисунку О. Дессина.
В 1909 г. в доме бывал И.Е. Репин, писавший портрет жившего здесь доктора П.А. Левина. После революции дом был национализирован, большинство состоятельных квартирантов сбежало, остальные были уплотнены. В доме были расселены рабочие, а также появились многочисленные учреждения. После переезда Советского правительства в Москву здесь со стороны Боброва переулка находилось Главное управление Красной Армии, которое 18 июня 1918 г. посетили В.И. Ленин и А.М. Горький.
В правом со стороны бульвара корпусе с 1920 по 1925 г. помещался Наркомпрос, во главе которого стоял А.В. Луначарский — кабинет его был на втором этаже. При Наркомпросе находился и Главполитпросвет, которым в те же годы заведовала Н.К. Крупская. Вот сюда в его Литературный отдел (ЛИТО) и пришел осенью 1921 г. Булгаков с удостоверением Владикавказского подотдела искусств.
К тому времени многокомнатные квартиры дома уже были вполне приспособлены под длинные учрежденческие коридоры — соединены между собой. И герою «Записок на манжетах» это здание было положительно страшно: «Все было пронизано продольными ходами, как муравейник, так что его все можно было пройти из конца в конец, не выходя на улицу».
Где же в доме находилось само ЛИТО? Почтовый его адрес значился так: «Сретенский бульвар, 6, Юшков переулок, 6-й подъезд, квартира 65». В «Записках на манжетах» указано два адреса. Первый, куда пришел рассказчик: «дом 4, 6-й подъезд, 3-й этаж, квартира 50, комната 7» и второй после переезда ЛИТО: уже во 2-м подъезде, 1-м этаже, квартире 23, комнате 40. И хотя при поисках пропавшего учреждения герой сталкивается с форменной чертовщиной (попавшей потом и в повесть «Дьяволиада»), видно, что адрес фактического ЛИТО лишь прозрачно зашифрован автором — 6-й подъезд и 50-я квартира (как и 65-я) выходят в бывший Юшков переулок.
Булгаковский герой встречает первых сотрудников ЛИТО: заведующий — «старик» и его помощник — «молодой». Потом число их возрастает. Кто эти люди? Молодой московский историк Р. Янгиров установил15 по материалам Центрального государственного архива РСФСР, что «старик» — писатель и журналист Алексей Павлович Годфрид, основатель ЛИТО Главполитпросвета, заместитель А.С. Серафимовича, заведующего ЛИТО Наркомпроса. «Молодой» — бывший студент МГУ и Брюсовского института, а позже драматург Владимир Сергеевич Богатырев.
События в повести стремительно развиваются, и ЛИТО обрастает новыми сотрудниками:
«Историку литературы не забыть:
В конце 21-го года литературой в Республике занимались 3 человека: старик (драмы; он, конечно, оказался не Эмиль Золя, а незнакомый мне), молодой (помощник старика, тоже незнакомый — стихи) и я (ничего не писал)...
Утром в 11 вошел молодой, по-видимому, очень озябший поэт. Тихо сказал:
— Шторн.
— Чем могу вам служить?
— Я хотел бы получить место в ЛИТО.
Я развернул листок с надписью «Штаты». В ЛИТО полагается 18 человек. Смутно я лелеял такое распределение:
Инструктора по поэтической части:
Брюсов, Белый... и т. д.
Прозаики:
Горький, Вересаев, Шмелев, Зайцев, Серафимович... и т. д.
Но никто из перечисленных не являлся.
И смелой рукой я черкнул на прошении Шторна: «пр. назн. инстр.». За завед. Буква. Завитушка.
— Идите наверх, пока он не уехал.
Потом пришел кудрявый, румяный и очень жизнерадостный поэт Скарцев.
— Идите наверх, пока он не уехал.
Из Сибири приехал необыкновенно мрачный в очках, лет 25, сбитый так плотно, что казался медным.
— Идите наверх...
Но он ответил:
— Никуда я не пойду.
Сел в угол на сломанный, шатающийся стул, вынул четвертушку бумаги и стал что-то писать короткими строчками. По-видимому, бывалый человек.
Открылась дверь, и вошел в хорошем теплом пальто и котиковой шапке некто. Оказалось поэт. Саша.
Старик написал магические слова. Саша осмотрел внимательно комнату, задумчиво потрогал висящий оборванный провод, заглянул зачем-то в шкаф. Вздохнул.
Подсел ко мне — конфиденциально:
— Деньги будут?..»16.
Продолжим знакомство с булгаковскими коллегами по ЛИТО. Шторн — это известный в будущем писатель Георгий Петрович Шторм (его фамилия писалась, кстати, и как Шторн). О встречах с ним вспоминают современные литературоведы В.Я. Лакшин и М.О. Чудакова. Поэт Скарцев узнается в Иване Ивановиче Старцеве (1896—1967), поэте-имажинисте, приятеле Есенина, впоследствии известном библиографе. По мнению М. Чудаковой, он мог послужить одним из «слагаемых» будущих булгаковских героев — Ивана Русакова («Белая гвардия») и Ивана Бездомного («Мастер и Маргарита»).
А практичный «поэт Саша» — это доживший до наших дней и начавший второй век жизни, старейший в Москве, а может и в стране, журналист Александр Давыдович Брянский, известный в 20-х гг. по литературному псевдониму «Саша Красный» (он считал себя продолжателем сатирической поэзии Саши Черного, но уже в советское «красное» время). А.Д. Брянский встречался с В.И. Лениным (сохранилась фотография, где они рядом на Красной площади 1 мая 1919 г.), был одним из создателей «Синей блузы», сотрудником ряда московских журналов. Кроме ЛИТО он работал с Булгаковым в «Гудке», встречался с ним много раз позже. В середине 20-х гг. Саша Красный одевался и вел себя довольно экстравагантно. Возможно, и поэтому Булгаков, сам любивший эпатировать окружающих (монокль, манеры), увидел в нем бойкого репортера Альфреда Бронского (Алонзо) в повести «Роковые яйца».
В «медном» человеке из Сибири литературоведы В.А. Чеботарева и Л.М. Яновская видят Всеволода Иванова, но, думается, что это не совсем отвечает фактам: в феврале 1921 г. он из Сибири переехал в Петроград, где стал активным членом объединения «Серапионовы братья».
И еще несколько человек мелькают на страницах повести. «Король репортеров» в золотых очках — им может быть вполне или Н.И. Шестаков, или, вероятнее, Арон Осипович Альперович, профессиональный газетчик и известный в дореволюционной прессе журналист. «Смешливая барышня-журналистка», по всей вероятности — Н. Рындзюнская; «барышня, вышедшая замуж за бандита», возможно — машинистка ЛИТО И.Н. Бобылева. Эти люди сейчас неизвестны, зато последний упоминаемый персонаж — «с юга молодой человек, журналист» — узнаваем. Это Арон Исаевич Эрлих, приехавший из Ставрополя, будущий известный журналист и писатель. После закрытия ЛИТО именно он помог в трудное время Булгакову — устроил его на работу в редакцию газеты «Гудок», о чем писатель вспомнил в повести «Тайному другу». А.И. Эрлих оставил о Булгакове интересные воспоминания в книге мемуаров «Нас учила жизнь».
Чем занимался Булгаков в ЛИТО кроме работы секретаря? Обработкой присылаемых рукописей, составлением поэтических сборников русских поэтов. В это время им были написаны литературные фельетоны «Муза мести», «Евгений Онегин», «Театральный Октябрь». А историю написания лозунгов для агитпоезда Главполитпросвета в помощь голодающим Поволжья узнаем в изложении автора:
«За столами не было места. Писали лозунги все и еще один новый, подвижной и шумный, в золотых очках, называвший себя — король репортеров. Король явился на другое утро после получения нами аванса без четверти девять со словами:
— Слушайте, говорят тут у вас деньги давали?
И поступил на службу к нам.
История лозунгов была такова:
Сверху пришла бумага: «Предлагается ЛИТО к 12 час. дня такого-то числа в срочном порядке представить ряд лозунгов».
Теоретически это должно было обстоять так: старик при моем соучастии должен был издать какой-то приказ или клич по всему пространству, где только предполагалось — есть писатели. Лозунги должны были посылаться со всех сторон: телеграфно, письменно и устно. Затем комиссия должна была выбрать из тысяч лозунгов лучшие и представить их к 12 час. такого-то числа. Затем я и подведомственная мне канцелярия (т. е. печальная жена разбойника) должны были составить требовательную ведомость, получить по ней и выплатить наиболее достойным за наилучшие лозунги.
Но это теория.
На практике же:
1) Никакого клича кликнуть было невозможно, ибо некого было кликать. Литераторов в то время в поле зрения было: все перечисленные плюс король.
2) Исключалось первым: никакого, стало быть, наплыва лозунгов быть не могло.
3) К 12 час. дня такого-то числа лозунги представить было невозможно по той причине, что бумага пришла в 1 ч. 26 мин. этого самого такого-то числа.
4) Ведомость можно было и не писать, так как никакой такой графы «на лозунги» не было. Но у старика была маленькая заветная сумма: на разъезды.
Поэтому:
a) Лозунги в срочном порядке писать всем, находящимся налицо.
b) Комиссию для рассмотрения лозунгов составить для полного ее беспристрастия также из всех находящихся налицо.
c) За лозунги уплатить по 15 т. за штуку, выбрав наилучшие.
Сели в 1 ч. 60 м., а в 3 ч. лозунги были готовы. Каждый успел выдавить из себя по 5—6 лозунгов, за исключением короля, написавшего 10 в стихах и прозе.
Комиссия была справедлива и строга.
Я — писавший лозунги — не имел ничего общего с тем мною, который принимал и критиковал лозунги
В результате принято:
У старика — 3 лозунга.
У молотого — 3 лозунга,
У меня — 3 лозунга.
И т. д., и т. д.
Словом: каждому 46 тысяч»17.
Что это были за лозунги? Сохранились ли они? Сохранились. Вот что пишет впервые разыскавший их в архивохранилище ЛИТО Р. Янгиров: «7 и 8 октября 1921 года литературному подотделу Главполитпросвета (так официально называлось ЛИТО. — Б.М.) было поручено составить в срочном порядке агитационные лозунги для агитпоезда имени М.И. Калинина, отправляющегося в «хлебородную область Украины» для организации там помощи голодающим. Времени было мало, и в считанные часы сотрудники отдела сочинили 58 лозунгов, из которых было принято 19. Булгаков представил 4 лозунга... На одном из листков, на котором записано два стихотворных лозунга, стоит подпись М. Булгаков. Трудно, конечно, считать их серьезной поэтической работой, но они представляют все же определенный интерес:
I
Волга все долги запомнит,
Все вернет с лихвой,
Так скорей спеши на помощь
Щедрою рукой.II
Ты знаешь, товарищ, про ужас голодный,
Горит ли огонь в твоей честной груди,
И если ты честен, то чем только можешь
На помощь голодным приди.
К сожалению, сейчас невозможно выяснить, были ли использованы сочиненные лозунги для оформления агитпоезда»18.
Время шло, но судьба ЛИТО складывалась так, что дни его были сочтены.
1 декабря 1921 г. Булгаков остался без работы. Но ненадолго. И как мы знаем из его автобиографических очерков и писем — заведовал отделом хроники в «Торгово-промышленном вестнике», играл в бродячем коллективе актеров, вел конферанс в маленьком театре на окраине, работал заведующим издательской частью в Научно-техническом комитете при Военно-воздушной академии им. Н.Е. Жуковского, и, наконец, поступил на службу в газеты, сначала в «Рабочий», потом в «Гудок», стал активно печататься в берлинской газете «Накануне», в московских небольших журналах. Впереди была «Белая гвардия», «Дни Турбиных», «Театральный роман» с МХАТом и многое, многое...
5
Если киевская проза, «Записки юного врача» и «Записки на манжетах», московские очерки и рассказы предельно автобиографичны, то фантастические повести «Дьяволиада», «Роковые яйца», «Собачье сердце» показали автора в блеске острой сатиры, едкой иронии, яркого гротеска, цирковой буффонады. Сюжетным выдумкам, смешным зарисовкам, пародийным карикатурам нет числа, хотя и с опорой на конкретные события, и с учетом московской топографии.
Фоном для развернутых фантастических с большой дозой достоверного реализма действий в повестях служили факты тогдашнего московского быта периода нэпа. Они не могли пройти мимо Булгакова, активного в те годы журналиста и газетчика. 16 очерков о московской жизни им были написаны в 1922—1924 гг. — времени создания «Дьяволиады» и «Роковых яиц». Среди них важнейшие: «Торговый ренессанс», «Москва краснокаменная», «Столица в блокноте», «Золотистый город», «Москва 20-х годов».
Действие повести «Дьяволиада» происходит, казалось бы, в точных временных рамках, начиная с 20 сентября 1921 г.19 и продолжаясь несколько дней, и в нескольких, по большей части вымышленных, хотя и достаточно похожих, московских учреждениях. Произведение носит подзаголовок: «Повесть о том, как близнецы погубили делопроизводителя» — и направлено против неразберихи и бюрократизма с избыточными, ненужными людьми во вновь образованных учреждениях и конторах.
Служащий «Главной Центральной Базы спичечных материалов» (Главцентрбазспимате) Варфоломей Петрович Коротков из-за допущенной ошибки в документе увольняется с работы и пытается восстановить справедливость в различных бюрократических инстанциях. На беду у него вдобавок выкрадывают все документы и принимают за похожего на него человека со сходной фамилией — Колобков. Во всех своих неудачах он винит, и небезосновательно, братьев-близнецов Кальсонеров (одного бритого, другого с ассирийской бородой) и сходит с ума. Кинематографическая погоня20 героя повести по улицам Москвы, лестницам и коридорам громадных учреждений приводит его на крышу высокого здания, откуда он бросается в ущелье узкого переулка навстречу смерти.
Рассмотрим несколько адресов повести, вооружившись московскими справочниками начала 20-х гг. Была ли база Спимата, где работал герой? Нет, буквально такой (Главцентрбазспимата) не было, но были похожие спичечные конторы — «Спичечный синдикат» (Арбат, 42) и звучащее сейчас почти по-булгаковски «Бюро регулирования спичечной промышленности» (Мясницкая21. 6, квартира 1). Тем не менее ориентир в «Дьяволиаде» дан — «спиматовцы» служили в помещении бывшего ресторана «Альпийская роза».
Такой ресторан действительно был в дореволюционное время, и здание его прекрасно сохранилось до наших дней. Теперь это известный «Дом учителя» на Пушечной улице (бывшей до 1922 г. Софийке), 4. Огромные окна и внешний вид здания с улицы поражают вызывающей роскошью своего оформления. Новый фасад был сделан в 1912 г. при перестройке ресторана (автор — инженер П.П. Висневский). В послереволюционные годы здесь находились различные учреждения, а в октябре 1935 г. открылся городской Учительский дом.
До начала 30-х гг. по узкой Пушечной ходил трамвай, почти не оставлявший места для других видов транспорта, кроме разве что извозчиков и мотоциклеток, как это и есть в повести. И именно на трамвае Коротков преследовал по улицам Москвы ускользающих Кальсонеров, добирался на службу, то есть трамвай и трамвайные страсти Булгаков подметил с самого начала своей московской жизни (см. его фельетон «Площадь на колесах») и использовал позже в начальных главах «Мастера и Маргариты».
Построенные на рубеже столетий и в начале века «Московские городские железные дороги» (так называли трамваи) имели более 30 маршрутов, и особенно густую сеть в Центре.
Нас интересует путь взволнованного Короткова из Спимата на Пушечной до серого здания Центроснаба, узнаваемого на нынешней площади Ногина (до 1924 г. Варварской) в больших серых корпусах — в прошлом «Деловом Дворе», построенном в 1913 г. архитектором И.С. Кузнецовым для учреждений, контор и гостиницы. Правда, одна надпись в коридоре нас может направить в соседний, выходящий на Москворецкую набережную дом. Золотая по зеленому с твердым знаком «Дортуар пепиньерок»22 надпись заставляет вспомнить, что в нынешней Военной академии был когда-то Воспитательный дом (учрежденный в 1760-х гг. в качестве приюта для незаконнорожденных и сирот), позже Институт благородных девиц. Уже в советское время здесь — знаменитый «Дворец Труда» с множеством контор, редакций газет и журналов. Одно время там находилась редакция «Гудка», где работал Булгаков вместе с блестящей плеядой сотрудников «Четвертой полосы» — В. Катаевым, Ю. Олешей, И. Ильфом, Е. Петровым. Последние обессмертили это здание в романе «Двенадцать стульев».
Итак, «...Коротков вихрем сбежал с лестницы... и выбежал на улицу. Короткову повезло. Трамвай в ту же минуту поравнялся с Альпийской Розой. Удачно прыгнув, Коротков понесся вперед. Минут пять Короткова молотило и мяло на площадке, наконец, у серого здания Центроснаба... Коротков на ходу вырвался из трамвая... поспешил в вестибюль». По Пушечной улице ходил тогда трамвай только одного маршрута — 27-го (позже — 15-го), шедший далее через Лубянскую площадь, площадь Ногина, Китайский проезд.
Еще один эпизод приводит Короткова в поисках некоего «Бюро претензий» в девятиэтажное (называемое также и десятиэтажным) зеленое здание. Туда он стремится из Спимата тоже на трамвае и доезжает довольно быстро, и тоже за пять минут. Приключения в этом здании сходны с поисками переехавшего ЛИТО в «Записках на манжетах». «Бюро претензий» находится на 8-м этаже, в 9-м коридоре, 41-й квартире, комнате 302! (Как не вспомнить тут знаменитый номер 302-бис из «Мастера и Маргариты»!). Вполне возможно, что это тот же дом на Сретенском бульваре, 6, расположенный сравнительно близко от Пушечной улицы с элементами примет первого московского десятиэтажного небоскреба в Большом Гнездниковском переулке, 10.
Об этом доме следует поговорить особо. Построенный в 1913 г. по проекту архитектора Э.К. Нирнзее (архитектор был и его первым владельцем, поэтому дом получил его имя), он занимает все пространство переулка. Его фасад облицован серо-зеленоватым глазурованным кирпичом и плиткой, украшен длинными эркерами. Москвичи называли этот дом домом дешевых квартир для холостяков: разветвленная сеть коридоров, с дверьми по сторонам, многочисленные лестницы, новинка тех лет — три вместительных лифта. На крыше этого дома размещался ресторан с видовой площадкой. Он так и назывался — «Крыша». Здесь были кинематограф, бильярдные, зимний каток, кабаре. В советское время здесь находился 4-й Дом Моссовета, где жили заслуженные революционеры, ветераны партии.
О литературном, театральном значении дома Нирнзее рассказано в статье В. Бессонова «А внизу шумела Москва...» (Неделя. 1987. № 44). Этот московский адрес тесно связан с именами Горького и Маяковского, В. Катаева, И. Ильфа, Е. Петрова, Ю. Трифонова. Тесно связан он и с творчеством Булгакова.
Каким же образом? Многими и многими сторонами. Дом Нирнзее, пожалуй, второй после дома 10 на Большой Садовой московский адрес, так полно отразившийся у писателя. Помните А.П. Готфрида — «старика», заведующего ЛИТО? Он жил в этом доме в комнате 527 и проводил у себя заседания подведомственного отдела. На одном из них 8 октября 1921 г. присутствовал и Булгаков.
Возможно, это было его первое знакомство с домом Нирнзее. Позже ему довелось приходить сюда все чаще. Весной 1922 г. на первом этаже дома разместилась редакция газеты «Накануне», активным автором которой, как мы уже знаем, был Булгаков. Здесь же находилась одно время и редакция журнала «Россия», где И. Лежневым публиковались две первые части булгаковской «Белой гвардии»23.
Очерк «Сорок сороков», появившийся в начале 1923 г. в «Накануне», написан как репортаж с нирнзеевской крыши: «Москва лежала, до самых краев видная, внизу. Не то дым, не то туман стлался над ней, но сквозь дымку глядели бесчисленные кровли, фабричные трубы и маковки сорока сороков... Цепями огней светились Бульварные кольца, и радиусы уходили к краям Москвы... горят сорок сороков на семи холмах... дышит, блестит Москва. Москва — мать»24.
Дом в Большом Гнездниковском переулке связан не только с началом литературной судьбы писателя. Он памятен Булгакову еще и тем, что в феврале 1929 г. у художников Моисеенко он познакомился с Еленой Сергеевной Шиловской, ставшей прообразом Маргариты. Эта встреча так отразилась в книге: «...Она несла в руках отвратительные желтые цветы... Повернула с Тверской в переулок и тут обернулась. Повинуясь этому желтому знаку, я тоже свернул в переулок и пошел по ее следам. Мы шли по кривому скучному переулку безмолвно, я по одной стороне, она по другой, и не было, вообразите, в переулке ни души...».
В повести «Роковые яйца» также указаны точные даты, адреса, фамилии, хотя случается уж совсем почти неправдоподобная история. Автор оперирует такой массой деталей и живых примет времени, что этой истории всерьез поверили американские газеты и напечатали о страшных событиях в далекой России как о реально происшедшем, что очень позабавило бывшего там тогда В. Маяковского.
В «Роковых яйцах» профессор Персиков открывает собой целую галерею булгаковских подвижников-творцов, чьи великие достижения либо не находят признания у современников, либо утверждаются ценой больших страданий и жертв. Таков и профессор Преображенский в «Собачьем сердце», академик Ефросимов в пьесе «Адам и Ева», таков инженер Рейн в пьесе «Блаженство», и, наконец, в «Мастере и Маргарите» тема творца находит свое завершение в образе главного героя, а третий булгаковский профессор, психиатр Стравинский, играет уже вспомогательную роль.
Каковы же источники произведения, прототипы главных героев, топографические адреса? Упоминаемый в тексте повести роман Г. Уэллса «Пища богов» — один из источников его фабулы. Правда, у Уэллса речь идет о чудесной пище, ускоряющей рост живых организмов и развитие интеллектуальных способностей у людей-гигантов, причем рост физических и духовных возможностей человечества приводит в романе к более совершенному миропорядку и столкновению мира будущего — мира людей-гигантов с миром прошлого — миром людей-пигмеев. Нетрудно заметить полемичность Булгакова по отношению к Уэллсу. В повести отразился и другой роман английского фантаста — «Борьба миров», особенно в сцене гибели гигантских пресмыкающихся от небывало ранних августовских морозов (у Уэллса марсиане гибнут от земных микробов).
У повести обнаруживаются и более неожиданные источники. Как отмечает ленинградский литературовед В.П. Купченко, М.А. Волошин из Крыма прислал Булгакову вырезку из одной феодосийской газеты 1921 г., где говорилось «о появлении в районе горы Кара-Даг огромного гада, на поимку которого была отправлена рота красноармейцев». Еще один несомненный источник — книга В.Б. Шкловского «Сентиментальное путешествие», вышедшая двумя изданиями в 1923 и 1924 гг. в Берлине, Москве и Ленинграде. У Шкловского описываются, в частности, слухи, циркулировавшие в Киеве в дни петлюровщины среди части русской буржуазии и интеллигенции, бежавшей на Украину от Советской власти и возлагавшей все надежды на Антанту: «Рассказывали, что у французов есть фиолетовый луч, которым они могут ослепить всех большевиков, и журналист Борис Мирский написал об этом луче фельетон «Больная красавица». Красавица — старый мир, который нужно лечить фиолетовым лучом. И никогда раньше так не боялись большевиков, как в то время. Рассказывали, что англичане — рассказывали это люди не больные — что англичане уже высадили в Баку стада обезьян, обученных всем правилам военного строя. Рассказывали, что этих обезьян нельзя распропагандировать, что идут они в атаку без страха, что они победят большевиков». Это место Булгаков спародировал, превратив ослепляющий фиолетовый луч в красный луч жизни, а вместо похода диковинных обезьян на большевиков дал яркую картину похода на Москву гигантских пресмыкающихся, вылупившихся из яиц, также присланных из-за границы. Меры же по закрытию границ для защиты от «куриного мора» напоминают политику «санитарного кордона», проводившуюся буржуазными государствами против Советской России.
Есть еще один (а может, найдутся аналогичные другие), уже отечественный и современный Булгакову «московский» источник фантастического сюжета: опыты московского профессора Гурвича. О них, возможно, писали и раньше в газетах и научной прессе, но вот какую заметку опубликовали в Ленинграде в год выхода повести: «Открытие луча жизни. Опыты профессора Гурвича. Московским биологом профессором А.Г. Гурвичем сделано изумительное открытие, одно из необычайных открытий нашего века, обещающее, может быть, передачу в руки людей власти над самым непокорным и сокровенным явлением природы — жизнью. Профессор Гурвич уже несколько лет работает над явлением размножения клеток животных и растений. Размножаются клетки, как известно, делением. Клетки луковицы, лежащей под микроскопом, стали необыкновенно сильно и быстро делиться. Профессор Гурвич предположил, что излучаются какие-то особые, неизвестные лучи, действующие на расстоянии на живые клетки и сообщающие этим клеткам громадный толчок к размножению. Это предположение полностью оправдалось на опыте. Новые загадочные лучи, названные профессором Гурвичем «лучом жизни», по своей природе оказались схожими со световыми, с рентгеновскими, с электромагнитными лучами. Невозможно предсказать сейчас же перспективы этого удивительного открытия»25.
Действительно, верны ли прогнозы анонимного автора этой заметки — предсказать оказалось невозможным ни «сейчас же», ни теперь. Что стало с открытием профессора Гурвича неизвестно, во всяком случае за прошедшие 60 лет ничего похожего в современной биологии не наблюдалось. А сенсационный характер подачи материала, терминология («луч жизни») совпадает практически полностью со стилем булгаковского Альфреда Бронского.
В своем герое писатель объединил черты ряда известных и менее известных ученых. В первую очередь это великие естествоиспытатели И.П. Павлов и К.А. Тимирязев26, не оставившие молодую Советскую республику в трудные послереволюционные годы, несмотря на все приглашения западных научных кругов. Так же поступил и Персиков. Одним из возможных и наиболее близких к реальности прототипов мог быть видный московский биолог и врач-патологоанатом А.И. Абрикосов (1875—1955). И не только из-за аналогии «фруктового» происхождения фамилий, но и из-за того, что булгаковский герой работал там же, где и его прототип, — в клинике 1-го МГУ. в здании на улице Герцена, 6, — нынешнем Зоологическом музее27.
Есть и еще кандидаты на роль прототипа Персикова. Так, М. Чудакова находит сходство биографических черт зоолога А.Н. Северцова, преподававшего в МГУ, и героя повести. В ученике Северцова Б.С. Матвееве — ассистента профессора Иванова, в служителе Зоомузея Феликсе — сторожей Зооинститута в «Роковых яйцах» Власа и Панкрата28.
Если А.Н. Северцов жил в профессорских квартирах здания того же Зоологического музея, то Булгаков помещает своего героя на любимую им Пречистенку — в пятикомнатную квартиру вместе с экономкой, сухонькой старушкой Марьей Степановной. Пречистенка, уже тогда переименованная в Кропоткинскую улицу, была для писателя особенным местом. Не только потому, что это первая улица в Москве, которую он узнал, приезжая к своему дяде Николаю Михайловичу Покровскому в дом 24 этой улицы; не только потому, что жил там в Чистом переулке (во флигеле дома 9) в 1924—1926 гг., но главным образом потому, что атмосфера «пречистенцев» с самой улицы и окрестных переулков была ему чрезвычайно близка по духу и дала многих близких друзей практически на всю жизнь. Кроме уже известных нам Ляминых, Топлениновых, Морицев, Шапошниковых можно упомянуть филолога Б.И. Ярхо (ставшего прототипом Феси из ранних редакций «Мастера и Маргариты»), писателей С.С. Заяицкого, В.И. Долгорукого, А.Н. Тихонова, поэта С.В. Шервинского, композитора С.Н. Василенко, историка С.К. Шамбинаго, врача А.А. Арендта (потомка лейб-медика Арендта, бывшего при Пушкине во время его смертельной болезни; А. Арендт пытался спасти Булгакова в последние дни жизни писателя), искусствоведа А.Г. Габричевского, философа Г.Г. Шпета.
Драматург С.А. Ермолинский, живший со своей женой М.А. Чемишкиан в Мансуровском переулке у Топлениновых, тоже принадлежал к кругу пречистенских друзей Булгакова и его второй жены Л.Е. Белозерской. Он вспоминал позже так об этом времени: «На бывшей Пречистенке, в ее кривых и тесных переулках, застроенных уютными особнячками, жила особая прослойка московской интеллигенции... Здесь исстари селилась московская профессура, имена ее до сих пор составляют гордость русской общественной мысли. В двадцатые годы эти традиции как бы сохранялись, но они теряли живые корни, продолжая существовать искусственно, оранжерейно. Советские «пречистенцы» жили келейной жизнью, они писали литературоведческие комментарии, выступали с небольшими, сугубо академическими статьями и публикациями в журналах и бюллетенях. Жили они в тесном кругу, общаясь друг с другом... в их комнатах громоздилось красное дерево, старые книги, бронза, картины. Они были островитянами в мутном потоке нэпа, но в равной степени отделены от всякой новой, формирующейся культуры»29.
Такого «пречистенца» изобразил Булгаков, перенеся его в свою фантастическую Москву лета 1928 г. Мы уже знаем, как он покончил с жилищным кризисом, а вот несколько зарисовок, так сказать, культурной жизни: «На Театральной площади вертелись белые фонари автобусов, зеленые огни трамваев; над бывшим Мюр и Мерилизом, над десятым надстроенным на него этажом, прыгала электрическая разноцветная женщина, выбрасывая по буквам разноцветные слова «рабочий кредит». В сквере против Большого театра, где был ночью разноцветный фонтан, толклась и гудела толпа. А над Большим театром гигантский рупор завывал...
Театральный проезд, Неглинный и Лубянка пылали белыми и фиолетовыми полосами, брызгали лучами, выли сигналами, клубились пылью. Толпы народа теснились у стен у больших листов объявлений, освещенных резкими красными рефлекторами...
В Петровских линиях зелеными и оранжевыми фонарями сиял знаменитый на весь мир ресторан «Ампир», и в нем на столиках, у переносных телефонов, лежали картонные вывески, залитые пятнами ликеров: «По распоряжению — омлета нет. Получены свежие устрицы».
В Эрмитаже, где бусинками горели китайские фонарики в неживой, задушенной зелени, на убивающей глаза своим пронзительным светом эстраде куплетисты Шрамс и Карманчиков пели куплеты, сочиненные поэтами Ардо и Аргуевым...
Театр имени покойного Всеволода Мейерхольда, погибшего, как известно, в 1927 г. при постановке пушкинского «Бориса Годунова», когда обрушились трапеции с голыми боярами, выбросил движущуюся разных цветов электрическую вывеску, возвещавшую пьесу писателя Эрендорга «Курий дох» в постановке ученика Мейерхольда, заслуженного режиссера республики Кухтермана. Рядом, в Аквариуме, переливаясь рекламными огнями и блестя полуобнаженным женским телом, в зелени эстрады, под гром аплодисментов шло обозрение писателя Ленивцева «Курицыны дети». А по Тверской, с фонариками по бокам морд, шли вереницею цирковые ослики, несли на себе сияющие плакаты. В театре Корш возобновляется «Шантеклэр» Ростана.
Мальчишки-газетчики рычали и выли между колес моторов:
— Кошмарная находка в подземелье! Польша готовится к кошмарной войне!! Кошмарные опыты профессора Персикова!!
В цирке бывшего Никитина, на приятно пахнущей навозом коричневой жирной арене мертвенно-бледный клоун Бом говорил распухшему в клетчатой водянке Биму:
— Я знаю, отчего ты такой печальный!
— Отциво? — пискливо спрашивал Бим.
— Ты зарыл яйца в землю, а милиция 15-го участка их нашла.
— Га-га-га, — смеялся цирк так, что в жилах стыла радостно и тоскливо кровь, и под стареньким куполом веяли трапеции и паутина.
— А-ап! — пронзительно кричали клоуны, и кормленная белая лошадь выносила на себе чудной красоты женщину, на стройных ногах, в малиновом трико...»30.
Как позже в «Театральном романе» и «Мастере и Маргарите», Булгаков сатирической кистью прошелся по своим современникам — писателям, журналистам, театральным деятелям. О В.Э. Мейерхольде достаточно резко написано уже в очерке «Столица в блокноте» («Биомеханическая глава»), здесь — применен и «черный юмор». В коллеге Альфреда Бронского, заведующем литературной частью Валентине Петровиче, любителе выражений «пара минуточек», «за кур», узнается бывший одессит В.П. Катаев. В писателе Эрендорге — И.Г. Эренбург, в журналисте Колечкине — М.Е. Кольцов, в Ленивцеве — Н.Я. Агнивцев, в поэтах Ардо и Аргуеве — современники Булгакова А.М. Арго и Н.А. Адуев. Есть прототипы у куплетистов Шрамса и Карманникова, режиссера Кухтермана.
То же с топографией. Ресторан «Альказар» был некогда на Большой Садовой, а «Ампир» — нынешний «Будапешт». Здание бывшего театра Корша на теперешней улице Москвина занимает одна из трупп разделившегося Художественного театра, в бывшем цирке братьев Никитиных сегодня Театр сатиры (это здание писатель вспомнил в своем последнем романе, изобразив варьете, где устраивают сеанс черной магии Воланд и его присные).
В повести «Собачье сердце» действие происходит на довольно ограниченном пространстве в квартире профессора Филиппа Филипповича Преображенского. Сравнительно мало и действующих лиц — ассистент профессора доктор Борменталь, подопытное существо Шариков, прислуга профессора Зина и Дарья, домком во главе со Швондером и еще несколько вспомогательных персонажей.
Сюжет и тема повести опираются на реальные факты, а персонажи и место действия имеют биографическую и литературно-топографическую основу.
В начале 1920-х гг. идея омоложения человека путем пересадки различных органов от обезьяны и других животных широко обсуждалась и в нашей стране, и в Европе. Шел даже научно-популярный кинофильм под названием: «Омоложение. Победа человека над природой. По опытам профессора Э. Штейнаха, продемонстрированным на животных и людях». Об этом безусловно знал автор повести, и хлещущее в метели полотнище с надписью: «Возможно ли омоложение?» — вряд ли было его большим преувеличением31.
Прототипом Филиппа Филипповича большинство исследователей считают дядю писателя по матери Николая Михайловича Покровского (1878—1942). Он, как и его брат, Михаил Михайлович, был врачом. Их адреса значатся в дореволюционных и начала 20-х гг. московских адресно-справочных книгах: «Покровский Н.М. — женские болезни — Обухов переулок, 1, квартира 12» и «Покровский М.М. — венерические болезни — Пречистенка, 24, квартира 12». А по существу их адрес был один — в угловом доме постройки 1904 г. домовладельца-архитектора М. Калугина (в повести — Калабухина), в бельэтаже второго подъезда.
Замена фамилии Покровского на Преображенского весьма прозрачна, и, кроме того, в соседнем Мертвом переулке (он упомянут в повести, а нынешнее его название — переулок Н.А. Островского) жил уже подлинный Преображенский, В.И., и тоже врач-венеролог (дом 7, квартира 1).
Следует отметить, что дядю Булгаков уже выводил в своих произведениях. В «Москве 20-х годов» читаем, как боролись с уплотнением знакомые рассказчика: «Николай Иванович отыгрался на двух племянницах. Написал в провинцию, и прибыли две племянницы. Одна из них ввинтилась в какой-то ВУЗ, доказав по всем швам пролетарское происхождение, а другая поступила в студию. Умен ли Николай Иванович, повесивший себе на шею двух племянниц в столь трудное время? Не умен-с, а гениален. Шесть комнат остались у Николая Ивановича. Приходили с портфелями и без портфелей и ушли ни с чем. Квартира битком набита племянницами. В каждой комнате стояла кровать, а в гостиной — две».
Николай Иванович — здесь Николай Михайлович, живший вдвоем с братом, а также экономкой-горничной и кухаркой в шести комнатах 12-й квартиры (в повести она заменена на 5-ю). Племянницы — дочери сестры Александры и брата Митрофана приехали в 1920 г. Одна из больших комнат квартиры при этом была перегорожена, и стало семь комнат, расположение которых нашло точное отражение в описании квартиры Филиппа Филипповича. Все сохранилось в практической неприкосновенности до наших дней, и сегодня в этой легендарной квартире можно найти кабинет и спальню профессора, смотровую, комнату Дарьи и Зины. Даже мелкие детали интерьера, связанные с эпизодом Шарикова в ванной (погоня за котом и порча крана), остались целы.
Племянницы Александра Андреевна и Оксана Митрофановна дожили до наших дней. Последняя до конца 70-х гг. жила в этой квартире нынешнего Чистого переулка. Невестка Александры Андреевны — Мария Степановна Бархатова жила там до недавнего времени. Из их рассказов и фотографий воссоздается облик самого Николая Михайловича: представительный, внушительный и уверенный вид, громкий голос, пушистые усы и остроконечная бородка, — словом очень похож на него герой повести, которого автор сравнивает с французскими рыцарями.
И все-таки профессор Преображенский, как и все у Булгакова, не буквальная копия своего реального прототипа. Фигура эта собирательная. Никогда, конечно, ни Николай Михайлович, ни его брат не проводили таких фантастических операций и не занимались практикой по омоложению, хотя этот вопрос, видимо, не раз обсуждался в их гостеприимном доме, и, возможно, в присутствии Булгакова. В образ «колдуна с Пречистенки» могли войти черты и других врачей, соседей и братьев Покровских.
Не только квартиру своего дяди описал Булгаков топографически точно. Сама Пречистенка тех времен со страниц книги выглядит как живая. И если повторить сегодня путь пса Шарика от метельной подворотни на Пречистенке до двери бельэтажной квартиры, куда привел его «собачий благодетель», можно найти практически все приметы литературной топографии повести.
С жалобного обиженного воя больной собаки, как мы уже знаем, начинается первая глава.
Повар столовой «нормального питания» обварил ему бок кипятком, и в морозной метели никто не может помочь: ни другая собака (он — «холостой бродячий пес»), ни «машинисточка IX разряда», спешившая в «кружевном бельишке» и в «любовниковых чулках» со службы из казенного здания. Однако счастливая случайность спасает пса от верной гибели: из кооперативного магазина напротив через улицу выходит человек и в руках у него сверток с купленной краковской колбасой, собака учуяла ее через метель, выползает на запах, получает от «господина в шубе» (мы уже догадались, что это профессор Преображенский) кусок «краковской» и следует за ним по Пречистенке в Обухов переулок.
Направление движения явно от центра, от Пречистенских ворот: по пути их следования находится и Мертвый переулок, где пес «поцеловал профессора в ботинок и напугал какую-то даму», и здание пожарной части (оно существует до сих пор: Кропоткинская улица, 22, угол с Чистым переулком, напротив дома номер 1), где пожарники играли на валторне.
Эти реальные ориентиры позволяют с достаточной точностью определить место завязки повести. Здание с воротами, под которыми лежал больной Шарик, легко узнается в бывшем доме ЦЕКУБУ — Центральный комитет улучшения быта ученых (ныне «Дом ученых» — Кропоткинская улица, 16). Старинный экзотической архитектуры особняк фабрикантов Коншиных (построен в екатерининское время, но современный вид приобрел в 1910 г., архитектор А.О. Гунст) до сих пор сохранил старинные ворота с сидящими на них львами32, и путь Шарика прослеживается с точностью до метра. Магазин, где купил «краковскую» профессор, как и в повести, находился до недавнего времени наискось-напротив ворот «Дома ученых». Теперь его уже нет на Кропоткинской улице, 9 (угол со Всеволожским переулком).
Вернемся на страницы повести: ученый и его новый друг, пес Шарик, подошли к подъезду в Обуховом переулке, где их (к немалому удивлению пса) уважительно встречает швейцар Федор, который еще не раз появится в профессорской квартире. А в вестибюле парадного сохранилось до сих пор много деталей интерьера, некоторые из них воссоздают описанную Булгаковым обстановку. На первом этаже лестницы слева можно увидеть узкие ступеньки в подвал, в швейцарскую; рядом с ней легко представить себе калошную стойку, ту самую, из которой исчезли калоши после революции. При входе на верхний этаж нам нужно будет также сделать два поворота по лестнице, на нас повеет (при зимнем путешествии) теплом, как и в повести на пса, от радиаторов батарей (пусть и новой, современной конструкции). Но вазонов с цветами мы, как и Преображенский, не увидим: от них остались лишь придверные выступы — основания.
Еще большее открытие нас ждет при виде двери в двенадцатую квартиру: она, как и в повести, стеклянная с сохранившимися хрустально-гранеными фасетками толстого зеркального стекла. Кажется, несмотря на прошедшие годы, — позвонишь, дверь «вспыхнет неожиданным и радостным светом», откроется, перед нами появится горничная Зина...
В самой семикомнатной квартире, как уже отмечалось, сохранилось все как было и во время братьев Покровских, и во время профессора Преображенского. При известной степени воображения можно увидеть слева и громадное зеркало, в котором в свете «опалового тюльпана» — люстры33 — изумленно отразился вошедший Шарик, а справа — вешалку, с которой пьяные собутыльники будущего Полиграфа Шарикова украли малахитовую пепельницу, палку-трость и бобровую шапку профессора. Справа, сразу за вешалкой, дверь в комнату Зины, впереди — в приемную, где пациентов Филиппа Филипповича встречал его ассистент, доктор Иван Арнольдович Борменталь34, «тяпнутый» за ногу Шариком во время первого знакомства...
Пройдя приемную, окажемся в кабинете профессора. Конечно, сейчас это уже покинутая жильцами комната. В квартире сохранились лишь медицинские столики, когда-то используемые для инструментов братьями Покровскими. Из кабинета (дверь налево) попадаем в узкий коридорчик, ведущий сразу в четыре двери (двери старинные, филенчатые, со сложной ручной столярной работой, медными ручками) — в спальню, столовую, смотровую и операционную. Здесь проходили многие события в профессорской квартире. Застольные и кабинетные беседы ученого, его ассистента и выращенного им «человека» с собачьим сердцем. Знаменитые операции. Усмирение пьяного Полиграфа и борьба со сделанным им маленьким наводнением. Визиты Швондера и других «жилтоварищей», изумление милицейских и обморок следователя при виде полу-Шарикова — полу-Шарика...
Самым любимым местом пса и выращенного из него хулигана Полиграфа35 была конечно же кухня, царство кухарки Дарьи Петровны. И это по-своему понятно. Но великолепное описание «колдовства» кухарки при готовке заставляет констатировать, что автор знал и этот, казалось бы, далекий от него предмет. На кухне, конечно, не осталось ни следа от старой печи и полатей, где любил прохлаждаться Шариков, но дверь черного хода, в которую, прослышав про таинственные опыты профессора с омоложением, лезли к нему в квартиру обыватели и корреспонденты, служит исправно.
«Калабуховский дом», созданный фантазией Булгакова хоть и на реальной основе, заселен и другими персонажами, так или иначе соприкасавшимися с Преображенским. В третью квартиру бывшего «буржуя» Саблина вселили четырех «жилтоварищей»: Швондера, Вяземскую, Петрухина и Шаровкина. Где-то рядом «живут или жили» бывший сахарозаводчик Полозов и некая мадам Поласухер, чью кошку убил Шариков.
Шарик — Шариков — главный герой повести — тесно связан с тем городом и людьми, плохими и хорошими, которые его окружают. Видимо, не случайно детство щенка Шарика и конец жизни того, так сказать мужчины-донора, убитого в пивной, — Клима Чугункина, — соединяются на одной и той же Московской окраине: Преображенской заставе36. В воспоминаниях-снах Шарика это «необъятный, залитый солнцем московский двор, вольные псы — побродяги». В одном из подобных злачных мест, которых в 20-е гг. было достаточно и в районе Преображенки (на пути к рынку, в начале Большой Черкизовской улицы), был убит Клим. В повести эта пивная называлась «Стоп-сигнал», и это название не вымышленное.
Строки повести, описывающие первые шаги молодого Шарика по городу в поисках пропитания, переносят нас в Москву начала 20-х гг., сохранившую в нэпманских магазинах многое из дореволюционной торговли. В частности, трест «Главрыба» находился на Рождественском бульваре, 12; ресторан «Бар» — в Неглинном проезде, 2; вместо электротехнических магазинов братьев Голубизнер на Мясницкой сегодня магазин «Электротовары» на улице Кирова.
Бывал Шарик и в Сокольниках, и в других местах Москвы, которые были достаточно исхожены автором повести.
Нет, не мог ужиться такой гнусный субъект, как Шариков, в одной квартире с профессором Преображенским, не был он и по-настоящему человеком: «...он говорил? — Это еще не значит быть человеком», — уверенно заявляет ученый, «предъявляя» властям возвращающегося снова в собачий облик Шарикова.
Поэтому, с удовлетворением воспринимает читатель прежнюю дооперационную идиллию: Шарик лежит на ковре в кабинете профессора. Горячий поклонник, как и сам автор. Большого театра, и особенно его оперы «Аида». Филипп Филиппович Преображенский напевает вполголоса знаменитую арию верховного жреца Рамфиса: «К берегам священным Нила...».
Этими словами кончается булгаковская фантастико-сатирическая повесть, и этими же словами закончим наше повествование о литературно-топографическом путешествии по ее страницам и по другим страницам избранной прозы Михаила Булгакова.
Примечания
1. Правда. 1987. 24 февраля.
2. См.: Бурмистров А. Поездка в прошлое // Звезда. 1981. № 5; Стеклов М. «Я стал отважным человеком...» // Лит. Россия. 1984. 24 августа; Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова // Москва. 1987. № 6.
3. Бурмистров А. Поездка в прошлое. С. 194.
4. Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. С. 40.
5. Там же, № 7. С. 12.
6. Булгаков М. Чаша жизни. М., 1988. С. 233.
7. Там же. С. 413—414.
8. Там же. С. 159—161.
9. Там же. С. 386, 388.
10. Там же. С. 61.
11. Воспоминания о Михаиле Булгакове. М., 1988. С. 66.
12. Там же. С. 165.
13. См.: В мире книг. 1982. № 9; Север. 1983. № 8; Турист. 1983. № 8—10; Памятники отечества. 1984. № 1; Нева. 1985. № 6; Дружба народов. 1985. № 11; В мире книг. 1986-№ 5; Дружба. 1986. № 4; Нева. 1987. № 7, а также: Куранты. 1987. Вып. 2.
14. Булгаков М. Чаша жизни. С. 235—237.
15. На эту тему им был сделан специальный доклад в Ленинграде 14 мая 1986 г. на Вторых Булгаковских чтениях в помещении Института театра, музыки и кинематографии.
16. Булгаков М. Чаша жизни. С. 238—241.
17. Там же. С. 241—242.
18. См.: Янгиров Р. «...Скорей спеши на помощь» // Ленинец. Уфа, 1984. 22 марта. С. 3.
19. Эту дату автор заметки «Происшествие 20-го числа...» М. Шатин (Литературная Россия. 1987. 20 ноября) считает днем приезда Булгакова в Москву. Однако это противоречит сведениям, которые сообщила сестра писателя Н.А. Земская своему мужу А.М. Земскому из Киева в Москву (письмо от 18 сентября 1921 г. — Отдел рукописей Государственной библиотеки СССР им. В.И. Ленина, ф. 562, к. 19, ед. хр. 22): «...Вчера приехал Миша. Едет в Москву... Он выедет отсюда около среды 26 сентября...». Если принять эту дату за фактическую, то Булгаков должен был приехать в Москву в ночь с 27 на 28 сентября 1921 г.
20. Действие порой разительно напоминает сценарий немого кино в жанре трюковой кинокомедии, каких было немало тогда в прокате. Недаром последняя глава так и называется «Парфорсное кино...», то есть по аналогии, например, с кино с парфорсной охотой — преследованием зверя по пересеченной местности с применением специально дрессированных «парфорсных собак».
21. Теперь улица Кирова.
22. Пепиньерка (фр.) — девушка, окончившая среднее закрытое учебное заведение (женский институт) и оставленная при нем для практики.
23. Возможно, эту редакцию он описал позже в повести «Тайному другу» и в «Дьяволиаде»: «...он миновал три двери, увидел на четвертой черную цифру «40» и вошел в необъятный двухсветный зал с колоннами. В углу лежали катушки рулонной бумаги, и весь пол был усеян исписанными бумажными обрывками...». Там героя повести встречают редактор Ян Собесский и машинистка Персимфанс. Фамилии их пародируют сокращения тех лет. Двойной тезка польского короля и полководца Яна Собесского (1624—1696) хочет заменить фамилию на Соцвосский. Эти фамилии, видимо, произведены от сокращений тех лет: собес — социальное обеспечение, а соцвос — социалистическое воспитание. Персимфанс — так назывался Первый симфонический ансамбль, игравший без дирижера.
24. Булгаков М. Чаша жизни. С. 415, 416, 420.
25. Новая вечерняя газета. 1925. 17 октября.
26. По воспоминаниям В.П. Катаева на вопрос Булгакова В. Маяковскому, как назвать профессора будущей повести, тот посоветовал — «Тимерзяев».
27. Напротив Большой Пироговской, 35-а, находится Абрикосовский переулок, названный в честь ученого, установлен его бюст.
28. Москва. 1987. № 8. С. 45.
29. Ермолинский С. Драматические сочинения. М., 1982. С. 607—608.
30. Булгаков М. Чаша жизни. С. 86—88.
31. М. Чудакова указывает (Знамя. 1987. № 6) также на другие источники этой темы: сборник статей «Омоложение» под редакцией профессора Н.К. Кольцова (1924 г.), статьи проф. Щипачева, А.М. Василевского, И. Полтавского, и др.
32. Эти львы, думается, лишнее свидетельство тому, что именно здесь лежал бедный, Шарик. В следующих главах повести так сказано об уже поправившемся псе: «Шарик лежал на плите (на кухне. — Б.М.), как лев на воротах».
33. Упомянутая в тексте другая люстра со стеклянными цветами-лепестками, старинным подъемно-опускным механизмом (противовес — груз из охотничьей дроби) сохранилась у М.С. Бархатовой.
34. Ни людская память, ни архивы не сохранили имени человека, который мог бы быть прообразом И.А. Борменталя. По всей видимости, у Николая Михайловича Покровского не было специального ассистента-ученика. С похожей фамилией был в действительности специалист по женским болезням и акушерству доктор А.Г. Боргест, живший в Трехпрудном переулке.
35. Имя Полиграф Полиграфович новоиспеченный «человек» взял из настенного календаря. Интересно, что подобный календарь существовал и в действительности.
36. Хочется даже предположить, что и фамилия ученого выбрана автором отчасти в связи с этим географическим названием: Преображенский преобразует живые существа для научного эксперимента.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |