Заключение

Как мы видим, проблематика рыцарства в художественном осмыслении Ф.М. Достоевского и М.А. Булгакова представляется неоднозначной, многоуровневой. На наш взгляд, она является одной из центральных, системообразующих не только в творчестве обоих писателей; как показали исследования крупнейших историков и теоретиков литературы, таких как М.М. Бахтин, Г.Д. Гачев, Г.С. Бочаров, В.В. Кожинов, И.П. Смирнов, А.М. Панченко, А.А. Горелов, Б.П. Иванюк и др., такая ситуация характерна для всей русской литературы XIX — начала XX вв.

В работе «О «Слове о полку Игореве»» Д.С. Лихачев высказывает очень важную, на наш взгляд, мысль о том, что «Слово» является чудом уцелевшим памятником светской поэтической традиции домонгольской Руси: «За гениальностью автора «Слова» чувствуется наличие не дошедших до нас традиционных форм профессиональной поэзии»¹, — пишет исследователь. Автор «Слова», по его мнению, был профессиональным поэтом и летописцем князя Игоря Святославича, а также певцом. Анализ мелодической структуры «Слова о полку» позволяет сближать его со скальдической поэзией, равно как и его автора — со скандинавскими скальдами, занимавшими при конунге куда более высокое положение, нежели европейские менестрели и миннезингеры при дворах местных правителей, и бывшими при этом воинами, не понаслышке знавшими, что такое боевой поход, битва².

Если добавить к этим фактам сохранившиеся в летописях (хоть и обрывочные) описания домонгольского княжеского уклада: княжеские «посаги», конные состязания (которые Лихачев сравнивает с рыцарскими турнирами), дружину, представлявшую собой аристократическую воинскую верхушку — то становится понятным, что мы имеем дело с развитой «рыцарственной» (по определению Лихачева) культурой. Однако эта культура претерпевает изменения уже во второй половине XIII века. Д.С. Лихачев пишет об утрате «исконных обычаев»: «своеобразная «рыцарственность» киевского периода исчезает»³.

Возникает закономерный вопрос: почему произошла утрата «рыцарской» традиции, и где она могла сохраниться, если в княжеском, аристократическом сообществе она исчезла?

По мнению Д.С. Лихачева, виной этому послужило татаро-монгольское иго. В результате традиция сохранилась в тех районах, где влияние степи было наименьшим: носителями ее стали новгородцы, жители русского Севера, в среде которых вплоть до середины XX века сохранялась былинная традиция, а позднее, возможно, казачество⁴.

Вопрос о том, каким образом эта традиция попадает в литературу, на наш взгляд, может стать предметом отдельного исследования. Сложность его заключается в его многоаспектности, когда собственно-литературоведческая проблематика составляет лишь одну из сторон. На данном этапе мы не ставили перед собой задачу решить эту проблему и вычленить все звенья этой цепи. Для нас принципиальное значение имеет тот факт, что в качестве такого «звена» неоспоримо может рассматриваться русский героический эпос, сохранивший память о далеких домонгольских «рыцарских» временах вместе с определенными чертами воинского, рыцарского этоса, а также «Слово о полку Игореве».

Что касается литературы XIX века, то здесь, безусловно, все начинается с А.С. Пушкина. Как известно, Пушкин хорошо был знаком с летописями, имел в личной библиотеке издание «Слова о полку Игореве», которое считал одной из жемчужин древнерусской словесности. Сам интерес к проблематике рыцарства у Пушкина не случаен: пушкиноведы отмечают, что поэт гордился своим шестисотлетним дворянством, был хорошо знаком с трудами Н. Карамзина по истории России. При этом, как показали исследования И.П. Смирнова, Р.Н. Поддубной, Д.Н. Медриша, Е.Ф. Манаенковой, в своем творчестве поэт опирается на былинную, фольклорную традицию. В произведениях А.С. Пушкина мы сталкиваемся с системой перекодировок, трансформаций, творческим спором-диалогом с фольклором, который, видимо, подпитывал и помогал развитию тематики рыцарства в творчестве поэта от «Руслана и Людмилы» и «Песни о вещем Олеге» до «Капитанской дочки».

Уже в творчестве А.С. Пушкина с топикой рыцарства оказываются связанными идеи подлинной власти, обусловленной «служением земле», космизации личности, которые впоследствии будет разрабатывать в своем творчестве Ф.М. Достоевский. Неслучайно в своей знаменитой речи о Пушкине он говорит о «художественных прозрениях» поэта и подчеркивает значимость его фигуры для русской литературы [26, 126]. В своих произведениях Ф.М. Достоевский вступает в «творческий диалог» (если можно так выразиться) с различными современниками и предшественниками на разных уровнях, но фигура А.С. Пушкина, безусловно, занимает среди них особое место (глубоко проблемой связи творчества Ф.М. Достоевского с творчеством А.С. Пушкина занимался в частности Л.А. Бем), равно как и фигуры Пушкина и Достоевского — в творческих исканиях М.А. Булгакова.

При всей внешней несхожести, творчество Ф.М. Достоевского и М.А. Булгакова сближает принцип особого «поэтапного» развития, когда темы, идеи, мотивы, заявленные в ранних произведениях, находят отражение во всём творчестве и наибольшей силы и выразительности достигают на последнем этапе. Как мы увидели, в своем творчестве Ф.М. Достоевский и М.А. Булгаков обращаются к глубинным, архаическим пластам культуры. Позволим себе еще раз напомнить в связи с этим мысль Б.П. Иванюка о том, что сама природа жанра диктует художнику «жанровую тему», которая вызревала в лоне мифологического сюжета как такового. Тема, по мнению учёного, выступает «в роли мотивированного посредника, обусловливающего возможность актуального и продуктивного взаимоотражения мифа и истории»⁵. Таким образом, интерес к проблеме рыцарства, который впоследствии развивается у обоих писателей в одну из основных, структурообразующих, центральных тем, оказывается далеко неслучайным.

И Достоевский, и Булгаков в своих произведениях пытаются противопоставить «рыцарский» идеал мещанской обыденности. Напомним, что, по мнению М. Оссовской, оппозиция «рыцарской традиции» и «буржуазной морали» становится предметом размышления философов и литераторов начиная с XVII века, причем с течением времени интерес к этой проблеме в культуре не ослабевает, а только усиливается. Особенно пристальное внимание, по мнению исследовательницы, ей уделяется в конце XIX — начале XX веков⁶.

У обоих писателей мы постоянно сталкиваемся с особым состоянием мира и личности: это ситуация кризиса, надлома, хаоса, требующего преодоления, сверхусилия, которая настойчиво переносится ими из одного произведения в другое ради одной цели: для выхода из профанного к сакральному. В первую очередь обоих писателей интересует проблема приобщения к универсуму, её решение становится творческой задачей, важнейшим системообразующим принципом поэтики. И в этом смысле спор с современниками, с традицией и выход к архаическим пластам культуры оказывается наиболее продуктивным.

Однако мечта о воплощенном в мире идеале чести и достоинства оказывается несостоятельной, не проходит проверку действительностью: Настасья Филипповна и Марья Лебядкина погибают, Мышкин сходит с ума, Ставрогин кончает жизнь самоубийством; герои «Мастера и Маргариты», как мы помним, в «реальном» плане романа тоже гибнут, отравленные вином Азазелло. Основную коллизию в произведениях Ф.М. Достоевского и М.А. Булгакова, таким образом, составляет трагическое противоречие между устремленностью героев к духовному преобразованию мира и человека и их несостоятельностью, и в этом отношении, на наш взгляд, правомочно говорить об антиутопических мотивах в творчестве обоих писателей⁷.

Как мы уже отмечали, проблематика рыцарства в произведениях Достоевского и Булгакова не лежит на поверхности, напротив, мы сталкиваемся со сложной системой недоговоренностей, намеков, аллюзий, чужих голосов, «подводных течений», которые не поддаются расшифровке с первого раза, и ключ к которым, порой, оказывается в архаических пластах народной культуры. Таким образом, с нашей точки зрения, подтверждается мысль Д.Н. Медриша о том, что литература, вступая в «спор» с фольклором, выявляет то, что в нем не всегда реализовано, и в отношениях писателя с фольклором и мифом действует сложная система перекодировок.

Известный русский философ И.А. Ильин писал: «...первоначальный «помысел», или художественный «заряд», не следует представлять себе в виде сознательной мысли или тем более отвлечённой идеи, посетившей художника. Напротив, обычно поэт не может ни помыслить, ни выговорить своего художественного предмета; <...> он может испытывать его воображением любви, или волевым напряжением, или как некий камень, лежащий на сердце, или как радостно зовущую даль»⁸.

В начале нашего исследования мы уже писали о миметической художественной рефлексии писателя в процессе творчества: художественное произведение рождается в акте энтелехии — реализации внутреннего импульса, заложенного в культуре. Благодаря такому «припоминанию» происходит актуализация древнейших, архаических сем, и фольклорная традиция предстаёт как «абсолютная эстетическая действительность»⁹. Согласно А.Н. Веселовскому, мы имеем дело с рядом «простирающихся вдаль формул», которым в творчестве того или иного писателя придается новое значение¹⁰. Что же касается фольклора, то он — необходимое звенопосредник, поскольку особый, формульный язык его представляет не что иное, как зашифрованную информацию, идущую из глубины веков. Само же восприятие этих глубинных знаний творцом возможно многими путями, от прямого, до опосредованного.

Здесь мы выходим на сложную проблему отношений писателя с текстом, и даже шире — писателя с языком и словом. В.М. Мокиенко в работе «Образы русской речи» пишет: «Язык, сохранивший следы различных этапов мифологического освоения природы и общества человеческим сознанием, в сущности и сам являет собой многослойный миф»¹¹. Вероятно, язык как система кодов и слово как носитель закодированной информации о мире, и, что гораздо важнее, о прошлом на определённом этапе творческого процесса начинают «диктовать» писателю свои условия. Иными словами, уже не писатель владеет словом, а слово владеет писателем, текст начинает развиваться совсем не в том направлении, о котором изначально думал автор. Недаром у больших художников мы нередко сталкиваемся с тем, что авторский замысел и «конечный результат» имеют огромные расхождения и часто окончательный вариант оказывается глубже и масштабнее, чем это предполагалось сначала.

Текст — понятие многоуровневое, поэтому, на наш взгляд, целесообразно подходить к нему с разных точек зрения.

Несомненно, биографический подход даёт возможность проследить развитие замысла и его воплощения художником, понять причины обращения писателя к тому или иному материалу, той или иной теме. Но только биографического подхода, на наш взгляд, для понимания художественного произведения мало, так как он затрагивает лишь один из уровней текста. И в этом отношении большие возможности даёт историческая и теоретическая поэтика.

Рассматривая то или иное художественное произведение, мы должны помнить, что оно не существует само по себе, но обязательно включается в культурный контекст не только своей страны, но и всего мира, не только своей эпохи, но и в мировую культуру в её историческом развитии. Художник может идти двумя путями: он может работать в русле своей эпохи или, как мы увидели на примере Ф.М. Достоевского и М.А. Булгакова, отталкиваться от существующей традиции, преодолевать её. Поэтому необходимо, обращаясь к анализу того или иного произведения, учитывать как ближний, так и дальний контекст.

Примечания

1. Лихачев Д.С. Избранные работы: в 3 т. Л., 1987. Т. 3: Человек в литературе Древней Руси: Монография; О «Слове о полку Игореве»; Литература — реальность — литература; О садах. С. 167.

2. Лихачев Д.С. Указ. соч. С. 170.

3. Лихачев Д.С. Указ. соч. С. 167.

4. Весьма показательной в этом отношении нам представляется повесть Н.В. Гоголя «Тарас Бульба».

5. Иванюк Б.П. Генезис и эволюция жанра: версия обоснования // Жанрологический сборник. Выпуск 1. Елец, 2004. С. 5—8.

6. Оссовская М. Рыцарь и буржуа. Исследования по истории морали. М., 1987. 429—483.

7. Арсентьева Н.Н. Становление антиутопического жанра в русской литературе. М. 1993. Часть 2. С. 194. Чистов К.В. Русская народная утопия (генезис и функция социально-утопических легенд). СПб., 2003. С. 469—471.

8. Ильин И.А. О тьме и просветлении: Книга художественной критики: Бунин. Ремизов. Шмелев. М., 1991. С. 6.

9. Лосев А.Ф. История античной эстетики (ранняя классика). М., 1963. С. 83.

10. Веселовский А.Н. Историческая поэтика. М., 1989. С. 272.

11. Мокиенко В.М. Образы русской речи. Л., 1986. С. 133.