§ 1. «Орловские корни» М.А. Булгакова: духовно-генетическая связь писателя с «самой настоящей» Россией

Генетическая причастность М.А. Булгакова к орловской земле, «особому социокультурному полю»¹, формировавшемуся на протяжении столетий и явившему в XIX веке «пик особого расцвета талантов» (на это время приходится жизнь дедов и прадедов писателя, «разветвленного орловско-карачевского клана»), непременно должна учитываться исследователями, пытающимися разгадать феномен романа «Мастер и Маргарита» и личности его создателя. Духовно-нравственная, ментально-психологическая укорененность М.А. Булгакова в родовой «почве», еще почти совершенно не изученная в силу разных обстоятельств, глубинная связь с предками, не прерывавшаяся и хорошо осознававшаяся самим писателем, сохранившим верность семейным — отеческим традициям, — все это не могло не сказаться на его мироощущении и творчестве.

Задавшись целью обнаружить исток булгаковского рода в орловском крае, Б.С. Мягков, составивший самое полное на сегодняшний день родословное древо М.А. Булгакова, в котором фигурируют 272 персоналии², разыскал лишь более или менее подробные сведения о прадедах писателя и совсем незначительные о его отдаленных предках. К их числу относится прапрадед по материнской линии Захарий Яковлевич Попов. О нем едва упоминает Б.С. Мягков, сообщая лишь, что он был «протоиереем Казанского собора в Карачеве до М.В. Покровского»³, деда по матери. В генеалогической схеме исследователь указывает только одну дату — год смерти З.Я. Попова: «?—1860». Однако это фактическая ошибка, устранить которую нам удалось с помощью архивных источников. В Государственном архиве Орловской области имеется некролог З.Я. Попова, составленный протоиереем В. Любомирский и опубликованный в Орловских епархиальных ведомостях 15 августа 1865 года. В некрологе сообщается о кончине 22 марта 1865 года «после осьмидневной слеглой болезни (на девятый день)» «осьмидесятилетнего старца»⁴ Захария Яковлевича Попова, Карачевского священнослужителя, человека незаурядного, пользовавшегося заслуженным духовным авторитетом, хорошо известного в Орловской губернии. «Многие, знавшие маститого старца, — замечал прот. В. Любомирский, — завидовали его чести и славе человеческой, которую он стяжал себе долговременным своим служением Церкви и обществу»⁵.

Родился З.Я. Попов 5 сентября 1783 года в семье священника Иакова (Якова) (который приходится М.А. Булгакову прапрапрадедом) в селе Ивани Малоархангельского уезда Орловской губернии. В возрасте двадцати трех лет он стал диаконом (15 сентября 1806 года) и спустя неделю рукоположен в иереи (23 сентября). Молодой священник был направлен в Ливенский уезд в село Покровское (иначе Бараново) и уже через два года (1808, 18 марта) стал сельским благочинным. Духовная карьера о. Захария складывалась довольно успешно. В тридцать два года (1815, 12 декабря) он был возведен преосвященным Досифеем, епископом Орловским, в сан протоиерея, проявил себя как мудрый пастырь, усердный и преданный своему Отечеству гражданин, за что был удостоен бронзового креста «на память войны 1812 года». Эта награда, как вспоминал В. Любомирский, в последние годы служения была особенно дорога З.Я. Попову, ее он «предпочитал всем другим знакам отличия»⁶, какими только на протяжении всей жизни Господь не отмечал его. А наград было действительно немало. В епархиальной консистории внимательно следили за деятельностью о. Захария и всемерно ее поддерживали. 26 мая 1831 года З.Я. Попов был определен в сотрудники Орловского духовного попечительства и с тех пор активно сочетал свою священническую миссию с напряженной общественной работой.

5 сентября 1841 года, в день своего ангела, состоялось знаменательное событие в жизни прот. Захария: по распоряжению преосвященного Евлампия он был переведен из села Бараново Ливенского уезда в Казанскую церковь города Карачева, где занял должность благочинного и включен в состав духовного правления. За многолетнюю церковно-просветительскую деятельность З.Я. Попов 15 августа 1843 года был награжден камилавкой, а через год, 28 сентября 1844 года, пожалован золотой медалью на Владимирской ленте. Ее он был удостоен за «человеколюбивый подвиг», совершенный еще в селе Бараново, когда «с опасностей) собственной жизни» избавил «от смерти погибавшего»⁷. В некрологе прот. В. Любомирский приводит подробный список церковных и государственных наград и отличий З.Я. Попова: «за долговременное служение церкви и исправное прохождение должностей» о. Захарий к священническому облачению получает палицу (1847, 20 июля), наперстный крест, «от Св. Синода выдаваемый» (1848, 16 июля), орден Св. Анны 3-й степени (1850, 3 февраля), персональное благословение Священного Синода (1853), орден Св. Анны 2-й степени (1854, 21 июня), бронзовый крест на Владимирской ленте «в память войны 1853—1856 годов» (1857, 6 июля). Самой последней наградой З.Я. Попова был орден Св. Владимира 3-й степени, данный в честь пятидесятипятилетия пастырской деятельности в год увольнения от благочиннической должности (1863).

Однако, оставив церковно-административную работу, прот. З.Я. Попов продолжал служить Богу в кладбищенском Воскресенском бесприходном храме. Его настоятелем с 1854 по 1860 год был молодой священник Михаил Васильевич Покровский, блестяще окончивший в 1853 году Орловскую духовную семинарию «с аттестатом первого разряда»⁸, рукоположенный преосвященным Смарагдом, епископом Орловским, в иереи Николаевской церкви села Хотынца и переведенный затем в Карачев. За него З.Я. Попов отдает замуж внучку Анфису Ивановну Турбину (1835[?]—1910), искренне надеясь на то, что его потомки продолжат священническую стезю. [Анфиса Ивановна Покровская (Турбина) стала крестной матерью своего внука, М.А. Булгакова. Крестным отцом писателя был профессор-филолог Николай Иванович Петров. Обряд крещения был совершен 18 мая 1891 года в Кресто-Воздвиженском храме на Подоле в Киеве.] Единственная дочь о. Захария, мать Анфисы (ее имя, к сожалению, пока остается неизвестным) вышла из духовного сословия, став женой купца Ивана Турбина (который будет приходиться М.А. Булгакову прадедом). З.Я. Попов возлагал большие надежды на М.В. Покровского, успевшего заслужить в Карачеве значительный авторитет (с 1856 по 1867 год он являлся даже городским депутатом), считал его своим преемником. Не случайно в 1860 году М.В. Покровский «перемещен к Казанской церкви на место протоиерея Захария Яковлевича Попова, его деда по жене» [Там же]. Так постепенно «маститый старец» передавал своему «внуку» бразды духовного правления в Карачеве.

М.В. Покровский, сын причетчика (дьячка) села Глодищево Дмитровского уезда Орловской губернии, прошел долгий и трудный путь от простого клирика до благочинного первого церковного участка Карачевского уезда. Добросовестно исполняя свою священническую миссию, он был отмечен множеством церковных наград и отличий: в 1857 году к облачению получил набедренник, в 1865 году пожалован фиолетовой скуфьей, в 1870-м — фиолетовой камилавкой, в 1873-м — золотым наперстным крестом, в 1886 году преосвященнейшим Ювеналием возведен в сан протоиерея, награжден орденом Св. Анны 3-й степени, с 1867 года был помощником благочинного, а в 1890 году утвержден в должности благочинного, несколько раз получал персональное архипастырское благословение Священного Синода (1862, 1869). На протяжении всей своей жизни вел активную общественную и педагогическую работу: преподавал Закон Божий в приходском Карачевском училище, а также в Карачевском женском училище, с 1872 по 1876 год был гласным Карачевской городской Думы, а в 1888 году состоял председателем Карачевского уездного отделения Орловского епархиального училищного совета и заведующим церковноприходской школой, основанной им при Казанской церкви.

Деятельность прот. М.В. Покровского неоднократно освещалась на страницах Орловских епархиальных ведомостей, откликавшихся на все значимые события, происходившие в жизни уважаемого в Карачеве священника. 13 марта 1894 года Орловские епархиальные ведомости известили читателя об увольнении протоиерея Михаила Покровского «согласно прошению за штат» от должности благочинного первого участка Карачевского уезда («а на его место благочинным назначен протоиерей Карачевского Архангельского собора Андрей Миловидов»⁹). Буквально через несколько месяцев Орловские епархиальные ведомости поместили траурное сообщение: «Умер заштатный протоиерей Казанской, г. Карачева, церкви Михаил Покровский»¹⁰. Он скончался 19 сентября 1894 года «на 64-м году своей жизни, после 40-летнего служения в священническом сане» «вследствие тяжкой, долгой и неизлечимой болезни сердца»¹¹. Подробный некролог и памятное слово о почившем Орловские епархиальные ведомости опубликовали спустя полгода после смерти священника (в апрельском номере за 1895 год).

Автором обстоятельной статьи о М.В. Покровском, вмещающей в себя и конкретно-фактическую (прежде всего биографическую) справку, и воспоминания, и эссеистические рассуждения, и элементы церковного красноречия, был священник Андрей Бархатов — муж самой младшей дочери Покровского, Александры Михайловны. В семейном архиве Н.А. Булгаковой-Земской сохранились фрагменты этой статьи, представляющие несколько листов, по предположению Е.А. Земской, дочери Надежды Афанасьевны, одного из «периодических церковных изданий г. Орла» («название и год издания журнала неизвестны»)¹². Между тем можно со всей определенностью утверждать, что речь идет о пятнадцатом номере Орловских епархиальных ведомостей от 16 апреля 1895 года, в котором помещен очерк свящ. А. Бархатова «Любимый пастырь». Автор отдает дань уважения и признательности «одному из лучших и симпатичнейших представителей нашего духовенства», «главной чертой» которого была «широта и обилие любви к ближнему»¹³.

Свящ. А. Бархатов особенно отмечает удивительные человеческие качества о. Михаила, «полного неподдельного благодушия, приветливости и ласковости ко всем», именно поэтому «между ним и паствой установились чисто-отеческие отношения» [Там же]. В статье приводятся воспоминания прихожан о своем «добром батюшке», всегда приходившем на помощь в бедах и горестях, находившем слова утешения в минуты скорби и отчаяния. М.В. Покровский очень хорошо понимал страдания ближнего, потому что и сам испытал их немало: трижды пожар изгонял его из дома, жестокая смерть неотступной тенью преследовала его семью (сначала умер старший сын, оставив после себя трех осиротевших детей, затем от неизлечимой болезни в муках скончался третий сын). Но несчастья не ожесточили доброе сердце пастыря, не поколебали его веру в высший смысл божественных испытаний. И эту веру он страстно проповедовал не только с церковного амвона, но всей своей жизнью. Не случайно эпиграфом к статье о прот. М.В. Покровском свящ. А. Бархатов избирает высказывание апостола Павла из его Послания к коринфянам, в котором раскрывается истинная суть проповеди Христова Завета, состоящая «не в убедительных словах человеческой мудрости, но в явлении духа и силы» [1 Кор. 2, 4].

Личным примером старался воспитывать М.В. Покровский не только своих прихожан, но — прежде всего — собственных детей [а их было девять — Василий (1856—1885), Ольга (1859(?)—?), Иван (1863—?), Захар (1865—1895), Николай (1868—1941), Варвара (1869—1922), Митрофан (1872—1921(?)), Михаил (1873—1942), Александра (1877—1957)], прививая им с малых лет высокие нравственные принципы. Духовная атмосфера дома Покровских оставила неизгладимый след в душе и памяти Булгаковых, детей Варвары Михайловны. Ее дочь, Надежда Афанасьевна, в юношеском дневнике 8 января 1912 года размышляла о том особом, «дорогом и родном», «милом отпечатке, который лежит, несомненно, на всей маминой семье»: «Какая-то редкая общительность, сердечность, простота, доброта, идейность, и несомненная талантливость — вот качества Покровского дома, разветвившегося от Карачева по всем концам России от Москвы до Киева и Варшавы»¹⁴. «Жизнерадостность и свет» отличали чету Покровских, сумевших установить такую «сердечную глубокую связь» «между всеми родственниками» [Там же], которая поражала Н.А. Булгакову-Земскую.

Семья для Покровских была святыня, а дети — смысл жизни. Особенно трепетно и нежно относился М.В. Покровский к своим самым младшим детям — Митрофану, Михаилу и Александре, которых считал утешением собственной старости, за них особенно переживал и волновался. Но, видимо, больше всего за Митрофана, доставлявшего немало хлопот за время его обучения в Орловской Первой гимназии. В Государственном архиве Орловской области имеется несколько дел, в которых фигурирует Митрофан Покровский. Сохранилось прошение «города Карачева Казанской церкви Протоиерея Михаила Покровского» «Его Высокородию Господину Директору Орловской классической Гимназии Ивану Михайловичу Белоруссову» (от 14 июня 1886 года) о «принятии» «в число учеников V-го класса» Митрофана Покровского, «окончившего курс Карачевской классической прогимназии»¹⁵. В Свидетельстве об окончании Карачевской прогимназии указывались успехи выпускника, весьма, впрочем, незначительные: «обучаясь в четвертом классе за 1885/6 учебный год, и на годичных испытаниях в курсе этого класса оказал следующие познания» (далее приводится перечень дисциплин, по которым М. Покровский получил одни удовлетворительные оценки, за исключением Закона Божьего, сданного на «хорошо»)¹⁶.

Учеба в гимназии сразу же не задалась, «исправность в посещении и приготовлении уроков, а также в исполнении письменных работ» Митрофан показал удовлетворительную, равно как прилежание и любознательность¹⁷. В результате появились трудности в усвоении отдельных предметов, а потом и при сдаче экзаменов. М.В. Покровскому пришлось даже просить директора гимназии «подвергнуть» его сына повторным испытаниям (25 июля 1890 года)¹⁸. Но и это принципиально не изменило ситуацию: на следующий год возникли еще большие сложности: Митрофану грозило отчисление. Тогда М.В. Покровский обратился с частным письмом к директору гимназии, в котором попытался объяснить причины неуспеваемости сына. Мы приводим текст ранее не публиковавшегося письма прот. М.В. Покровского полностью:

«Ваше Высокородие Высокочтимый и Предобрейший Иван Михайлович!

Окончание нынешнего учебного года во вверенной Вам Гимназии очень не порадовало меня. Болезнь младшаго сына — это по воле Божией, на что никто из нас не имеет права претендовать; а второму сыну Митрофану, испытавшему тяжесть глазной болезни в течение двух лет и, благодаря Бога, получившему при помощи врачебной выздоровление, несмотря на все его усилия и старания в занятиях, пришлось потерпеть неудачу на экзаменах. Почему, как отец глубокоскорбящий, обращаюсь к Вам с покорнейшею просьбою обратить внимание на мое прошение и оказать благоснисходительное зависящее от Вас распоряжение.

С истинным почтением и глубоким уважением к Вам имею пребыть Протоиерей Михаил Покровский 1891 года июня 2 дня»¹⁹. В этот же день М.В. Покровский подал «Его Высокородию Господину Директору Орловской классической гимназии» и официальное прошение «об увольнении сына моего, Митрофана Покровского, обучающегося в 7-м классе вверенной Вам Гимназии, с правом поступления его в 8-ой класс другой гимназии»²⁰.

Просьба о переводе Митрофана Покровского в другую гимназию была продиктована прежде всего его постоянными провалами на экзаменах, бывшими, как выясняется, следствием тяжелой болезни глаз («природный каттаракт глаз»²¹). Об этом упоминала в своем дневнике младшая сестра Митрофана Шурочка: «Оказывается, что зрение его (брата. — И.У.) на столько стало плохо, что он сам не в состоянии читать, а он уже был в шестом классе. Пришлось взять его из гимназии и отвести в Москву»²², где была сделана операция, и, «слава Богу, все прошло хорошо»²³. Однако не только болезнь была причиной срочного «увольнения» М. Покровского из Орловской гимназии, но и еще одно существенное обстоятельство: Митрофан находился на примете в полиции. Об этом можно судить по находящемуся в его личном деле посланию Орловского полицмейстера директору Орловской гимназии, имеющему гриф «секретно» и содержащему запрос: «По встретившейся надобности имею честь просить Ваше Высокородие уведомить меня, в возможно непродолжительном времени, действительно ли был выдан из вверенной Вам гимназии билет от 3-го Декабря 1888 года, или нет, на имя ученика VI-го класса той же гимназии Митрофана Покровского»²⁴. Чем же вызвал интерес полиции М. Покровский, какие его поступки показались подозрительными? Что-либо утверждать со всей определенностью не представляется возможным: в личном деле М. Покровского больше нет никаких документов. И в исследованиях булгаковедов, хорошо изучивших биографии старших сыновей М.В. Покровского, особенно Николая Михайловича, ставшего прототипом профессора Преображенского из повести «Собачье сердце», Митрофан Покровский практически не упоминается. Известно, что он получил юридическое образование, работал в Орле «губернским статистиком, скончался от тифа и голода в начале 1920-х гг.»²⁵.

Если Митрофана Покровского запомнили в Орловской гимназии как нерадивого ученика, то о его младшем брате Михаиле, напротив, остались только самые лучшие воспоминания. В Государственном архиве Орловской области сохранилась даже «Кондуитная тетрадь Михаила Михайловича Покровского», в которой сделаны отметки о его поведении и прилежании за годы обучения в гимназии (и за весь этот период нет ни одного замечания!). О Михаиле Покровском сказано: «Способности выдающиеся и очень старателен»²⁶, «вел себя прекрасно»²⁷, за поведение получал только «пятерки»: с «пятеркой» «поступил в V класс в августе 1888 по свидетельству Карачевской прогимназии от 4 июня 1888 за № 135» и с «пятеркой» же «выбыл (по окончании курса) из VIII класса, при чем ему выдан аттестат зрелости»²⁸. «Выдающиеся способности» помогли Михаилу Покровскому сделать впоследствии блестящую карьеру: по окончании медицинского факультета Московского университета он работал в Варшавском военном госпитале, затем, получив степень доктора медицины, трудился в клинике профессора М.П. Кончаловского в Москве. М.М. Покровский поддерживал близкие родственные отношения с М.А. Булгаковым, а в предсмертные дни своего племянника он как врач находился у одра больного.

В детстве Михаил Покровский был очень дружен со своим братом Митрофаном. Об этой дружбе, как и вообще обо всех семейных событиях, подробно писала их сестра Александра (Шурочка) в своих Записках, которые она исправно вела на протяжении нескольких лет. «Я младшая в семье. Передо мною два брата, между которыми разница год, но последний старше меня на три года. Благодаря тому дружба между ними самая тесная, и я уже для них мала. Если меня поручали им, то они, хотя играли со мной, но всегда спешили отделаться»²⁹.

Дневник Шурочки — настоящий кладезь информации о семье Покровских, ее традициях, ежедневном быте, взаимоотношениях и пристрастиях домочадцев. В записях А.М. Покровской отражены ее личные впечатления от знакомства с друзьями и родственниками, о которых она подчас сообщает очень интересные сведения. Так Шурочка несколько страниц дневника посвятила «романтической жизни» своего брата Василия Михайловича, который был старше ее на двадцать один год и которого она видела всего один раз в жизни: «он был доктором в Тифлисе, и приезжал к нам только раз, когда мне было четыре года»³⁰. В.М. Покровский окончил Военно-Медицинскую академию (по его стопам впоследствии пошли и другие братья — Николай и Михаил). «Так как вследствие женитьбы у него вышла серьезная ссора с отцом», он разорвал все связи с семьей («был страшно самолюбив» [Там же]) и направился служить в Тифлисский госпиталь. «По службе он шел прекрасно и впереди ему предстояла прекрасная будущность. Но здоровье его стало разом очень плохо. Врачи посылали его в Пятигорск и еще куда-то, но там он только на время поправился, а по возвращении оттуда совсем заплошал и 29-го Авг. 85 г. умер» [Там же].

Жена Василия вместе с тремя детьми (старшей дочери Любе к этому времени было семь лет, сыну Василию — пять, а младшей Марусе — всего два года) вернулась в Карачев. Шурочка вспоминает, «что встреча была очень тяжелая»: «Невестка упала перед папой на колени со страшными рыданиями, и я, не будучи в силах перенести той картины, выбежала из зала, вбежала в детскую, а следом за мной брат — Миша, и мы отчаянно плакали»³¹. М.В. Покровский взял семью своего старшего сына под опеку, внукам заменил отца. Сама Шурочка очень полюбила Любу, ставшую ее лучшей подругой: «с ней мы совершенно отделились от остальной семьи и свои интересы никому не поверяли» [Там же], «у Л. был очень мягкий и уступчивый характер»³², «я уже училась в прогимназии и каждый день Люба выбегала на угол встречать меня»³³.

Годы учебы очень подробно описаны в дневнике А. Покровской, которая хотя и училась недурно, «даже шла одной из первых»³⁴, но «ни капельки» не интересовалась учением. За это, кстати, ее очень часто ругала старшая сестра Варвара (будущая мать писателя), которая была классной дамой... «Как раз в моем классе»³⁵, — признавалась Шурочка. «Если она дома жаловалась папе на что-нибудь; я тогда страшно озлоблялась, грубила ей на каждом шагу и все старалась ей делать на зло» [Там же]. Взаимоотношения сестер не были очень близкими, сказывалась заметная разница в возрасте (восемь лет), отсутствие общих интересов. И потому, естественно, Шурочка оставалась почти безучастной к роману между Варварой и Афанасием Булгаковым, разворачивавшемуся у нее на глазах.

Однако внешнюю событийную канву она в своем дневнике все-таки в точности воспроизводила. «При моем переходе из 3-го в 4-й класс на каникулах приехал к нам из Киева дальний родственник — доцент Киев.[ской] акад.[емии]»³⁶, — вспоминала А. Покровская начало этого «романа». Обратим внимание на то, что Варваре Михайловне Покровской Афанасий Иванович Булгаков приходился «дальним родственником» [На этот факт до осуществленной Е.А. Земской публикации дневника Шурочки Бархатовой (по мужу) никто из булгаковедов не указывал!] Шурочка к нему была совершенно равнодушна («мне и Любе Аф. Ив. не особенно нравился и мы больше от него удирали»), зато ее сестра Варвара «как-то растерянна, а вместе с тем и вся сияет» [Там же] — она была влюблена и счастлива. «Под Новый Год, во время шампанского они (Афанасий Иванович и Варвара Михайловна. — И.У.) были объявлены женихом и невестой» [Там же]. В семье Покровских начали готовиться к свадьбе. Все, кроме Шурочки. «И как я мало интересовалась свадьбой сестры, — с недоумением вспоминала она через несколько лет. — Как-то я почти не останавливалась на этой мысли. А в особенности меня мало интересовало приготовление ее приданого и это тем более странно, что все-таки мне шел уже тринадцатый год»³⁷.

Больше других ждал свадьбы дочери Михаил Васильевич Покровский, здоровье которого уже «значительно пошатнулось», его все чаще стали преследовать «припадки асмы»³⁸ (в цитатах сохранена орфография оригинала. — И.У.). «И вот с тех пор мы все жили под гнетом опасения ежеминутного за папину жизнь»³⁹, — замечала А.М. Покровская. Приготовления к торжествам вдохнули в о. Михаила силы. Для него было очень важно дать отеческое благословение и напутствие Варваре Михайловне и Афанасию Ивановичу, и главное — самому совершить обряд венчания, который состоялся 1 июля 1890 года. С грустью расставался М.В. Покровский со своей дочерью, отправлявшейся вместе с мужем в Киев. Но ни он, ни его жена Анфиса Ивановна не оставляли без родительского внимания, помощи и поддержки молодую семью, вели с ней обширную переписку. В письмах к дочери и зятю сообщались все городские и сугубо частные новости, давались мудрые наставления и советы.

Е.А. Земская, дочь Н.А. Булгаковой-Земской, опубликовала бережно сохраненные трогательные послания М.В. и А.И. Покровских, адресованные родителям М.А. Булгакова. Эти необыкновенно искренние, простосердечные, немного наивные письма, начинающиеся ласковыми словами приветствия («Драгоценные наши детки: Афанасий Иванович и Варичька!»⁴⁰ или «Прелюбезнейшие наши дети Афанасий Иванович и Варичька а также и милейший наш внучоночик, многолетствуйте!»⁴¹), являются неоспоримыми свидетельствами подлинной любви «отцов и детей», перенимающих духовную эстафету рода. С умилением пишет М.В. Покровский о своем внуке, будущем писателе («Письмо съ карточкою Мишутки мы получили, и вдоволь им налубовались [sic!]. Внучоночик настолько хорошь, что мы цены ему представить не можем»⁴²), выражает почтение зятю в связи с присуждением ему очередного гражданского чина — сначала Надворного, затем Коллежского Советника, всякий раз обращаясь к дочери Варечке, просит ее не забывать родителей, ведь они «всегда дышат на детей своих всецелою отеческой любовию»⁴³. (Здесь и далее в цитатах сохранена орфография и пунктуация оригинала. — И.У.)

Вообще тема родственных связей и семейных отношений является одной из главных в эпистолярном наследии М.В. Покровского наряду с постоянными рассуждениями о важных событиях, происходящих в жизни уездного Карачева и губернского Орла. Есть в письмах М.В. Покровского и упоминание о Ельце. «После рассказа о своих делах нахожу нужным сказать и про Г. Святитского, который с 20-го Августа все разежжает и сватается, и, кажется, остановился в Ельце у Священника Александровского, но это только слух, а от него ничего мы не имеем. Он задался вопросом, чтобы жениться на Гимназистке, непременно, и если сбудется брак его в Ельце, то цель будет достигнута»⁴⁴. С Ельцом в жизни Покровских связано немало событий: здесь жили друзья и знакомые, сюда нередко приезжал и сам прот. Михаил по церковным делам, и, наконец, в Елецкой мужской классической гимназии преподавал некоторое время его сын Иван.

Иван Михайлович Покровский, дядя М.А. Булгакова, вопреки желанию отца не захотел быть священнослужителем и даже не выбрал медицинскую карьеру, как сделали это его братья Василий, Николай, Михаил, ставшие врачами. Ивана привлекала педагогическая профессия: он в 1886 году окончил математический факультет Московского университета со степенью кандидата и Московским учебным округом по его прошению был определен учителем русского языка и арифметики в Брянскую мужскую прогимназию, а затем в Елецкую классическую мужскую гимназию, переживавшую в эту пору свой «золотой» век. М.М. Пришвин в Дневнике 1922 года отмечал феномен Елецкой гимназии: «Плодовитый был все-таки наш Елецкий чернозем: я был в первом классе, а из четвертого тогда выгоняли Бунина, в восьмом кончал С.Н. Булгаков — это писатели, а по-другому занятых людей и не перечесть, напр., народ. комиссар Семашко был моим одноклассником, первейшим другом»⁴⁵. [В сознании М.М. Пришвина, видимо, сместилась хронология относительно С.Н. Булгакова, который в пору учебы Пришвина в первом классе Елецкой гимназии учился в Ливенском четырехклассном духовном училище. Авторитетный биограф С.Н. Булгакова монахиня Елена указывает на 1888 год, знаменательный для богослова, в который он порывает с Орловской духовной семинарией «и поступает в Елецкую гимназию, которую заканчивает через два года»⁴⁶.] Действительно, в 80-е годы XIX века в Елецкой гимназии учились И.А. Бунин (с 1881 года), М.М. Пришвин (с 1883 по 1889), С.Н. Булгаков (с 1888 года), преподавал В.В. Розанов, перемещенный в Елец из Брянской прогимназии 1 августа 1887 года по его ходатайству к попечителю Московского учебного округа. Педагогический путь В.В. Розанова повторился и в судьбе И.М. Покровского: оба начинали в Брянской прогимназии, затем вместе работали в Елецкой классической гимназии и, наконец, оба покинули Елец — сначала В.В. Розанов (завершивший свою учительскую карьеру в 1893 году и получивший благодаря хлопотам Н.Н. Страхова «место в Петербурге (в Госуд. контроле)»⁴⁷), а потом и И.М. Покровский.

В общей сложности в Ельце И.М. Покровский прожил около десяти лет. Во всяком случае, тому есть некоторые фактические свидетельства. Например, Николай Михайлович Покровский, путешествуя по Италии, направил брату открытку с видом Большого Канала в Венеции по адресу: «Елец (Орловской губернии). Его Высокоблагородию Ивану Михайловичу Покровскому. Классическая гимназия. 19 октября 1896 года. Смотри, брат, и удивляйся! Поедем завтра утром во Флоренцию. <...> Николай»⁴⁸.

Есть и еще одно доказательство пребывания И.М. Покровского в Ельце. В Государственном архиве Орловской области в числе документов Канцелярии Орловского губернатора имеется любопытное дело — «Переписка с попечителем Виленского учебного округа о политической благонадежности И. Покровского для назначения его на должность учителя»⁴⁹. Работая в Елецкой гимназии, И.М. Покровский предпринимает все возможные усилия, чтобы найти себе другое место, для чего делает запросы в учебные округа страны. Причина, по которой И.М. Покровский намеревался «бежать» из Ельца, доподлинно неизвестна. Вполне возможно, что она связана с тяжелой духовной атмосферой, царившей в гимназии. Об этой атмосфере писали ее великие ученики. М.М. Пришвин признавался, что Елецкая гимназия ему «на первых порах показалась ужасной, что из первого же класса» он «попытался с тремя товарищами убежать на лодке по реке Сосне в какую-то Азию (не в Америку)»⁵⁰. У автобиографического героя романа И.А. Бунина «Жизнь Арсеньева» об этой же гимназии остались не менее мрачные воспоминания: «Три четверти того, чему нас учили, было ровно ни на что нам не нужно, не оставило в нас ни малейшего следа и преподавалось тупо, казенно. Большинство наших учителей были люди серые, незначительные, среди них выделялось несколько чудаков, над которыми, конечно, в классах всячески потешались, и два-три настоящих сумасшедших»⁵¹.

И.М. Покровский настойчиво стремился вырваться из Ельца, и это, естественно, настораживало полицию. 3 мая 1894 года Орловский губернатор получает конфиденциальное послание от попечителя Виленского учебного округа, в котором сообщается: «Проживающий в г. Елецке учитель тамошней гимназии, Надворный Советник Иван Покровский ходатайствует о предоставлении ему должности учителя в одном из средних учебных заведений Виленского учебного округа. Вследствие сего имею честь покорнейше просить Ваше Превосходительство не отказать в сообщении мне сведений о нравственных качествах и политической благонадежности г. Покровского»⁵². Орловский губернатор сразу же направил в соответствующие инстанции секретные распоряжения для получения интересующей информации. Начальник Орловского губернского жандармского управления представил докладную записку от 11 мая 1894 года, в которой, в частности, было сказано: «сведений, компрометирующих политическую благонадежность Надворного Советника учителя Елецкой гимназии Ивана Покровского в делах вверенного мне Управления не имеется»⁵³. Вслед за тем (12 мая 1894 года) был получен и рапорт Полицмейстера г. Ельца, содержащий характеристику «запрашиваемого лица»: «учитель Елецкой гимназии Надворный Советник Иван Покровский поведения хорошего, под судом и следствием не состоял и не состоит и ни в чем предосудительном за время проживания в Ельце не замечен»⁵⁴. Чем закончилось для И.М. Покровского это «дело», неизвестно: в Виленский учебный округ он так и не был переведен, зато Елец все-таки покинул и возвратился вновь в Брянск, в женскую прогимназию, на сей раз учителем истории и географии.

Учительское поприще вслед за братом выбрала и Варвара Михайловна Покровская (1869—1922), мать М.А. Булгакова, окончившая в 1886 году Орловскую частную женскую гимназию с золотой медалью и правом преподавания. Она была назначена учительницей истории и географии в Брянскую женскую прогимназию как раз на место И.М. Покровского, перемещенного в Ржевскую прогимназию. Вскоре В.М. Покровской разрешили переехать в родной Карачев и занять должность надзирательницы и учительницы французского языка в местной женской прогимназии. Спустя годы, вспоминая свою мать, Н.А. Булгакова-Земская преклонялась перед ее умом и душевной щедростью: она «была, конечно, незаурядная женщина, очень способная» и талантливая⁵⁵. Варвара Михайловна обладала глубокими познаниями в разных научных областях. Часто она говорила детям («это была ее основная идея»): «Я хочу вам всем дать настоящее образование. Я не могу вам дать приданое или капитал. Но я могу вам дать единственный капитал, который у вас будет, — это образование»⁵⁶. В.М. Покровская стала бы очень хорошей учительницей, если бы связала свою жизнь со школой. И хотя в прогимназии ей пришлось проработать всего два года до замужества, в Киеве она продолжала заниматься частной педагогической практикой. Об этом рассказывала Л.К. Паршину Т.Н. Кисельгоф (Лаппа), первая жена М.А. Булгакова: «У нее (Варвары Михайловны. — И.У.) были ученики, даже жили у нее. Она их по гимназической программе что-то проверяла»⁵⁷. О своей работе с детьми с увлечением писала В.М. Покровская А.И. Булгакову еще в тот период, когда они были просто друзьями и не помышляли о браке.

В архиве Е.А. Земской сохранилась большая часть предсвадебной переписки Афанасия Ивановича (двадцать шесть писем) и Варвары Михайловны (одиннадцать писем). Это чрезвычайно интересный «эпистолярный роман», в котором прослеживается развитие нежного, трепетного чувства тридцатилетнего мужчины, социально состоявшегося и добившегося определенных карьерных успехов, к молодой двадцатилетней девушке из духовного сословия. А.И. Булгаков находился в расцвете своих сил: был молод, уверен в себе, искренне предавался радостям бытия («я довольно исправно посещаю оперу и сам изредка пою»⁵⁸, «я довольно много танцевал (даже мазурку-котильон и всякую другую чушь)»⁵⁹) и в то же время вел напряженную духовно-интеллектуальную жизнь («большинство времени я провожу дома над работою»⁶⁰) — много писал и читал («есть возможность читать новости литературы почти со всего света (у нас в библиотеку выписывается все выдающееся по всем отраслям знаний), можно проникнуть в университетскую библиотеку и ходить читать в публичную», «недавно в нашу библиотеку была выписана вся классическая беллетристика, а теперь выписывается до 30 периодических изданий на разных языках» [Там же]).

В письмах А.И. Булгакова и В.М. Покровской достаточно часто встречаются рассуждения на литературные темы, обсуждаются прочитанные книги, высказываются читательские пристрастия. Так, например, Варвара Михайловна, следившая за современной отечественной и зарубежной прозой («все читала "Человек-зверь"»⁶¹ — роман Э. Золя «La bête humaine»), признавалась будущему мужу (на которого произвел тягостное впечатление роман В.В. Крестовского «Петербургские трущобы»), что «этого сочинения не читала, да и вообще почти ничего Крестовского не читала», зато находится под влиянием другого писателя («мы все это время читаем Щедрина»), его произведения настраивают «на особый лад»⁶². Через некоторое время этот «особый лад» проявится в творчестве М.А. Булгакова, который назовет своим учителем в литературе именно М.Е. Салтыкова-Щедрина⁶³.

Литература, составлявшая неотъемлемую часть духовной жизни и А.И. Булгакова, и В.М. Покровской до их знакомства, стала восприниматься по-иному в романтический период их влюбленности, которая открыла «какой-то новый совершенно мир, новую сторону человеческих отношений»⁶⁴. Афанасий Иванович признавался: «теперь я при чтении беллетристики получаю совершенно не то наслаждение, которое получал прежде», «а теперь, благодаря тебе, моя голубка, поэзия получила для меня особый смысл, особое значение» [Там же].

Нежностью и лаской пронизаны все послания А.И. Булгакова к его «бесценной Вареньке»⁶⁵, в них нет открытых признаний в любви и пафосных, громких слов, но есть трепет благоговения и редкая душевная теплота. На одном из писем Афанасия Ивановича (13 февраля 1890 года) имеется с краю очень интересная приписка, раскрывающая удивительную простосердечность и искренность тридцатилетнего мужчины, по-настоящему влюбленного и счастливого: «Я хотел бы, чтобы ты, — если когда-нибудь соблаговолишь сокращать мое имя, — называла меня "Фаня"»⁶⁶. «Твой Фаня»⁶⁷, — продолжал подписывать свои письма жене А.И. Булгаков и через семь лет после свадьбы: глубина чувств от времени нисколько не сглаживалась, а, напротив, лишь усиливалась.

Между тем начало этого «романа» не было таким безоблачным. «Вспоминаются мне сейчас, каким странным чувством начались мои отношения к тебе, чувством почти враждебным, желанием показать, что я знать тебя не хочу, — писала жениху Варвара Михайловна 5 февраля 1890 года. — Тебе это странно? А мне сейчас это смешно»⁶⁸. В своем письме В.М. Покровская замечала А.И. Булгакову, что влюбилась в него еще молоденькой девушкой, когда он даже и не думал серьезно обращать на нее внимание: «был период (осень 1888 г. в особенности), когда ты, если не забыл меня совершенно, так и не помнил или не старался помнить. Причину этому ты ясно не сказал, но я поняла твои намеки так, что причина этому была другая привязанность» [Там же]. Потому уязвленная девичья гордость не позволила через некоторое время принимать знаки внимания от отвергшего ее мужчины, однако истинную любовь очень трудно побороть. И в душе Варвары Михайловны завязалась самая настоящая «борьба» («от чего происходила эта борьба, рассказывать долго: здесь играли роль и мои отношения к тебе, и мои отношения к другим» [Там же]). Но «этим летом и осенью, — признавалась В.М. Покровская, — я выдержала борьбу» [Там же]: поняла, что не может больше жить без А.И. Булгакова.

С тех пор во всех письмах она обязательно — как будто бы вскользь — касается самой главной, заветной темы — своих любовных переживаний. 22 февраля 1890 года В.М. Покровская вспоминает о разговоре с «другой классной наставницей», которая, узнав про увлечение своей сослуживицы, «вдруг сказала: "Вы будете очень счастливы". И мне так захотелось поверить ее словам, так захотелось, чтобы они исполнились»⁶⁹. В воображении Варвары Михайловны тут же возникли картины семейной идиллии, которыми она непременно хотела поделиться со своим будущим мужем («Иногда мне самой рисуется мое будущее таким светлым, хорошим и так легко становится на сердце» [Там же]).

В.М. Покровская хорошо осознавала, что отныне ее жизнь наполнилась особым смыслом: «Теперь о чем бы я ни стала думать, все сходится к одному центру, все рассматривается и чувствуется по отношению только к одному чувству»⁷⁰. Таким поистине экзистенциальным «центром», «служащим содержанием» всей «внутренней жизни» В.М. Покровской, явилась ее любовь к А.И. Булгакову. В пространном письме, похожем на исповедальный дневник, от 15 апреля 1890 года Варвара Михайловна не только поведала своему возлюбленному самые сокровенные мысли и переживания о произошедшей с ней духовно-душевной метаморфозе, но и поделилась собственными размышлениями о сущности любви (причем «я рассуждаю "теоретически"»⁷¹, — словно извиняясь, замечала она). В.М. Покровская четко различала и разграничивала понятия — «любить только сердцем и любить всею душою» [Там же]. «Любить сердцем, мне кажется, можно человека и сам не знаешь, за что, человека, с которым не согласен во взглядах, человека, которого иногда убеждения не нравятся, у которого видишь даже недостатки, а все-таки тянет к нему. Любить человека всей душой значит находить в нем то, что хотел бы видеть в человеке, находить поддержку своим взглядам»; «сердцем можно влюбиться, увлечься, а душой — полюбить, привязаться. Любовь всею душой заключает в себе и любовь сердечную, но она еще сильнее и глубже ее, наполняет всю духовную жизнь» [Там же]. Диалектика сердечной и душевной любви, обсуждаемая в переписке В.М. Покровской и А.И. Булгакова, художественно совершенно будет раскрыта в «закатном» романе их сына, М.А. Булгакова, «Мастер и Маргарита», в котором одним из центральных окажется мотив сердца.

«Что я разумею под сердцем и душою?» — вопрошала В.М. Покровская, продолжая прерванный диалог с А.И. Булгаковым о сущности человека, о его глубинных психологических процессах. — «Мне кажется то же, что и все»: «Душою я называю весь внутренний мир человека, все то, что составляет его духовную жизнь; а сердце составляет только часть души, только известную сторону этого внутреннего мира», «сердце входит в состав души»⁷². Вообще в письмах возлюбленному В.М. Покровская нередко излагает свое видение ключевых нравственно-философских, морально-этических проблем в полной уверенности, что они так же волнуют ее собеседника. Для Варвары Михайловны было очень важно найти понимающего человека, готового разделить ее духовно-интеллектуальные запросы. Отсюда искренняя радость оттого, что она наконец-то нашла настоящего друга, «с которым можно поговорить, с которым хочется всегда поговорить»⁷³.

О величайшей ценности задушевного человеческого общения мечтал и А.И. Булгаков, уставший от одиночества («положительно в иные минуты с ума схожу от этого одиночества»⁷⁴) и едва не отчаявшийся обрести семейный уют и согласие. В письме от 24 мая 1890 года он сетовал на то, что в его жизни, кроме коллег и сослуживцев, нет близких приятелей, с которыми можно просто «поговорить»: «я чувствую потребность говорить с кем-нибудь, мыслить вслух, но так, чтобы мысль твою кто-нибудь слышал, чувствовал и сочувствовал, вот в эти-то минуты и чувствуешь всю тяжесть своего одиночества» [Там же]. В.М. Покровская смогла развеять не только одиночество А.И. Булгакова, но и стать для своего мужа лучшим другом и собеседником.

Любовь, уважение, безграничное доверие и взаимопонимание стали краеугольным камнем, на котором основывалась семья Булгаковых, производившая, по воспоминаниям киевлянина К.Г. Паустовского, очень приятное впечатление на всех, кто с ней соприкасался. Булгаковеды единодушно отмечают особое внутреннее благополучие родительской семьи писателя, крепкой и дружной. В.И. Сахаров, например, пытаясь осмыслить причину этого благополучия, указывает исключительно на сословно-социальный фактор: Афанасий Иванович взял в жены «девушку из своей среды», «ибо муж и жена должны быть из "одного теста"»⁷⁵. Однако вряд ли это объяснение может быть исчерпывающим, хотя оно в некоторой степени и раскрывает характер взаимоотношений супругов, сопряжение их «жизненных миров», единую духовно-психологическую «почву».

Афанасий Иванович Булгаков и Варвара Михайловна Покровская действительно были из «одного теста», родом «из низового православного духовенства, близкого к народной стихии, к русскому крестьянству» [Там же]. «По корням своим и воззрениям» семья А.И. Булгакова, в которой рос и воспитывался будущий писатель, «оставалась орловской священнической», «и именовать ее только интеллигентской, — убежден В.И. Сахаров, — можно лишь при полной потере памяти» [Там же].

Игнорировать духовно-генетический «код» М.А. Булгакова, его причастность к вполне определенной культурно-исторической традиции — значит совершенно не понимать глубинных мировоззренческих процессов, протекавших в сознании автора «Мастера и Маргариты» и нашедших отражение в его творчестве. Сегодня, когда писателя несправедливо обвиняют в сатанизме и демонизме, называют чернокнижником и еретиком, особенно важно обратиться к его «жизненному составу» — не только к философским, художническим, нравственно-этическим исканиям, но прежде всего к той родовой «прапамяти», которая, определяя жизнь предков, не могла не отозваться (сознательно или бессознательно) и в жизни потомка. Пробудившийся у М.А. Булгакова в 20-е годы интерес к религиозной проблематике, обусловленный конкретно-историческими, социально-политическими и нравственно-философскими факторами, имел и еще малоизученные биографические корни, уходящие в научное творчество отца-богослова и дальше в глубь родового древа.

Булгаковы — старинный священнический род на Орловской земле, известный по Писцовым книгам с XVI века. Крупнейший религиозный мыслитель XX столетия С.Н. Булгаков (1871—1944), уроженец города Ливны Орловской губернии, в автобиографическом очерке «Моя родина» с гордостью признавался, что он «по своему происхождению от отца» — «левит до 6-го колена (приблизительно до времени Иоанна Грозного, когда — возможно — захудалый боярский сын с явной примесью татарской крови, по обычаю того времени, вступал в духовное сословие)»⁷⁶. Со всей вероятностью можно утверждать, что предки Булгаковых были выходцами из Золотой Орды. В «Энциклопедическом словаре» Брокгауза и Ефрона, на который любил ссылаться М.А. Булгаков, упомянут родоначальник рязанской ветви Булгаковых — Шай (во св. крещении Иоанн), о котором сказано, что он был «от племени ханского, выехал со многими людьми к великому князю Олегу Рязанскому (1342—1402)», его потомок «Матвей Денисович Булгак находился воеводою в войске, посланном разорять улусы детей Ахмета-хана в 1501 г., потом был воеводою в Белеве в 1507 году и Рязани в 1520 и следующих годах»⁷⁷. Быть может, орловские Булгаковы принадлежали к рязанской ветви этого рода, поскольку значительная часть территории Орловщины в древности входила в состав Рязанского княжества. Татарское происхождение самой фамилии Булгаковых не вызывает сомнений: по данным М. Фасмера, «фам. Булгаков» происходит от слова «булга», означающего «тревога», «суета», либо от древнерусского существительного «булгакъ» — «смятение», заимствованного из тюркских языков⁷⁸. В.И. Даль в своем словаре фиксирует диалектные (тверские, пензенские, владимирские) варианты лексемы «булга» и производные от нее глаголы — «булгатить, булгачить», т. е. «тревожить, беспокоить, будоражить, полошить, баламутить»⁷⁹. Из всего спектра значений фамилии Булгаков выделяется одна смысловая доминанта, точно подмеченная Ю.М. Осиповым («"беспокойный", "мечущийся", "ищущий", одним словом — "странник"»⁸⁰). Она-то, видимо, и стала определяющей в характере и судьбе всех великих Булгаковых, будь то Сергей Николаевич или Михаил Афанасьевич.

Кстати, оба Булгакова «были не просто со-временниками и со-пространственниками»⁸¹ как в духовно-философском, метафизическом, так и в материально-сущностном, реально-географическом плане: корни того и другого уходят в Орловскую землю, и вполне возможно, что в глубине (пока нами не прозреваемой) они где-то пересекаются. О родстве С.Н. и М.А. Булгаковых впервые голословно заявила парижская газета «Русская мысль» (22 мая 1969 года), где сообщалось о том, что С.Н. Булгаков приходится М.А. Булгакову «двоюродным дядей», так как отец писателя и религиозный философ были якобы «двоюродными братьями». Однако данное утверждение не имеет фактических доказательств, поскольку исследователями творчества М.А. Булгакова хорошо изучено его родословное древо, и по линии «двоюродного родства» никаких биографических связей с основателем «философии хозяйства» не выявлено. Другое дело, что «можно говорить о своего рода идейном влиянии о. Сергия на творчество писателя, их "духовной родственности". Но не более»⁸² [338, 133], — заявлял Б.С. Мягков.

Литературоведы (Б.В. Соколов, Г.М. Ребель, М.С. Штейман) действительно «улавливают» это влияние православного мыслителя на мироощущение автора «Мастера и Маргариты». Однако больше точек соприкосновения с философской системой С.Н. Булгакова, ярчайшего представителя русского религиозного Ренессанса, видного апологета святоотеческой традиции, признанного в Европе в годы эмиграции миссионера, сторонника умеренного экуменизма, бессменного декана Православного Свято-Сергиевского института в Париже, не столько у самого М.А. Булгакова, сколько у его отца, А.И. Булгакова — ученого-богослова, историка христианства, авторитетного специалиста в области западных исповеданий (в первую очередь, англиканства) и тайных религиозных доктрин (масонства), переводчика и комментатора творений блаженного Иеронима и Аврелия Августина. Между прочим, Сергей Николаевич и Афанасий Иванович Булгаковы были знакомы с марта 1905 года, когда в Киеве по инициативе православной интеллигенции, профессоров и студентов Духовной академии, решивших осмыслить нравственно-этическую «сущность христианства», открылось Религиозно-философское общество памяти В.С. Соловьева, сыгравшее заметную роль в судьбах двух богословов. Для С.Н. Булгакова это было начало его славной научной карьеры, для А.И. Булгакова — последняя возможность открыто заявить о проблемах Церкви в условиях ее кризиса.

К концу XIX века русская Церковь оказалась в духовном тупике, «ее жесткий охранительный консерватизм» и полнейшее равнодушие к религиозно-мистическим брожениям в интеллигентской среде «оттолкнули от нее массу мыслящих, чувствующих и ищущих людей»⁸³. Сосредоточиваясь сугубо на исполнении обрядов, устремляясь исключительно к потусторонне-идеальному, нездешнему миру, Церковь, отмечал известный богослов В.А. Тернавцев, «оставляла земную сторону жизни, весь круг общественных отношений пустыми, без воплощения истины»⁸⁴. А в этой истине так нуждался утративший духовные ориентиры русский «образованный класс»! Однако его лучшие представители не доверяли официальному православию, превратившемуся в оплот ненавистного самодержавия и утратившему подлинный евангельский дух. Возродить его мечтали богоискатели начала XX столетия (Н.А. Бердяев, В.В. Розанов, Д.С. Мережковский, Б.П. Вышеславцев), объединившиеся в религиозно-философские общества. Их главной целью было не столько догматически-богословское стремление «очистить» христианское вероучение от исторических искажений и предрассудков, сколько благородная миссия — вернуть в лоно Церкви леворадикальную интеллигенцию, искавшую ответы на кардинальные вопросы бытия России вдали от духовных традиций Православия, на путях голой логики и рационализма.

Представители «мыслящего сословия» были готовы войти в церковную «ограду», но при одном условии: если бы сама церковь перестала служить самодержавию и дала свою санкцию на борьбу с ним. Об этом ультиматуме, выдвинутом «прогрессивной» интеллигенцией церкви, вспоминал А.И. Булгаков в одном из отзывов на диссертацию кандидата богословия. Ученый констатировал, что современные российские леворадикалы, подобно французским революционерам XVIII века, «хотят, чтобы Церковь выступила вместе с ними на социально-политическую борьбу, направленную к развитию так называемых свободных учреждений, — на борьбу под знаменем, на котором написаны подмененные Западом девизы: "равенство, братство и свобода"»⁸⁵. Однако если католическое духовенство Франции поддержало лозунг «свобода, равенство и братство» и активно включилось в процесс общественного переустройства, то иерархи Русской православной церкви «не могут это сделать. Вот где причина разлада и разрыва с Церковью современной интеллигенции»⁸⁶.

Наблюдая за положением Церкви накануне первой русской революции 1905 года, А.И. Булгаков с тревогой констатировал ее полупарализованное, коллаптическое состояние, которое грозило полной утратой духовного влияния на общество, находившееся перед лицом опаснейших социальных катаклизмов. Сама историческая ситуация в России очень напоминала богослову протекавшие в Европе в эпоху Просвещения политические процессы, которые он исследовал в статье «Французское духовенство в конце XVIII в. (в период революции)» (Труды Киевской духовной академии. 1905. № 5). Захвативший «передовую» общественность Франции «культ разума» начал яростно ниспровергать сферу ирреального, метафизического, стал глумиться над национальными святынями, попирать знамя Духа. И католическая церковь ничем не могла остановить разрушительный смерч, потому что «духовно скомпрометировала себя»⁸⁷. Низшее французское духовенство в массе своей было не менее революционно настроено, чем прочие слои населения, жаждавшие «безусловного равенства, братства и свободы», потому что «было придавлено и вместе с простым народом делило его радости и горе» [Там же].

А.И. Булгаков устанавливает прямые параллели между событиями французской истории и тем, что разворачивается у него на глазах в России: «Одним словом, конец XVIII века дает нам целый ряд картин, знакомых нам, близких нашему сердцу, напоминающих до мельчайших подробностей жизнь наших деревенских священников», «слово "cure" (приходской священник) сделалось таким же унизительным и обидным, почти позорным, как и теперь у нас слово "поп". А между тем этому-то именно духовенству и предстояла необходимость выступить со своим религиозно-нравственным влиянием в деле начинавшегося народного разрушительного движения. Что оно могло сделать? Как оно могло предотвратить братоубийственную народную резню?» [Там же]. Эти же вопросы в полной мере относятся и к русскому священству, занявшему пассивно-выжидательную позицию накануне революционных событий 1905 года (и последующих революций первых десятилетий XX века, которые уже не пришлось пережить А.И. Булгакову). Какое «религиозно-нравственное влияние» могла оказать Церковь в России на общество, прежде всего интеллектуальное, которое и расшатывало «русский ковчег»? Если Церковь с презрением относилась к духовным исканиям интеллигенции, если ничего не хотела слышать о давно назревшей реформе, о движении навстречу «миру», о том, что «царство Божие не есть брашно или питие, но правда и мир, и радость о Духе Святе»⁸⁸.

А.И. Булгаков верил, что организация в России религиозно-философских обществ, которые консолидируют светскую и церковную общественность, будет способствовать установлению диалога между различными политическими, интеллектуальными силами страны, развитию ее духовно-нравственной культуры в целом. Возлагая большие надежды на Киевское Религиозно-Просветительное общество, «имевшее целью, — по словам профессора В.П. Рыбинского, — обсуждение церковных вопросов и уяснение основ назревшей церковной реформы»⁸⁹, А.И. Булгаков подготовил курс лекций о роли Церкви в современном ему мире. Вызвавшие общественный резонанс статьи богослова «Церковь и ее отношение к прогрессу», «Современное франкмасонство в его отношении к церкви и государству» были удостоены 31 августа 1904 года премии митрополита Макария (М.П. Булгакова), присуждавшейся за существенный вклад в дело православной катехизации.

Вообще проблема религиозного просвещения поднималась в трудах А.И. Булгакова неоднократно. К примеру, работа «О просвещении народов» (Киев, 1904) раскрывала практические задачи духовного возрождения России и Европы на основе возвращения к первоистокам христианства, к великому гуманистическому учению Иисуса Назарянина. Внутренняя близость воззрений А.И. Булгакова к нравственно-этическому крылу русского Ренессанса и его идейному вдохновителю Н.А. Бердяеву, заложившему теоретический фундамент «философии свободы», проявилась в трактате «О свободе человека христианина» (Киев, 1905), где богослов убедительно обосновал важнейшие принципы православно-христианской онтологии. Будучи «одним из усерднейших членов» Киевского Религиозно-Просветительного общества, все заседания которого «он неопустительно посещал» и «принимал самое горячее участие в спорах» о модернизации религиозно-социальных институтов, А.И. Булгаков призывал русскую интеллигенцию отказаться как от «поверхностного либерализма, который с легкостью все критикует и отрицает», так и от «неумеренного консерватизма, который не умеет различать между вечным и временным, между буквой и духом и ведет к косности церковной жизни и церковных форм» [Там же].

Искренне веря в высокую просветительскую миссию философско-богословских обществ в России, А.И. Булгаков, как и мыслители русского Ренессанса, закладывал основы «нового религиозного сознания», но, к сожалению, увидеть практические результаты своего труда ему не удалось. Смерть 14 марта 1907 года оборвала все начинания богослова, связанные с осмыслением конкретных шагов по освобождению русской Церкви от косности и невежества, ставших к концу XIX века причиной религиозного упадка в России, особенно в провинции, где наиболее остро чувствовалась потребность в духовном просвещении не только мирян, но и самих служителей церкви.

Атмосфера провинциальной замкнутости, духовной ограниченности рождала, по наблюдению С.Н. Булгакова (и над своей семьей в частности), особую «церковную веру» с ее «простой и наивной цельностью, которая не допускала никакого вопроса и никакого сомнения, а вместе с тем никакой вольности и послаблений»⁹⁰. Духовное сословие, наименее свободное в выражении собственных взглядов, которые не должны были выходить за рамки допустимых канонов, невольно стояло на консервативных, а подчас и откровенно косных позициях, оно не имело возможности развиваться, т. е. изменяться, ибо строго следовало, с одной стороны, догмам Церкви, а с другой — распоряжениям Священного Синода и епархиальной консистории. Поэтому путь священнических детей был изначально предопределен, и эта данность для многих из них оборачивалась «пожизненным приговором», своего рода «крепью», от которой большинство предавалось «русской слабости», как отец С.Н. Булгакова.

Вырваться из «духовной кабалы» в середине XIX века пытались многие семинаристы, поддерживавшие «позитивные», революционно-демократические, социалистические, атеистические учения. Историк и мыслитель русского религиозного Ренессанса Н.М. Зернов так объяснял «феномен» «бегства» в революцию и яростное безбожие многих семинаристов: они «воспитывались в духе схоластического богословия, игнорирующего социальные и духовные проблемы современного мира. В то же время церковное учение, предлагаемое в семинариях, было чуждо и собственно православной традиции. Нет ничего удивительного, что после такого обучения многие не только отказались от священства, но и теряли веру. Некоторые революционеры XIX века, например, Н. Чернышевский, Н. Добролюбов, С. Нечаев, одно время учились в духовных учебных заведениях, которые в XX веке стали очагами политической агитации, ареной бунтов и беспорядков»⁹¹.

А.И. Булгаков как преподаватель Киевской духовной академии прекрасно знал эту печальную тенденцию и нередко высказывался на страницах периодической печати о проблемах церковно-богословского образования в современной России. Он видел, что в духовных учебных заведениях нередко учатся те, кто бесконечно далек от религиозной веры, и страшнее всего то, что в большинстве своем эти выпускники не порывают с Церковью, а становятся ее служителями, дискредитируя принимаемый сан. Для него лично был очень болезненным вопрос о священстве без духовного призвания: сам он как раз такого призвания не чувствовал, хотя был глубоко верующим человеком, с детства воспитывался в церковной среде.

А.И. Булгаков родился 21 апреля 1859 года в Орле в семье священника Ивана Авраамьевича Булгакова (1830—1894) и Олимпиады Ферапонтовны (1830—1910), также принадлежавшей к священническому роду. Данные о месте рождения А.И. Булгакова расходятся: Б.С. Мягков указывает на город Орел⁹², И. Лазебник — на «село Бойтичи Брянского уезда Орловской губернии»⁹³. В «селе Бойтичи Жирятинского уезда на Брянщине»⁹⁴ [338, 132], утверждает Б.С. Мягков, Иван Авраамьевич Булгаков был много лет священником, там он и женился на Олимпиаде Ферапонтовне Ивановой. Об И.А. Булгакове известно немного: первоначально он был священником в селе Бойтичи, затем возглавлял приход в селе Подоляны Орловского уезда, последние годы служил в Сергиевской кладбищенской церкви города Орла. Богословское образование в Орловской духовной семинарии получили почти все дети И.А. Булгакова, а их в семье было одиннадцать: Афанасий (1859—1907), Михаил (1860—1937), Петр (1861—1937), София (1863[?]—1920), Елена (1865[?]—1920), Николай (1867—1910), Ферапонт (1870—1920), Сергей (1873—1902), Анна (1875—1944[?]), Авраамий (1877—1877), Владимир (1878—1879). Михаил преподавал в православной семинарии города Холм Люблинской губернии. Петр был священником русской миссии в Токио, «жил все время в Японии» [352, 30], с детства увлекался историей, в том числе дипломатией и международными отношениями, отрывок из его ученического сочинения даже опубликовали Орловские епархиальные ведомости («Русско-турецкая война 1877/78 года»)⁹⁵. Николай окончил Киевскую духовную академию, когда в ней уже преподавал его старший брат Афанасий, занимал должность помощника инспектора Тифлисской семинарии как раз в тот период, когда в ней учился и был впоследствии отчислен Иосиф Джугашвили (Сталин) (этот эпизод найдет отражение в пьесе М.А. Булгакова «Батум»). Ферапонт по окончании семинарии, а затем университета связал свою жизнь с медициной. Сергей получил степень кандидата богословия в Киевской духовной академии, но долгие годы проработал регентом и учителем пения во Второй Киевской гимназии.

Сам Афанасий Иванович Булгаков прошел все ступени церковного образования: начальное и среднее он получил в Орловском духовном училище и Орловской духовной семинарии (1876—1881), по окончании которой поступил на церковно-историческое отделение Киевской духовной академии (1881—1885), причем перед поступлением в академию дал подписку о том, что после «прохождения курса наук» обязуется исполнять «духовно-училищную службу». Лишенный свободы выбора, он счастливо оказался на своем месте, потому что преподавательская деятельность, интеллектуальный труд больше прельщали его, чем священство. К тому же, будучи талантливым студентом, А.И. Булгаков был сразу замечен профессорами своими незаурядными аналитическими способностями, проявившимися в осмыслении современной церковной истории. Глубокий интерес к исторической науке возник у него еще во время его учебы в семинарии, на V курсе которой в Орловских епархиальных ведомостях он опубликовал фрагмент своего курсового сочинения «Судебная реформа в царствование императора Александра II»⁹⁶.

Усердно занимаясь исследовательской работой, А.И. Булгаков по окончании академии был утвержден в степени кандидата богословия, что открыло ему возможность дальнейшего научного роста. Подготовка магистерской диссертации, тема которой, связанная с религиозно-политическими процессами в современной Европе, волновала его еще со студенческой скамьи, сопровождалась активной педагогической деятельностью, поскольку А.И. Булгаков с 1885 года преподавал греческий язык в Новочеркасском духовном училище. Представленная в Ученый Совет академии в 1887 году диссертация «Очерки истории методизма» (Киев, 1886) получила высокую оценку специалиста в данной области доцента Ф.С. Орнатского, рекомендовавшего работу к защите, которая успешно состоялась 27 мая 1887 года.

Магистерская степень дала возможность А.И. Булгакову по представлению епископа Селивестра занять должность доцента кафедры древней гражданской истории, на которой он проработал около года, пока не освободилась кафедра истории и разбора западных исповеданий в связи с выходом на пенсию доцента С.А. Булатова. С 17 января 1889 года до конца дней А.И. Булгаков трудился на этой кафедре в качестве доцента, экстраординарного профессора (с 21 марта 1902 года), ординарного профессора (с 8 февраля 1907 года). Ведя серьезную исследовательскую работу, он регулярно печатался в журналах «Христианское чтение», «Миссионерское обозрение», «Руководство для сельских пастырей», сотрудничал с «Православной Богословской энциклопедией». По подсчетам В.П. Рыбинского, А.И. Булгаков оставил большое научное наследие, составляющее «более ста печатных листов оригинальных статей, многие из которых вышли отдельными книгами и брошюрами»⁹⁷. За фундаментальные труды «Старокатолическое и христианско-католическое богослужение и его отношение к римско-католическому богослужению и вероучению» (Киев, 1901) и «О законности и действительности англиканской иерархии с точки зрения православной церкви» (Киев, 1906) А.И. Булгакову 11 декабря 1906 года была присвоена докторская степень.

Помимо научно-богословской работы, А.И. Булгаков вел напряженную общественную жизнь: преподавал в Киевском женском институте, с 1893 года состоял отдельным цензором по внутренней цензуре. В.П. Рыбинский отмечал разносторонние дарования своего коллеги, который «не был узким специалистом, ничего не видевшим кроме предмета своих непосредственных занятий», он непрерывно пополнял свои знания, «следя за иностранной и русской литературой»⁹⁸. Широкая эрудиция, прекрасное образование, пристальный неослабевающий интерес к светской науке органично сочетались в А.И. Булгакове с глубокой религиозностью. На это поразительное свойство его натуры указывал В.П. Рыбинский: «Афанасий Иванович был церковным человеком в настоящем лучшем смысле этого слова. Идея Церкви была центральной в его теоретических построениях» [Там же], но сама эта идея осмыслялась богословом отнюдь не трафаретно-догматически, а свободно-диалектически.

Занимаясь исключительно вопросами христианской догматики, А.И. Булгаков был принципиальным противником догматизма как способа познания мира, он изучал истоки христианского учения с позиций универсальной этики, не имеющей конфессиональных различий, подходил к решению церковных проблем как последовательный диалектик, отстаивающий принцип свободы духовного поиска, за что высоко ценил его богословское творчество свящ. П.А. Флоренский⁹⁹.

Волновавшая А.И. Булгакова идея нравственного преображения человечества светом евангельских истин стала центральной и в художественном наследии его сына, воплотившего в образе Иешуа Га-Ноцри собственное видение Христа и Его проповеди великой силы любви и милосердия. Восприятие Священной Истрии, равно как и формирование системы духовных ценностей автора «Мастера и Маргариты», без всякого сомнения, происходило под влиянием отца. По справедливому замечанию М.О. Чудаковой, никакие сомнения в вопросах веры и религии, возникавшие в сознании М.А. Булгакова в тяжкие годы испытаний и душевных расстройств, не могли поколебать прочный «фундамент, заложенный в детстве: он был уже невынимаемым»¹⁰⁰.

В связи с этим трудно согласиться с утверждением некоторых современных богословов (М.М. Дунаев) о полном атеизме писателя и об «антихристианской направленности» романа «Мастер и Маргарита»¹⁰¹, тем более что его центральная идея была навеяна А.И. Булгаковым, остававшимся до своей кончины верным христианским убеждениям. «Если мать мне служила стимулом для создания романа "Белая гвардия", — признавался М.А. Булгаков своему другу П.С. Попову, — то по моим замыслам образ отца должен быть отправным пунктом для другого замышляемого мною произведения»¹⁰². Этим «другим произведением», полагает Л.М. Яновская, является роман «Мастер и Маргарита». Его этико-философская проблематика во многом была «подсказана» и навеяна содержанием научно-исследовательских работ А.И. Булгакова, увлеченного нравственной стороной вселенского христианства, а также современными богослову духовными веяниями, определившими своеобразие эпохи религиозного Возрождения в России в начале XX века. По мнению Л.М. Яновской, именно от отца М.А. Булгакову передалось «"ренессансное" ощущение бытия»¹⁰³, которое и отразилось в его «закатном» романе.

Вообще на мировидение художника повлияло не только философско-богословское творчество А.И. Булгакова, но и его личность в целом. Сестра писателя Н.А. Булгакова-Земская, вспоминая детство, отмечала значительную роль Афанасия Ивановича в формировании характера и ценностных приоритетов детей, которые в полной мере начали осознавать, «что такое был наш отец»¹⁰⁴, лишь потеряв его. «Мне казалось, что мы, дети, плохо его знали. Ну что же, он был профессором, он очень много писал, он очень много работал. Много времени проводил в своем кабинете» [Там же]. Но вместе с тем А.И. Булгаков «был хорошим семьянином»¹⁰⁵: старался во всем помогать жене, «славившейся среди родных и знакомых... как великолепная воспитательница»¹⁰⁶, приучал детей к труду, поскольку сам «обладал огромной трудоспособностью», не гнушался тяжелой физической работы (приезжая в Бучу на дачу, он «снимал сюртук, надевал простую русскую рубаху-косоворотку и шел расчищать участок под сад или огород», а вместе с ним и его сыновья)¹⁰⁷. А.И. Булгаков, презиравший роскошь («роскоши никакой не было», «было все очень просто»¹⁰⁸) и дворянско-интеллигентскую напыщенность, хотел, чтобы его дети жили обыкновенной человеческой жизнью в согласии с природой и миром. «В первый год жизни в Буче отец сказал матери: "Знаешь, Варечка, а если ребята будут бегать босиком?" Мать дала свое полное согласие» [Там же]. С тех пор каждое лето на даче дети Булгаковых, наслаждаясь теплотой земли, «бегали по дорожкам, по улице и даже по лесу», чем вызывали недоумение соседей: «Ах! Профессорские дети, а босиком бегают!» [Там же].

Добившись значительных успехов в научно-интеллектуальной области, обретя высокий социальный статус (чин статского советника, который по гражданской Табели о рангах имели лица, «занимавшие должности вице-директора департамента и вице-губернатора»¹⁰⁹), А.И. Булгаков не утратил человеческой простоты и естественности, оставался верен величайшим нравственно-этическим принципам христианства, которыми руководствовался сам и которые внушал своим детям. Его безупречная честность, исключительная доброта и отзывчивость притягивали к нему людей. «Отец проработал в академии 20 лет, и за эти 20 лет у него ни разу не было не только ссоры или каких-нибудь столкновений с сослуживцами, но даже размолвки, — свидетельствовала Н.А. Булгакова-Земская. — Это было в его характере. У него была довольно строгая наружность. Но он был добр к людям, добр по-настоящему, без всякой излишней сентиментальности. И эту ласку к людям, строгую ласку, требовательную, передал отец и нам»¹¹⁰.

О доброте, отзывчивости и удивительной душевной щедрости А.И. Булгакова вспоминали его ученики, собравшиеся 16 марта 1907 года «у гроба почившего профессора Киевской Академии»: «Ведь, ты, учитель, — говорил один из них, Н. Колосов, — был так близок к нам. Ты никогда не сторонился от нас, не чуждался нашего общества. В нашей молодой студенческой среде ты, можно сказать, был нашим, своим, товарищем. А это такое незаурядное явление!»¹¹¹. Провожая в последний путь «великого труженика, примерно-добросовестного работника на отечественной учено-богословской ниве»¹¹², свящ. А.А. Глаголев, сослуживец по академии и близкий друг семьи А.И. Булгакова, в слове на заупокойной литургии подчеркивал «духовную зрелость» безвременно скончавшегося ученого, «всю жизнь носившего», «храня паче всякого хранимого, в сердце своем зерно веры»¹¹³. А.И. Булгаков «счастливо умел блюсти и объединять права веры и разума» [Там же], эта его способность особенно восхищала старшего сына Михаила, пытавшегося примирить в собственном сознании рациональное и иррациональное начала. А.И. Булгаков прожил достойную жизнь и отошел, по словам Священного Писания, «в путь всея земли» [3 Цар. 2, 2] просветленным. Он был погребен в Киеве на Старом Байковом кладбище рядом с могилой своего брата Сергея Ивановича.

Перед многолетней дружбой А.И. Булгакова и А.А. Глаголева (1872—1937) преклонялся и автор «Мастера и Маргариты», которого с о. Александром связывали очень теплые, почти родственные отношения. О. Александр Глаголев венчал М.А. Булгакова и Т.Н. Лаппа 25 апреля 1913 года в Киево-Подольской Добро-Николаевской церкви, оказал на писателя значительное духовное влияние. А.А. Глаголев, профессор-гебраист Киевской духовной академии, автор диссертационного исследования «Ветхозаветное Библейское учение об Ангелах» (1900), член Комиссии по научному изданию славянской Библии, один из авторов Православной Богословской Энциклопедии и комментатор «Толковой Библии», послужил прототипом отца Александра из романа «Белая гвардия», предрекавшего «тяжкое, тяжкое время» для России («Хотя кажется мне, что испытания будут еще. Как же, как же, большие испытания, — он говорил все увереннее. — Я последнее время все, знаете ли, за книжечками сижу, по специальности, конечно, больше всего богословские...»¹¹⁴). Тяжкие испытания выпали на долю о. А. Глаголеву, пострадавшему за веру в сталинских застенках и причисленному Церковью к лику новомучеников Российских. Одна из самых проникновенных богословских работ А.А. Глаголева «Купина Неопалимая. Очерк библейско-экзегетический и церковно-археологический» (1913), по всей вероятности, была знакома М.А. Булгакову, который в ершалаимских сценах романа «Мастер и Маргарита» представил картину, «вызывающую ассоциацию с неопалимой купиной»¹¹⁵: «Прокуратор поднял глаза на арестанта и увидел, что возле того столбом загорелась пыль»¹¹⁶. «Это был огонь вышеестественный, не опалявший и не уничтожавший»¹¹⁷, сообщающий «христианскому сознанию и христианскому сердцу» о «таинственном воплощении Сына Божия»¹¹⁸, являющего собой Неугасимый Свет. Такой свет несет в романе Иешуа Га-Ноцри.

Автор «Мастера и Маргариты» глубоко осознавал свою причастность к той живой философско-богословской традиции осмысления мира и человека, которая была заложена и в трудах А.А. Глаголева, и в сочинениях своего отца, в том поистине подвижническом православном служении Богу и миру своих предков, принадлежавших к славному Булгаковско-Покровскому роду, давшему России немало честных и благородных людей. На протяжении всей жизни художник бережно хранил в своем сердце свет отцов и дедов, неутомимо стяжавших сокровища Духа в самом онтологическом ядре русского Подстепья — Орловском крае, ставшем родиной крупнейших отечественных писателей и богословов. Орловская «почва» генетически питала талант М.А. Булгакова, блестяще раскрывшийся в «исторических» столицах России — Киеве и Москве.

Примечания

1. Ашихмина Е.Н. Социокультурное поле как фактор развития духа творчества в Орловском крае (к постановке проблемы) // «Поэтика» литературных гнезд: филология, история, краеведение: мат-лы Всерос. науч.-практ. конф. Тула: Гриф и К, 2005. С. 195.

2. Мягков Б.С. Родословия Михаила Булгакова. Семейный круг ближних и дальних родственников и свойственников (генеалогическая схема). М., 2003.

3. Мягков Б.С. Родословия Михаила Булгакова. М.: АПАРТ, 2003. С. 206.

4. Любомирский В. Протоиерей Захарий Яковлевич Попов // ГАОО. Отдел периодики: Орловские епархиальные ведомости. 1865. № 16. 15 августа. С. 240.

5. Там же. С. 248.

6. Там же. С. 241.

7. Любомирский В. Протоиерей Захарий Яковлевич Попов // ГАОО. Отдел периодики: Орловские епархиальные ведомости. 1865. № 16. 15 августа. С. 242.

8. Бархатов А. Протоиерей Казанской г. Карачева церкви Михаил Васильевич Покровский (некролог) // ГАОО. Отдел периодики: Орловские епархиальные ведомости. 1895. 16 апреля. № 15. С. 388.

9. ГАОО. Отдел периодики: Орловские епархиальные ведомости. 1894. 13 марта. С. 323.

10. ГАОО. Отдел периодики: Орловские епархиальные ведомости. 1894. 2 октября. № 40. С. 1188.

11. Бархатов А. Протоиерей Казанской г. Карачева церкви Михаил Васильевич Покровский (некролог) // ГАОО. Отдел периодики: Орловские епархиальные ведомости. 1895. 16 апреля. № 15. С. 387.

12. Земская Е.А. Михаил Булгаков и его родные: Семейный портрет. М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 71.

13. Земская Е.А. Михаил Булгаков и его родные: Семейный портрет. М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 72.

14. Земская Е.А. Михаил Булгаков и его родные: Семейный портрет. М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 21.

15. Личное дело. Покровский Митрофан Михайлович [Орловская 1-я гимназия] // ГАОО. Ф. 64. Оп. 2. Ед. хр. 992. С. 13.

16. Личное дело. Покровский Митрофан Михайлович [Орловская 1-я гимназия] // ГАОО. Ф. 64. Он. 2. Ед. хр. 982. С. 55.

17. Там же. С. 56.

18. Личное дело. Покровский Митрофан Михайлович [Орловская 1-я гимназия] // ГАОО. Ф. 64. Оп. 2. Ед. хр. 1001. С. 1.

19. Личное дело. Покровский Митрофан Михайлович [Орловская 1-я гимназия] // ГАОО. Ф. 64. Оп. 2. Ед. хр. 982. С. 54.

20. Там же. С. 53.

21. Земская Е.А. Михаил Булгаков и его родные: Семейный портрет. М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 40.

22. Земская Е.А. Михаил Булгаков и его родные: Семейный портрет. М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 39.

23. Там же. С. 40.

24. Личное дело. Покровский Митрофан Михайлович [Орловская 1-я гимназия] // ГАОО. Ф. 64. Оп. 2. Ед. хр. 992. С. 14.

25. Мягков Б.С. Родословия Михаила Булгакова. М.: АПАРТ, 2003. С. 220.

26. Покровский Михаил Михайлович (Кондуитная тетрадь) [Орловская 1-я гимназия] // ГАОО. Ф. 64. Оп. 2. Ед. хр. 1002. С. 2.

27. Там же. С. 3.

28. Там же. С. 1.

29. Земская Е.А. Михаил Булгаков и его родные: Семейный портрет. М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 26.

30. Там же. С. 29.

31. Земская Е.А. Михаил Булгаков и его родные: Семейный портрет. М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 30.

32. Там же. С. 31.

33. Там же. С. 30.

34. Там же. С. 32.

35. Там же. С. 35.

36. Земская Е.А. Михаил Булгаков и его родные: Семейный портрет. М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 37.

37. Там же. С. 40.

38. Там же. С. 37.

39. Там же. С. 38.

40. Земская Е.А. Михаил Булгаков и его родные: Семейный портрет. М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 67.

41. Там же. С. 68.

42. Там же. С. 68—69.

43. Там же. С. 69.

44. Там же. С. 68.

45. Пришвин М.М. Дневники 1920—1922 гг. М.: Московский рабочий, 1995. С. 275.

46. Булгаков С.Н. Из памяти сердца. Сборник автобиографической прозы. Орел: Изд-во ОГТРК, 2001. С. 177.

47. Зеньковский В.В. История русской философии: в 2 т. М.: АСТ; Ростов н/Д.: Феникс, 1999. Т. 1. С. 525.

48. Мягков Б.С. Родословия Михаила Булгакова. М.: АПАРТ, 2003. С. 214.

49. Переписка с попечителем Виленского учебного округа о политической благонадежности И. Покровского для назначения его на должность учителя [Канцелярия Орловского губернатора] // ГАОО. Ф. 580. Ст. 1. Ед. хр. 3626.

50. Пришвин М.М. Дневники 1920—1922 гг. М.: Московский рабочий, 1995. С. 274.

51. Бунин И.А. Собр. соч.: в 6 т. М.: Сантакс, 1994. Т. 5. С. 57—58.

52. Переписка с попечителем Виленского учебного округа о политической благонадежности И. Покровского для назначения его на должность учителя [Канцелярия Орловского губернатора] // ГАОО. Ф. 580. Ст. 1. Ед. хр. 3626. С. 1.

53. Там же. С. 3.

54. Там же. С. 4.

55. Воспоминания о Михаиле Булгакове: сб. М.: Советский писатель, 1988. С. 51.

56. Там же. С. 50.

57. Паршин Л.К. Чертовщина в американском посольстве в Москве, или 13 загадок Михаила Булгакова. М.: Книжная палата, 1991. С. 30.

58. Земская Е.А. Михаил Булгаков и его родные: Семейный портрет. М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 43.

59. Земская Е.А. Михаил Булгаков и его родные: Семейный портрет. М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 44.

60. Там же. С. 43.

61. Там же. С. 61.

62. Там же. С. 58.

63. Булгаков М.А. Собр. соч.: в 5 т. М.: Худож. лит., 1990. Т. 5. С. 446.

64. Земская Е.А. Михаил Булгаков и его родные: Семейный портрет. М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 46.

65. Земская Е.А. Михаил Булгаков и его родные: Семейный портрет. М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 44.

66. Там же. С. 45.

67. Там же. С. 49.

68. Там же. С. 51.

69. Земская Е.А. Михаил Булгаков и его родные: Семейный портрет. М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 53.

70. Там же. С. 57.

71. Там же. С. 59.

72. Земская Е.А. Михаил Булгаков и его родные: Семейный портрет. М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 58.

73. Там же. С. 57.

74. Там же. С. 47.

75. Сахаров В.И. Михаил Булгаков: писатель и власть. По секретным архивам ЦК КПСС и КГБ. М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2000. С. 12.

76. Булгаков С.Н. Автобиографические заметки. Дневники. Статьи. Орел: Изд-во ОГТРК, 1998. С. 17.

77. Брокгауз Ф.А., Ефрон И.А. Энциклопедический словарь / под ред. проф. И.Е. Андреевского. СПб., 1899—1903. Т. IV-A. С. 894.

78. Фасмер М. Этимологический словарь русского языка: в 4 т. М.: Прогресс, 1986. Т. 1. С. 238.

79. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. М.: ТЕРРА. 1995. Т. 1. С. 140.

80. Осипов Ю.М. Два Булгакова (трактат о великих русских, искавших истину — Сергее и Михаиле) // Два Булгакова. Разные судьбы: в 2 кн. Кн. 1. Сергей Николаевич. М.; Елец: ЕГУ им. И.А. Бунина, 2002. С. 6.

81. Там же. С. 12.

82. Мягков Б.С. Родословия Михаила Булгакова. М.: АПАРТ, 2003. С. 133.

83. Семенова С.Г. Тайны Царствия Небесного. М.: Школа-Пресс, 1994. С. 287.

84. Тернавцев В.А. Интеллигенция и Церковь // Новый путь. 1901. № 1. С. 7—8.

85. Лазебник И. Отец Мастера // Альманах библиофила. М., 1993. Вып. 28. С. 110—111.

86. Там же. С. 111.

87. Соколов Б.В. Булгаковская энциклопедия. М.: Локид: Миф, 1998. С. 92.

88. Соколов В.В. Булгаковская энциклопедия. М.: Локид: Миф, 1998. С. 93.

89. Рыбинский В.П. Профессор Афанасий Иванович Булгаков (некролог) // ГАОО. Отдел периодики: Орловские епархиальные ведомости. 1907. № 29. 22 июля. С. 569.

90. Булгаков С.Н. Моя Родина. Избранное. Орел: Изд-во ОГТРК, 1996. С. 19.

91. Зернов Н.М. Русское религиозное возрождение XX века. Paris: YMCA-PRESS. 1991. С. 61.

92. Мягков Б.С. Родословия Михаила Булгакова. М.: АПАРТ, 2003. С. 132.

93. Лазебник И. Отец Мастера // Альманах библиофила. М., 1993. Вып. 28. С. 108.

94. Мягков Б.С. Родословия Михаила Булгакова. М.: АПАРТ, 2003. С. 132.

95. Булгаков П. Русско-турецкая война 1877/78 года // ГАОО. Отдел периодики: Орловские епархиальные ведомости. 1880. № 19. 1 октября. С. 1374—1382.

96. Булгаков А.И. Судебная реформа в царствование императора Александра II // ГАОО. Отдел периодики: Орловские епархиальные ведомости. 1880. № 17. 1 сентября. С. 1208—1213.

97. Рыбинский В.П. Профессор Афанасий Иванович Булгаков (некролог) // ГАОО. Отдел периодики: Орловские епархиальные ведомости. 1907. № 29. 22 июля. С. 562.

98. Там же. С. 568.

99. Флоренский П.А. Собр. соч.: в 4 т. М.: Мысль, 1994. Т. 1. С. 318.

100. Чудакова М.О. Жизнеописание Михаила Булгакова // Москва. 1987. № 6. С. 31.

101. Дунаев М.М. Православие и русская литература: в 6 ч. М.: Христианская литература, 2000. Ч. 6. С. 251.

102. Яновская Л.М. Треугольник Воланда // Октябрь. 1991. № 5. С. 183.

103. Яновская Л.М. Треугольник Воланда // Октябрь. 1991. № 5. С. 184.

104. Воспоминания о Михаиле Булгакове: сб. М.: Советский писатель, 1988. С. 48.

105. Там же. С. 46.

106. Там же. С. 50.

107. Там же. С. 49.

108. Там же. С. 46.

109. Советский энциклопедический словарь. М.: Советская энциклопедия, 1985. С. 1263.

110. Воспоминания о Михаиле Булгакове: сб. М.: Советский писатель, 1988. С. 48.

111. Земская Е.А. Михаил Булгаков и его родные: Семейный портрет. М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 113.

112. Там же. С. 110.

113. Там же. С. 111.

114. Булгаков М.А. Собр. соч.: в 5 т. М.: Худож. лит., 1989. Т. 1. С. 182.

115. Лесскис Г., Атарова К. Путеводитель по роману Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». М.: Радуга, 2007. С. 232.

116. Булгаков М.А. Собр. соч.: в 5 т. М.: Худож. лит., 1990. Т. 5. С. 30.

117. Глаголев А.А. Купина Неопалимая // Вестник русского христианского движения. Париж — Нью-Йорк — Москва. 2003. № 185. С. 300—301.

118. Там же. С. 298.