Своеобразие типов и функций номинаций в романе «Мастер и Маргарита» связано с соотношением в тексте речевых систем повествователя и персонажа, с организацией повествовательной перспективы высказывания, набором средств, передающих ту или иную позицию автора или персонажа.
Все это в свою очередь определяется типом повествования, который представляет собой относительно устойчивую композиционно-речевую форму, связанную с определенной формой изложения и характеризуется определенной «интонацией, соотношением видо-временных форм, порядком слов, общим характером лексики и синтаксиса» [Кожевникова, 1985, 104], в основе которого лежит «система приемов и речевых средств, мотивированная единством выбранной автором точки зрения повествователя или персонажа, организующей весь текст, значительное его пространство или отдельные фрагменты» [Николина, 1993, 32].
Роман «Мастер и Маргарита» характеризуется обычно как «традиционный нарратив с экзегетическим повествователем» [Падучева, 1996, 278], в котором повествователь: 1) скрывает свое присутствие и не использует ни собственно дейктических элементов языка (характеризующих именно его, повествователя, позицию), ни элементов с экспрессивно-коммуникативной ориентацией, которые указывают на него как на говорящего (исключение составляют неповествовательные фрагменты текста: лирические отступления и риторические обращения повествователя к самому себе, к читателю и случаи выражения своего отношения к происходящему («О боги, боги мои <...>!...»1, «За мной, мой читатель!» и т. д.))) 2) не имеет права ни на какие речевые акты, кроме сообщения; хозяин-распорядитель эгоцентриков персонажей почти всегда повествователь (а не персонажи, как в свободном косвенном дискурсе), эгоцентрические элементы, указывающие на определенного персонажа как на субъекта речи и сознания, проецируются повествователем на нарративный уровень.
Однако в целом повествовательная структура романа не обнаруживает строгого соответствия признакам традиционного нарратива и явным образом включает в себя признаки другой повествовательной формы — «свободного косвенного дискурса», где «распорядителем» ряда эгоцентриков в нарративном режиме повествования выступает точка зрения персонажей (см., например, [Михайлова, 2008]).
Форму повествования «Мастера и Маргариты» можно определить как субъективированное третьеличное повествование. Субъективированность обусловлена повышенной ролью персонажного начала (в повествовании широко используется слово и повествовательная точка зрения изображаемых персонажей) [Тюпа, 2001, 6] и яркой субъективностью точки зрения «московского» повествователя: «московский» текст романа соответствует одной из модификаций третьеличной повествовательной формы, характеризующейся тем, что «персонифицированный автор заявляет о своем личном знакомстве с персонажами или лицами, знавшими их непосредственно, хотя не был сам действующим лицом в описываемых событиях и его роль не сводится к простой ретрансляции чужого повествования, выполняет функцию хроникера, и повествование его как незаинтересованного лица приобретает особую достоверность» [Атарова, Лесскис, 1980, 76].
Повествователь «московских» глав не только активно проявляет себя в произведении как повествующее лицо, но и выступает в роли лица «повествуемого», принадлежащего к изображаемой реальности (к плану диегесиса), наделен чертами конкретного персонажа в рамках излагаемой им истории и нередко позиционирует себя в тексте как непосредственный наблюдатель событий. Отход от принципов традиционного повествования в сторону повествования субъективированного свойственен роману в целом, хотя «ершалаимские» главы выделяются на фоне «московских» наличием экзегетического, неперсонифицированного, относительно слабо выраженного нарратора.
На языковом уровне организации текста, а именно — в системе повествовательных точек зрения (повествователя и персонажей), сменяющих друг друга в тексте, специфика повествовательной формы романа проявляется в размывании границ между нарраториальным и персональным повествовательными планами. Именно это и определяет своеобразие типов и функций номинации в романе.
«Голос» персонажа в повествовательной структуре романа не только постоянно вторгается в речь повествователя, но часто даже сливается с ней. При этом и сам повествователь (например, в «московских» главах) принадлежит к повествуемому миру и нередко позиционирует себя как непосредственный наблюдатель событий (см. об этом: [Иваньшина, 1998]).
Наиболее очевидным и традиционным способом указания на повествовательную точку зрения персонажа является использование определенных форм передачи чужой речи (повествовательного «голоса», индивидуальной фразеологии высказывания) — это прямая, косвенная и несобственно-прямая речь. Между собой они различаются разной степенью формализованности, разной функциональной нагруженностью, тем, «как синтаксически организован план повествователя (рассказчика) — существует ли он отдельно или слит с планом чужой речи, <...> как этот план формально соотнесен с чужой речью — подчиняет ее себе или нет» [Андреева, 2004, 21], но каждая из них, участвуя в процессах текстовой интерференции (см. [Шмид, 2003, 195—198]), позволяет достичь многомерности взгляда на повествуемую действительность, «сделать нарратив двуплановым или даже многоплановым, реализуя в художественном тексте не только план повествователя, но и план персонажа» [Сысоева, 2004, 4].
Особенно явным объединение разных речевых фрагментов и разных повествовательных точек зрения является в случае прямой речи, которая, по словам М.М. Бахтина, представляет собой «наиболее распространенный вид изображенного, объектного слова» и «не только понимается с точки зрения своего предмета, но сама является предметом направленности как характерное, типичное, колоритное слово» [Бахтин, 1972, 318].
Одна из главных функций прямой речи, строящейся по принципу паратаксиса («свободного соположения конструктивных частей без грамматически выраженной их связи» [Кручинина, 1990, 97]), — функция характерологическая. Приводимые автором высказывания сохраняются здесь полностью, не подвергаясь никакой переработке; при этом не только точно передается содержание этих высказываний, но и воспроизводятся все особенности их языкового выражения, в художественной речи — все особенности речевой манеры персонажа: черты диалекта или жаргона, особенности речи в связи с разным отношением к собеседникам и другим лицам (уважение, деловые отношения, насмешка, пренебрежение), с разным отношением к предмету речи (серьезность, разговорный стиль, шутливость и т. д.) (см. об этом: [Гвоздев, 2005, 370—371]), ср., например: «— Я... я очень рад, — забормотал Берлиоз, — но, право, у меня будет вам неудобно...»; «Хлебнув воздуху, Аннушка улыбнулась. — Ах, подковочку, — заговорила она, — сию минуту! Так это ваша подковочка? А я смотрю, лежит в салфеточке... Я нарочно прибрала, чтобы кто не поднял, а то потом поминай как звали!»).
С явлением прямой речи соотносимы широко встречающиеся в романе случаи «цитирования» речи персонажа (в том числе в контексте его же несобственно-прямой речи): «...в пятом этаже стукнула дверь. Поплавский замер. Да, его [буфетчика Андрея Фокича Сокова] шажки. «Идет вниз». <...> А шажки того человека возобновились. «Странно, он назад возвращается в квартиру! <...> Ну что ж, подождем еще»»; «Да ведь дамочка-то голая! Ну да, ряса накинута прямо на голое тело! «Ай да квартирка!» [речь и точка зрения Аннушки]» и др.
Конструкции с косвенной речью предполагают более тесное совмещение речи и точек, зрения разных субъектов при повышении роли авторского начала в повествовании: косвенная речь освобождает писателя от обязательной для прямой речи, индивидуализации, но передает основное содержание высказывания. Цель использования данной формы, по М.М. Бахтину, — «аналитическая передача чужой речи», когда «все эмоционально-аффективные элементы речи, поскольку они выражаются не в содержании, а в формах высказывания, не переходят в том же виде в косвенную речь», а «переводятся из формы речи в ее содержание и лишь в таком виде вводятся в косвенную конструкцию или же переносятся даже в главное предложение как комментирующее развитие вводящего речь глагола» [Бахтин, 2000, 455].
Конструкции с косвенной речью подчеркивают включенность речи персонажа в авторское повествование, факт ее пересказывания повествователем (рассказчиком): «Тут он [редактор] засуетился, начал что-то мямлить и заявил, что самолично решить этот вопрос не может, что с моим [мастера] произведением должны ознакомиться другие члены редакционной коллегии, именно критики Латунский и Ариман и литератор Мстислав Лаврович»; «Осипшим голосом он [Левий Матвей] кричал о том, что убедился в несправедливости Бога и верить ему более не намерен»; «Рассказывали, что на Никаноре Ивановиче лица не было, что он пошатывался, проходя, как пьяный, и что-то бормотал» и т. п.
Близки к косвенной речи конструкции с вводными оборотами, которые указывают на персонажа как источник сообщаемой информации и легко преобразуются в косвенную речь: «Вчера Степа («как сумасшедший», по выражению Римского) прибежал к финдиректору...»; «И тут же, по рассказу девицы, отрекомендовал его...»; «Ну, конечно, как сообщила девица, первыми выскочили Фанов и Косарчук...»; «И тут случилось, как утверждал впоследствии председатель, чудо...» (ср.: «Впоследствии председатель утверждал, что...»).
Прямая и косвенная речь являются не только средством эксплицитного разграничения голосов и точек зрения повествователя и персонажа, но иногда также и средством отчуждения персонажа, дистанцирования повествователя от точки зрения персонажа. Отношение говорящего к чужому слову может сопровождаться определенной оценкой передаваемых слов, их «остранением», которое достигается различными языковыми средствами:
1) выбором вводящих глаголов речи и их модификаторов: «Левий, осмыслив сказанное, утих, но заявил, что никуда не уйдет и желает участвовать в погребении»; «— Я не уговариваю тебя, Амвросий, — пищал Фока...»; «Эх, Никанор Иванович! — задушевно воскликнул неизвестный...»; «...Варенуха брал трубку и лгал в нее: — Кого? Варенуху? Его нету. Вышел из театра»;
2) специальными средствами отчуждения передаваемой речи, снятия ответственности за достоверность сообщаемых фактов: частицами и вводными конструкциями («Про супругу Берлиоза рассказывали, что будто бы ее видели в Харькове с каким-то балетмейстером, а супруга Степы якобы обнаружилась на Божедомке, где, как болтали, директор Варьете, используя свои бесчисленные знакомства, ухитрился добыть ей комнату, но с одним условием, чтобы духу ее не было на Садовой улице...»); в том числе так называемыми ксеночастицами де, дескать, мол, выполняющими в тексте роль «модальной рамки, разграничивающей двух говорящих: автора исходного высказывания, <...> автора речеповеденческого акта, и автора вторичного высказывания, передающего и интерпретирующего смысл чужого речеповеденческого акта» [Попова, 2006, 118], создающими имитацию устной речи (в романе, как правило, используется ксеночастица мол: «...нужно было добежать до ближайшего телефона-автомата и сообщить в бюро иностранцев о том, что вот, мол, приезжий из-за границы консультант сидит на Патриарших прудах в состоянии явно ненормальном»; «Берлиоз <...> за спиною профессора замигал Бездомному — не противоречь, мол, ему...»; «Никанор Иванович в некотором недоумении возразил, что, мол, иностранцам полагается жить в «Метрополе»...» и т. д.). «Отчуждение» персонажной точки зрения является одной из важных повествовательных установок «московского» нарратора и связано с его стремлением подчеркнуть (прежде всего в «сатирических» главах романа) значимость собственной повествовательной точки зрения, собственного мнения о повествуемом.
Однако доминирующей особенностью текста Булгакова, определяющей субъективированность повествования, является усиление персонажного начала. В сфере косвенной речи это проявляется в том, что передаваемая речь часто оказывается персонализированной, фиксирует особенности речевой манеры персонажа и благодаря этому становится одним из важнейших средств передачи его точки зрения: «...специалист и пошутил, и поострил, и клятвенно заверил, что времени пение берет самую малость, а пользы от этого пения, между прочим, целый вагон»; «Ошеломленный председатель пояснил, что контрамарок ему нужна только парочка, ему и Пелагее Антоновне, его супруге» (76); «— Ничего не знаю, какие такие доллары, и не видела я никаких долларов, — визгливо отвечала Аннушка, — мы в своем праве! Нам дали награду, мы на нее ситец покупаем... — и тут понесла околесину о том, что она не отвечает за домоуправление, которое завело на пятом этаже нечистую силу, от которой житья нету» (122); «На тихий и жалобный крик профессора прибежала Ксения Никитишна и совершенно его успокоила, сразу сказав, что это, конечно, кто-нибудь из пациентов подбросил котенка...» (124); «Шепотом вскрикивал [Мастер], что он ее, которая толкала его на борьбу, ничуть не винит, о нет, не винит!» (144) и др.
Таким образом, косвенная речь, тривиальной задачей которой является передача содержания чужого высказывания, в тексте Булгакова строится во многом по законам прямой речи, работая тем самым на сверхзадачу — усиление субъективного начала в повествовании.
Особую роль в организации субъективированного повествования романа играет несобственно-прямая речь (НПР), в которой нет формального разделения речи двух субъектов, а есть только языковые показатели присутствия персонажа в речи повествователя.
Лексические и стилистические характеристики НПР сближают ее с прямой речью, отражающей смысловую позицию персонажа, хотя дейктические отсылки, как правило, настроены на повествователя. В результате, по словам М.М. Бахтина, она вносит «свои акценты в чужое высказывание, которые сталкиваются с акцентами чужого слова. <...> Сталкиваются акценты героя (вчувствование) с акцентами автора (дистанцирование)» [Бахтин, 2000, 482].
Разновидностью НПР является так называемая внутренняя речь, существенная особенность которой состоит в максимальной приближенности к тексту (мыслям) персонажа, когда, согласно В.В. Виноградову, возможна замена форм 3-го лица повествования формами 1-го лица с переходом к «прямому эмоциональному выражению» персонажа и к прямому выражению точки видения персонажа.
Фрагментами несобственно-прямой речи отмечен весь текст романа Булгакова. Они, как правило, маркируют наиболее важные для персонажей романа моменты повествования, передают сложные внутренние переживания персонажа и позволяют повествователю достичь наибольшего приближения к его точке зрения, при том, что сам повествователь остается основным субъектом речи: «...поэт <...> стал вязать цепочку, начиная со слова «Аннушка». И цепочка эта <...> тотчас привела к сумасшедшему профессору. Виноват! Да ведь он же сказал, что заседание не состоится, потому что Аннушка разлила масло. И, будьте любезны, оно не состоится! Этого мало: он прямо сказал, что Берлиозу отрежет голову женщина?! Да, да, да! Ведь вожатая-то была женщина?! Что же это такое? А?» (42); «Прищурившись, финдиректор представил себе Степу в ночной сорочке и без сапог влезающим сегодня около половины двенадцатого в какой-то невиданный сверхбыстроходный самолет, а затем его же, Степу, и тоже в половине двенадцатого, стоящим в носках на аэродроме в Ялте... черт знает что такое! Может быть, не Степа сегодня говорил с ним по телефону из собственной своей квартиры? Нет, это говорил Степа!» (56) и др.
Для повествовательной структуры романа «Мастер и Маргарита» можно констатировать наличие отчетливой повествовательной тенденции к нарушению четких границ между разными субъектно-речевыми и повествовательными планами. Не случайно формы прямой и косвенной речи довольно часто заменяются различными вариантами переходных по характеру конструкций, в которых слово персонажа в романе как бы сливается со словом повествователя, а также прямыми включениями фрагментов речи персонажа (не всегда выделенных графически) в текст повествователя, например: «Грянули. И славно грянули. Клетчатый, действительно, понимал свое дело. Допели первый куплет. <...> И вдруг как-то сами собой запели второй куплет. <...> Спели. Регента нету! Двинулись по своим местам, но не успели сесть, как, против своего желания, запели. Остановиться — не тут-то было. Помолчат минуты три и опять грянут. Помолчат — грянут! Тут сообразили, что беда. Заведующий заперся у себя в кабинете от сраму. Тут девицын рассказ прервался» (118); «Пилат объяснился. Римская власть ничуть не покушается на права духовной местной власти...» (162); «Нужно сказать, что следствию на каждом шагу приходилось преодолевать непредвиденные трудности. Ниточка то и дело рвалась в руках. Афиши-то были? Были. Но за ночь их заклеили новыми, и теперь ни одной нет, хоть убей. Откуда взялся этот маг-то самый? А кто ж его знает. Стало быть, с ним заключали договор? — Надо полагать, — отвечал взволнованный Василий Степанович» (207).
В целом можно выделить следующие особенности повествовательной структуры романа, важные с точки зрения типов и функций, номинации лица:
1. Сложность конструкции самого «образа автора» в романе, который обнаруживает своеобразный дрейф от экзегетического («всеведущего») нарратора в «ершалаимских» главах к диегетическому нарратору в «московских главах». Однако, говоря о «ершалаимских главах», нужно помнить, что формально автором «романа в романе» является Мастер — сам выступающий персонажем булгаковского текста. С другой стороны, и в «московских главах» принцип, например, диегетического повествования не выдерживается до конца. Так, текст «московских» глав романа дает основания говорить о наличии в них диегетического, ограниченного по местонахождению и ограниченного в знаниях (прагматически мотивированного) повествователя (хотя, и не следующего в отдельных случаях нормам диегетического повествования), эксплицированного и достаточно сильно выраженного в тексте. Но при этом повествователь часто не только более осведомлен о происходящем, нежели персонажи, но и передает их мысли, чувства, переживания. В особенности это касается двух начальных и «романтических» глав романа: проникновение диететического повествователя во внутренний мир погибающего в ходе описываемых событий Берлиоза, покинувших Москву Маргариты и Мастера противоречит нормам правдоподобия.
Переход от роли диететического к роли экзегетического повествователя (см.: «автор этих правдивейших строк», «пишущий эти правдивые строки») еще более усложняет противоречивость его образа. На всем протяжении повествования он склонен, по справедливому замечанию Е.Н. Хрущевой, «постоянно выходить за границы собственно текста, а именно смотреть на него как бы со стороны, анализируя процесс его создания, или обращаться к восприятию текста со стороны читателя» [Хрущева, 2000, 229]. На всем протяжении текста романа мы встречаем такие обращения повествователя к читателю, как: «За мной, мой читатель!», «Воробушек же тем временем сел на подаренную чернильницу, нагадил в нее (я не шучу)...» и т. п. Образ повествователя как создателя текста актуализируется «рефлексией по поводу формы написанного и порядка изложения. <...> («Необходимо признать, что...», «Да, следует отметить...», «Приходится признать, что...»)», которая «делает повествователя «внешним» по отношению к тексту» [Там же, 230].
2. Варьирование типов повествования от третьеличного к перволичному (далее, в третьей главе, мы покажем, как этот прием приобретает ведущую структурообразующую роль в повествовании В.В. Набокова). Так, при указании повествователем на самого себя чередуются 1-е и 3-е лицо: с одной стороны — «Не знаю. Мне не известно»; «...у меня, правдивого повествователя, но постороннего человека, сжимается сердце...», с другой — «...однажды слышал автор...»; «Пишущий эти правдивые строки сам лично, направляясь в Феодосию, слышал...» и. т. д.
3. Сложное взаимодействие повествовательных точек зрения нарратора и персонажа и неоднозначная идентификация в каждом отдельном случае субъекта речи в романе. Основной механизм маркирования повествовательной точки зрения — использование так называемых эгоцентрических языковых средств. Вслед за Е.В. Падучевой (см. [Падучева, 1996, 261]) эгоцентрическими мы будем называть языковые элементы, ориентированные на говорящего. При этом необходимо отметить, что говорящий понимается в широком смысле слова: не только как. субъект речи, но и как субъект сознания и восприятия и, следовательно, контролер (семантический субъект, часто синтаксически, не выраженный) соответствующих — ментальных и перцептивных — предикатов. Эгоцентрическая направленность повествования является одним из непременных свойств любого текста. Персонажная или нарраториальная интерпретация, эгоцентрических элементов делает персонажа или нарратора тем ориентиром, который помогает читателю осуществлять референцию.
Применительно к теме исследования следует констатировать, что именно альтернация номинаций в повествовательной структуре романа часто служит сигналом перехода, смены точек зрения нарратора и персонажа.
Примечания
1. Цитаты из романа М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита» здесь и далее приводятся по изданию: Булгаков М.А. Мастер и Маргарита // Булгаков М.А. Собрание сочинений: В 10 т. Т. 9 — М.: Голос, 1999.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |