Название романа Максимова «Семь дней творения» (1971), а также его композиция относят нас к библейскому сюжету о сотворении мира. Всего в произведении шесть глав, каждая из которых носит название дней недели (понедельник, вторник и т. д.). Такое построение сюжета в виде мифа, легенды не случайно. Библия повествует читателю о том, как Бог создавал мир за шесть дней, а на седьмой день отдыхал. Роман Максимова — это тоже своего рода попытка построить новый мир, причем не материальный, а духовный. «Возрождение» — вот, пожалуй, ключевое слово для всего романа: возрождение духовного мира, возрождение человечества и каждой отдельной души русского народа. В плане жанра этот роман можно назвать социальным (так как поднимает многие острые вопросы социальной действительности), философским (так как ставит проблемы веры и безверия, жизни и смерти, истины, правды и лжи, любви и ненависти, чести и совести и т. д.), психологическим (раскрывает внутренний мир человека, глубинные психические процессы).
Некоторые исследователи отмечают притчевую направленность романа Максимова. По мнению Ю.А. Драгуновой, «Семь дней творения» — «притча о неразумном человечестве и возможности его прихода через соблазны и грехопадения к воскресению и надежде» [81. 249]. Нельзя не заметить, что на протяжении всего романа писатель «вводит в ткань повествования самостоятельные притчи, проясняющие идею» [82. 231]. Для понимания темы безумия важной является рассказанная Гупаком притча о городе, в котором люди жили по божьему закону в мире и радости до тех пор, пока не пришел Некто и не вселил в умы людей свои «безумные» речи. Истина, провозглашенная Богом, была забыта, и на ее место пришла Истина человека. Далее рассказчик говорит о том, что лишь некоторым мудрецам удалось спастись от безумия, поселившегося в сердцах людей, и в поисках спасения они решили обратиться к пророку, Светочу. С его точки зрения, все то, что творилось на земле, могло привести к гибели всего человечества, безумие грозило охватить всю землю: «Это должно было случиться. Безумие угрожает всей земле. И, в назидание остальным, Городу указано своим страданием воочию указать другим Городам, чем это может кончиться. И поколению живущих уже нет спасения. Они сломали не плоть свою — душу, а душа невосполнима. Поэтому сказано вам в Книге Вечности увести из города детей. Пусть вернутся они на отчее пепелище здоровыми духом и телом» [10. Т. 2. С. 30]. Таким образом, для Максимова характерно восприятие темы безумия в ее метафорическом понимании. Слово «безумие» в контексте притчи выступает как метафора и является синонимом для таких лексем, как хаос, саморазрушение, гибель, грех, бездна и т. д. Образы города (жители города, Некто) аллегоричны и символизируют советскую Россию и ее общество. Под героем, названным в легенде Некто, очевидно, следует понимать сатану, разрушившего веру в Бога и принесшего людям свою Истину. В жителях города нетрудно узнать советских граждан, которых можно подразделить на два лагеря, тех, кто принимает советскую власть и ее идеи, и тех, кто верен взглядам и принципам религиозной России. Фактически советский строй и все то, что было привнесено в мир с приходом новой власти, названо Максимовым безумием. Исходя из этого, тема безумия становится одной из главных, и ее рассмотрение подразумевает обращение практически ко всем темам и проблемам, заявленным в романе.
В своем произведении Максимов изображает целую культурную и историческую эпоху правления советской власти, начиная с истоков ее создания. Жанр семейной хроники позволяет автору через историю семьи Лашковых перейти от глобальных проблем и тем к личности человека, к его душе и, наоборот, через жизнь одного героя раскрыть общечеловеческое, вечное. Прежде всего, обратимся к социальным реалиям, к тем фактам истории, которые в романе Максимова осознаются бесчеловечными, а значит, безумными.
Одной из самых глобальных тем для литературы периода оттепели стала тема репрессий, которую мы встречаем у таких авторов, как А.Т. Твардовский, А.И. Солженицын, В.Т. Шаламов и других. Для каждого из авторов тема репрессий являлась наиболее актуальной, так как была взята не просто из исторических документов или окружающей политической и социальной среды, а из собственной жизни. Для Твардовского, это, прежде всего, вопрос совести и памяти, желание покаяться перед репрессированным отцом и своим народом. Солженицын и Шаламов стремятся рассказать о страшной судьбе русского народа, показать миру истинное лицо советской власти и ее сторонников. В центре их произведений — судьба заключенного, нравственный выбор, который может придать человеку сил или полностью сломать его душу.
В романе «Семь дней творения» Максимова тема репрессий раскрыта через воспоминания людей, всегда стоявших за советскую власть, слепо выполняющих ее приказы. Вторая часть построена в виде воспоминаний одного из главных героев, на тот момент комсомольца Андрея Васильевича Лашкова. Выполняя приказ перегнать скот в безопасное место, герой становится свидетелем ужасающей картины, разрушающей его представления о советской власти и выбранных ею методах борьбы с неугодными ей людьми. Встреча с заключенными, умирающими от жажды и не реагирующими на обстрел фашистских «юнкерсов», производит на героя неизгладимое впечатление. Если раньше он не задумывался над судьбой арестованных людей и даже сам неоднократно выступал в роли понятого, то неожиданная встреча в военное время заставляет по-другому посмотреть на эту проблему и осознать степень своей вины перед всем русским народом. Очищение души происходит постепенно. Вначале Андрей ужасается, что и в военное время власти все же не забывают о карательных действиях. Однако та растерянность, которую он испытывает, не переходит в более глубокое чувство. Так, ему непонятен поступок Саньки Сутырина, рискующего жизнью ради того, чтобы принести воды заключенным: ««Посочувствовал на свою шею, — невольно зажмурился Андрей, — был человек и нету!»» [10. Т. 2. С. 111]. И только после того, как герой вблизи осознал весь ужас происходящего, его охватывает чувство сопереживания, жалости и любви к заключенным: ««Мамочка моя родная, — зашлось в нем сердце, — что же это? Что же это делается-то!»» [10. Т. 2. С. 112]. Максимов мастерски описывает состояние заключенных, сосредотачиваясь только на деталях: «десятки, сотни глаз — еще и еще, не воспринимая опасности, все так же, с надеждой и вожделением взывали к близкой, но недоступной им воде» [10. Т. 2. С. 110]; «рвущийся изнутри вагонов, многоголосый и почти нечеловеческий вой» [10. Т. 2. С. 112]. «Неизбывная тяжесть», которую вынес герой из этого случая, сделала его ближе к людям, раскрыла перед ним их истинную сущность. «Взгляд» у Максимова осознается как проводник, соединяющий человеческие души. Интересно, что первый взгляд заключенных взывал не к людям, а к воде. Автор показывает, что отстраненность людей от чужих проблем делает их посторонними друг другу, и лишь любовь и вера в Бога ведет к объединению. Так, благодарность глаз заключенных оберегает Саньку Сутырина на протяжении всего его пути. Под этим взглядом страх смерти отступает, а ранение воспринимается как благодарность от Бога. Не менее говорящим, «внимательным и долгим» взглядом одаривает Александра Андрея, признавая в нем родственную душу, способную, наконец, понять трагедию русского народа: «Господи, что за люди, что за народ! Все терпит, все» [10. Т. 2. С. 112—113].
В третьей части автор показывает силу Закона, ставшего выше человеческих чувств. Об арестах очень подробно рассказывают и другие писатели, но, как уже было упомянуто, ценность раскрытия этой темы Максимовым в том, что он открывает читателю мысли и сомнения не арестантов, а тех, кто исполнял предписания. Интересно, что в романе нет типичных героев, каждый образ, выписанный Максимовым, самобытен.
Так, участковый Калинин показан как человек, уставший от своих обязанностей и выполняющий их по привычке и должностной необходимости. Перед лицом смерти все то, что делает герой, кажется ему мелочным и ненужным. Особенно ярко этот образ раскрывается при аресте Симы Цыганковой. Портретная характеристика, действия героя раскрывают его психическое состояние, его нежелание вмешиваться в жизнь людей, привносящих в жизнь что-то светлое и чистое: «с мороза, еще заостренней обычного, лицо его оплывало текучими пятнами», «снял шапку, прижался грудью к голландке и долго надрывно кашлял», «залпом опорожнив граненый стакан», «сел, опустив голову», «стукнул кулаком» [10. Т. 2. С. 192], «жилистый калининский кулак еще раз поднялся и с силой опустился на клеенку» [10. Т. 2. С. 193]. В момент ареста Калинин ведет себя как официальное лицо, однако невербальные средства (жесты, мимика, движения), играющие важную эмоционально-экспрессивную роль при изображении происходящего, показывают истинное лицо героя. В каждом действии чувствуется неуверенность в своей правоте и стыд: «зачем-то снял шапку и, опустив глаза, начал приглаживать волосы» [10. Т. 2. С. 193], «упорно изучал носки своих сапог» [10. Т. 2. С. 194]. В то же время важно отметить, что Калинин не чувствует своей вины в происходящем, перекладывая всю ответственность на Закон: «Ордер не я подписывал. Бесполезно, Храмов, — бросил он через плечо Леве, — это — закон» [10. Т. 2. С. 194]. Автор не обвиняет героя напрямую, однако драма, разыгрывающаяся во время ареста (в частности момент, когда Храмов «забился и захрипел» в руках Калинина «пойманной рыбой» [10. Т. 2. С. 196]), говорит о том, что за каждым законом стоят обычные люди, написавшие или помогающие в его исполнении. Мысль эту в тексте высказывает Храмов, кричащий вслед уходящему Калинину свои обвинения: «Да будь они прокляты, такие законы! Будь прокляты люди, которые их написали! Прокляты, прокляты, прокляты!..» [10. Т. 2. С. 194].
При аресте автор вводит в роман еще нескольких героев, обладающих властью: «Бритоголовый в штатском, безликий молчаливый майор и красноармеец с расплывчатым, будто навсегда заспанным лицом» [10. Т. 2. С. 201]. Всего несколько эпитетов, употребленных автором при описании героев, создают впечатление, что перед нами куклы, марионетки. Более подробно в тексте рассказывается о поведении «бритоголового», выступающего символом непоколебимой советской власти и неумолимого закона. Автор характеризует его как бездушного карьериста, не задумывающегося о своих поступках. Именно при взгляде на этого человека Василий Лашков ощущает себя «маленьким, ничтожным, со всех сторон уязвимым» [10. Т. 2. С. 201]. Каждый жест, взгляд, разговор — все выдает в штатском повадки хищника, не щадящего ни врагов, ни друзей: «быстрый, как ожог, взгляд исподлобья» [10. Т. 2. С. 202], разговор «отрывистый, похожий на перестрелку» [10. Т. 2. С. 202], «его усмешливое дружелюбие, от которого холодело сердце» [10. Т. 2. С. 209].
Из героев, выполняющих приказы и принимающих непосредственное участие в судьбе репрессированных, особенно интересны братья Лашковы, переживающие эволюцию взглядов. Будучи дворником, Василий Васильевич Лашков, истинно верит во все то, что проводит партия, в том числе и в необходимость арестов. Первое прозрение наступает при аресте Симы: «Совсем нечеловеческая тяжесть навалилась ему на плечи, и он не мог, не хотел сейчас встать первым, чтобы пойти туда — к храмовскому чулану» [10. Т. 2. С. 192]. Однако все это воспринимается им, как отдельный случай, в котором виновата не власть, а отдельные люди (братья Симы). Арест полковника, зародивший в нем мысль о том, что нельзя делить людей на своих и чужих по политическому принципу, лишь затронул душу героя, но не изменил жизненных принципов и убеждений. Выдержка полковника при аресте, понятия чести, умение держать себя, безобидность противопоставлены язвительности, мелочности, жадности Никиткина, стоящего за советскую власть. Встреча с этими людьми не поколебала главного у Лашкова, веры, что все то, что совершается, обязано было произойти по исторической необходимости. Лишь с ареста рабочего Алексея Горева полностью меняется восприятие героем советской власти и ее роли в общем безумии и беззаконии, совершаемом на земле: «Лашков впервые ощутил, как, все нарастая, в нем поднимается волна удушливого бешенства и, охваченный почти непреодолимым желанием броситься на бритоголового, подмять под себя его и его уверенность, и его вот эту по-кошачьи победную усмешку, он отвернулся и схватился за перила, чтобы перебороть искушение» [10. Т. 2. С. 203]. Еще большую уверенность в ошибочности своих убеждений Лашков приобретет, когда испытает на себе всю силу советского Закона, разрушившего его жизнь и любовь. Отношения двух влюбленных, Груши и Василия, описываются как в реалистическом, так и в романтическом ключе. С одной стороны, история героев — это во многом прагматичная повесть о реальных, ничем не примечательных людях, решивших пожениться, но в то же время это и рассказ о романтичном, чистом и светлом чувстве, дарующем очищение души. В определенном аспекте любовь героев можно рассматривать с точки зрения романтического безумия. При встрече с Грушей Василий начинает по-другому воспринимать окружающую действительность, так как видит мир, полагаясь на чувственное познание, а не на доводы рассудка. Любовь помогает герою познать высший мир истины и красоты, преобразуя реальность в идеальный мир. Прогуливаясь с Грушей по лесу, Василию открываются вещи, которые всегда существовали в его жизни, но не имели никакого значения. Впервые герой видит красоту природы и мечтает соприкоснуться с небом, познать его тайну: «Пойдем туда, — он неопределенно махнул в сторону узенькой просеки в березняке, — туда, где самое небо. <...> И ему вдруг показалось, будто небо приблизилось к нему настолько, что до него можно дотронуться рукой и написать по нему пальцем, как по запотелому стеклу, любое слово» [10. Т. 2. С. 199]. Портретная характеристика Груши, говорит о совмещении реального и идеального. С одной стороны, героиня обладает совершенно непоэтичной и даже нескладной наружностью, однако в глазах возлюбленного приобретает сказочную и нереальную внешность: «...где-то у самых лашковских глаз, плавали Грушины руки, схожие с двумя большими белыми рыбами. Он пытался коснуться их, но они ускользали — гибкие и почти неосязаемые. Чуть раскосые глаза ее зовуще мерцали, рассыпаясь в пузырчатой пене на множество голубых капелек» [10. Т. 2. С. 198]. Цельной и значимой историю любви делает взгляд героев: «Она наклонилась над ним. И небо исчезло. И он утонул в ее глазах, и она растворилась в нем. И мир вокруг них перестал существовать» [10. Т. 2. С. 200]. Так же, как и многие романтики XIX века, Максимов показывает, насколько безжалостной может быть реальная действительность к безумному, но прекрасному миру влюбленных. Советская власть, запрещающая любить сестру репрессированного Горева, ассоциируется в сознании Лашкова с роком, судьбой, с некой непобедимой силой, разрушающей на своем пути все живое: «И его одолела мучительная мысль о существовании некоего Одного, чьей мстительной волей разрушалось всякое подобие покоя. И Лашкову стало невыносимо страшно от собственной беспомощности перед Ним...» [10. Т. 2. С. 209—210]. Особенно ярко разделение поэтического и материального мира проявляется в философии Левы Храмова. С его точки зрения, в мире советской действительности нет места чувствам, вере, душе и поэзии, лишь материальное может иметь какую-либо ценность. Сцена, в которой герой выступает как обличитель, строится на контрасте. Мир Левы Храмова — это мир веры (не случайно герой носит говорящую фамилию), мир великой литературы и Шекспира, мир любви и гармонии. Ему противопоставлен мир Закона и материализма, в котором «вакса и сапоги» [10. Т. 2. С. 212] ценятся больше, чем поэзия Шекспира, в котором каждый отдельный человек и его чувства не имеют значения («они людей на миллионы считают» [10. Т. 2. С. 214]), а понятие любви становится синонимично убогой фразе «семейная ячейка» [10. Т. 2. С. 213].
Кроме проблемы репрессий, так ярко воплотившейся в сюжетной линии романа, Максимов обращается и к другим, не менее важным проблемам. В романе «Мастер и Маргарита» Булгаков обращается к так называемому квартирному вопросу, не менее актуальным он является и для Максимова. Автор показывает трагические судьбы людей, вынужденных впускать в свои дома совершенно незнакомых людей, рушить годами создававшийся уклад жизни. Закон об уплотнении, принятый властью с целью устроить жизнь активных сторонников советской власти, на деле оборачивается трагедией, так как еще больше способствует разобщению людей. Безумие политики партии особенно ярко показано через судьбу семьи Храмовых, отказывающихся уплотняться. Для уже пожилой хозяйки дома впустить в свой мир семью рабочего Горева, значит полностью уничтожить воспоминания и разрушить среду, в которой были значимы культурные ценности: «...старуха расставалась с чем-то таким, с чем ей невозможно было расстаться ни в коем случае, иначе ее жизнь теряла всякий смысл и значение» [10. Т. 2. С. 176]. Поднимая проблему интеллигенции, Максимов стремится обратить внимание на людей, ставших «лишними» в родной стране. Современная действительность, где попирается искусство, становится невыносимой для пианистки Оли Храмовой и приводит ее к сумасшествию. Ирреальный, идеальный мир фантазии осознается единственным местом, где еще можно «улыбаться тихо и празднично» [10. Т. 2. С. 177]. Посредством контраста автор добивается большей выразительности образов. Противопоставление Оли Храмовой и Калинина передает, насколько непреодолима пропасть в мировоззрении героев. Приемы контраста и повтора помогает читателю почувствовать ненормальность всего происходящего и увидеть истинную сущность участкового, признающего только свою правду: «Она стояла прямо против Калинина. Участковый морщился и поигрывал чахоточными скулами, а девушка улыбалась. Он морщился, а девушка улыбалась» [10. Т. 2. С. 177]. Вслед за приемом контраста Максимов использует и прием сходства, с целью показать безумие не только Оли Храмовой, но и Калинина как человека, стоящего на защите советской власти: «В их вызывающей разительности ощущалось какое-то почти жуткое сходство: злость одного и блаженность другой определили недуг, и некуда им было деться, бежать от этого жестокого родства. Так и стояли они, сведенные случаем, друг против друга, на одной лестничной площадке, оставаясь в то же время каждый в своем мире, со своей правдой» [10. Т. 2. С. 177].
Позиция Калинина и советской власти основывается на материальных благах, однако автор показывает, что для счастья нужно гораздо больше, чем просто отдельная комната. «Уплотнение» не приносит радости не только хозяевам квартир, но и людям, которых облагодетельствовала власть. Так, Горевы чувствуют свою вину перед хозяйкой дома и ведут себя так, словно бы попали не на новоселье, а на похороны. Не менее несчастным ощущает себя и Лёвушкин. Казалось бы, правда на его стороне, пролетарии победили своих врагов и могут чувствовать себя хозяевами жизни. По его мнению, дело, предпринятое властью, не может быть неправым, так как ничем не противоречит божественному промыслу, и все же неприятное, необоснованное чувство не отпускает его ни на минуту: «Лашков <...> видел, что хоть и озорует слегка Лёвушкин, хоть и похохатывает залихватски, не чувствуется в этом его веселом мельтешении хозяйской полноты, удовлетворения, нету радости, которая от сердца. То и дело в нем — в его движениях, словах, смехе — сквозила еще неосознанная им самим тревога или, вернее, недовольство» [10. Т. 2. С. 172]. Сцена, в которой Лашков и Лёвушкин сидят «под самым куполом неба» и в процессе разговора ощущают радость и единение, очень важна для понимания позиции автора. Вечность, внутренняя свобода, любовь, красота, единение душ — категории, которые не могут быть заменены материальными благами. Дом, который все жители переделывают из чулана для Симы, объединяет непримиримых врагов. Лёвушкин, наконец, определяет своего соседа-дантиста не с позиции политического врага, а с позиции человека: «Живем, как зверье. А все — люди. Я вот думал — сосед. А дантисты они, выходит, тоже — люди. Прощаясь, гости со значением переглядывались и степенно пожимали молодым руки» [10. Т. 2. С. 187]. Солнце, весна, любовь Симы и Левы, единение, возникшее в процессе работы, — все наполняет жизнь светом и смыслом: «Солнце заливало двор светом чистой июньской пробы, и в его невесомой благодати все вокруг виделось ему исполненным какого-то особенного замысла. «Мамочка моя дорогая, что человеку нужно? Самую малость, сущий пустяк. А какая от этого пустяка легкость на душе! Все дадено, все есть, живи!»» [10. Т. 2. С. 187].
Советская власть же, по мнению Максимова, своими действиями и приказами вызывает в людях самые низменные чувства, основанные исключительно на материальных ценностях. Неограниченными полномочиями наделяются такие люди, как Никишкин, не стесняющиеся испортить навсегда свои отношения с соседями ради одного метра земли. Старуха Шоколинист, собирающая никому ненужные, старые вещи, становится символом времени и всего поколения людей, души которых навсегда отданы во власть корысти и жадности: «Темное пятно двигалось прямо на него, и все явственней, все отчетливей становилось характерное бормотание старухи Шоколинист. — Хоть гвоздиком поживиться, хоть дощечку взять... Антихристы! По щепочке, по камушку свое заберу... Василий и раньше знал за ней эту слабость — собирать и стаскивать к себе разный хлам, — но только сейчас понял, какая страсть, какая корысть владела постоянно старухой. <...> И ослепительное мгновение озарило истошным вопросом: «Чего же мы не поделили? Чего?»» [10. Т. 2. С. 229—230]. Таким образом, Максимов снова показывает безумие политики коммунистов, не считающейся с духовной сущностью русского народа и стремящейся подменить нравственные ценности материальными.
Политика, проводимая партией, вынимает из людей душу, что приводит их к духовной гибели. Мотив пустоты проходит лейтмотивом через весь роман Максимова. Возникают образы духовных мертвецов и теней.
Так, Иван Лёвушкин является одним из трагичных персонажей в романе, чья жизнь была безжалостно искалечена обстоятельствами и окружающими людьми. Государство решает жилищную проблему героя, но в то же время заставляет отказаться от духовных ценностей. На протяжении всей жизни Лёвушкин не перестает тосковать по тому духовному божественному началу, которое объединяло всех русских людей вне зависимости от их социального статуса и материального положения: «Храмов ласково гладил его по голове, утешал: — Что же ты плачешь, Иван Никитич? Что же ты плачешь? Ты же класс-гегемон. Все — твое, а ты — плачешь. Тебе нужно плясать от радости, петь от счастья. Земля — твоя, небо — твое. Исаакиевский собор — тоже. А ты плачешь, Иван Никитич. Или тебе мало? Исаакия мало? Метрополитен бери. Плачешь? Плачет российский мужик. Раньше от розг, теперь — от тоски. Что же случилось с нами, Иван Никитич? Что?» [10. Т. 2. С. 215].
Попытка героя убежать от несправедливости этого мира ни к чему не приводит. К своей семье Лёвушкин возвращается глубоко несчастным и потерянным человеком, оставившим позади свою юность и все связанные с ней надежды на счастливую жизнь: «Нет, не саднила больше у Ивана душа, даже привычка говорить «по Богу» давно забылась. Он словно оброс весь дикой и непробиваемой глухотой ко всему, и ничто больше не могло вывести его из этого мертвого равновесия» [10. Т. 2. С. 254]».
Образ неба позволяет ярче представить страдания героя, потерявшего связь с вечностью и Богом: «Небо над ними набухало сырой тяжестью, все вокруг, сплюснутое ею, как бы втискивалось в землю, и, казалось, там — за серой толщей — уже давно ничего нет: ни солнца, ни звезд, ни самого неба, а есть только пустота мутная и липкая, как этот дождь» [10. Т. 2. С. 254].
Преодолеть испытания Лёвушкину не помогают и самые близкие люди, так как и они, искалеченные безжалостной судьбой, уже не могут осветить тьму, заполонившую мир: «Тусклая, как старая щука, Люба — голова дынькой, облепленная грязно-седой паклицей, — зыркала на них из-за окна без искры света глазами, и исступленное бормотание ее карабкалось через форточку во двор. Но ей, её осатанелой злобе не под силу было пробиться в обуглившуюся до дна Иванову душу» [10. Т. 2. С. 254].
Бездуховная жизнь без света оказывается для героя самым тяжелым испытанием, поэтому смерть воспринимается им как избавление от бессмысленного существования: «А ты меня, — тихо и как бы даже просительно начал Иван, — меня хлопни из своего пугача — Но постепенно лицо его наливалось кровью, и вскоре он уже почти кричал в лицо оторопевшему Никишкину. — На, хлопни! Я ее — жизни — не видал, да и не увижу боле. Так зачем она мне — жисть. Ты ее с казенными щами сожрал... Я сына хотел на дантиста выучить, а где он — сын, а? И по твоей милости... Я весь век свой по рассейским пристаням горе мыкаю... Из-за тебя, собака! Так на — хлопни! — Он рванул на себе ворот косоворотки. — Что же ты» [10. Т. 2. С. 255]?
Жестокая реальность безжалостно разрушает и одухотворенный, наполненный музыкой мир Оли Храмовой, без которого девушка сходит с ума в прямом значении этого слова: «С широко раскинутыми руками Ольга Храмова кружилась по квартире и тоненько выкрикивала: Я — птица, я летаю! Как высоко я летаю! Не мешайте мне! Уйдите все, я — улетаю. <...> Я улетаю, не забивайте мне в голову гвозди! Мне больно!.. <...> Отдайте мне мое небо, я хочу улететь... Ах, Боже мой, зачем вы отобрали у меня небо! — И вдруг без всякого перехода: — Почему все молчит? Почему все оглохло? — Она прислонилась ухом к старому шкафу, потом к стене, к печи, к входной двери, твердя тревожно и потерянно: «Не звучит!.. Не звучит!.. Не звучит!»» [10. Т. 2. С. 221]
Василий Лашков поражается тем ужасающим изменениям, которые произошли с внешностью девушки, потерявшей самое дорогое, что удерживало ее в этом мире: «Он смотрел на ее изможденное приступом лицо, на глубоко запавшие глазницы, и его с каждым мгновением все более и более охватывала необъяснимая тревога, которая, свернувшись, наконец, в мысль, озарила душу вещей догадкой: «Мамочка моя родная! Нет человека без своей особой струны. Отними у него эту струну, и останется оболочка немощная и дикая»» [10. Т. 2. С. 222].
Если для Оли Храмовой всем смыслом жизни являлась музыка, открывающая героине небо, то для Василия Лашкова «струной», без которой человек теряет себя, была его возлюбленная Груша. После вынужденного расставания вместо любви, наполняющей все существо героя, появляется «гложущее чувство обреченности, сознание своего близкого конца» [10. Т. 2. С. 250]. Присутствуя при очередном припадке безумной Оли, герой осознает, что именно отсутствие смысла жизни заставляет его чувствовать себя мертвецом: «И Василию сделалось вдруг ощутимо понятным то омертвение, какое постепенно опустошало его в последнее время» [10. Т. 2. С. 222].
Духовным мертвецом оказывается в романе и Петр Лашков. Интересно, что если Василий Лашков в каждый период своей жизни сомневается в правильности выбранного пути, то его брат даже в самой трагичной ситуации находит оправдание не только политике, проводимой партией, но и своим жестоким поступкам. Лишь завершая свой жизненный путь, Петр Лашков придет к переоценке ранее выбранных ценностей. Переосмысливая каждый свой поступок, герой все чаще задумывается над вопросом, в чем он допустил ошибку. Казалось бы, все его усилия всегда были направленны на улучшение жизни, однако, как оказалось впоследствии, привнесли в мир только страдание и горе.
Как мы уже отмечали ранее, у многих героев, стоящих у власти, можно отметить кукольную, статичную внешность, напоминающую мертвецов. Исключением из правил не становятся и начальники уездного города Узловска. Так, создавая портрет Воробушкина, Максимов мастерски использует прием сравнения для передачи бездуховной и ущербной сущности героя: «мертвые, как у мороженого судака, глаза» [10. Т. 2. С. 37]. Символично, что даже у секретарши автор отмечает неживой «полуискусственный лик» [10. Т. 2. С. 36]. Интересно, что в отношении таких людей, как Воробушкин, Петр Лашков занимает четкую позицию, считая их случайными спутниками советской власти, от которых в конечном итоге она сможет полностью очиститься. На первый взгляд кажется, что между двумя героями, стоящими на службе у власти, огромная пропасть. Петр Лашков во всем пытается докопаться до истины, к каждому делу подойти с душой. Только из-за несгибаемой воли и настойчивости Лашкова когда-то еще совсем молодого Воробушкина оправдали, несмотря на все доводы высшего начальства, стремящегося спешно закрыть дело. Позже, оказавшись в составе аналогичной комиссии, Воробушкин всегда выносил обвинительный приговор, подходя ко всем делам с формальной точки зрения. В сравнении с ним, Петр Лашков, болеющий за общее дело и за каждого конкретного человека, выглядит настоящим героем, однако и его автор не выделяет из общей массы людей, продавших душу на службе у советского строя. Так, тесть характеризует Петра Васильевича как мертвеца: «Погубил ты, Петька, ирод, девку! Голубиную душу погубил! Сушь, сухой дух от тебя идет... Кащей ты, ирод, который бессмертный, и нет в тебе ни одной живой жилы. Христос с тобой!..» [10. Т. 2. С. 69].
Важно отметить, что, ставя глобальные политические проблемы, Максимов все же остается не просто писателем, выступающим с критикой советской власти, но прежде всего, автором, исследующим душу русского народа. Ему важно показать деградацию общества, вынужденного жить в условиях бездуховной советской России. Безумие охватывает не только руководителей, но и обычных людей. Немаловажное значение в романе приобретает образ толпы, идущей вслед за коммунистами: «Они разжигают в толпе самые низменные страсти, и животный рев этой толпы тешит их неудовлетворенное самолюбие смоковниц... Они говорят: возьми у сытого и насыться, возьми у имущего и оденься, возьми у властвующих и — властвуй... И толпа берет» [10. Т. 2. С. 213]. Особую художественную роль в творчестве Максимова выполняет сон, так как вскрывает глубинную сущность подсознания героя. В раскрытии темы безумия помогает сон Василия Лашкова, рассказывающий о прогулке героя с Грушей, и о людях, смотрящих вслед влюбленной паре. Именно в этом сне толпа людей отождествляется с безумцами: в каждом лице Василий видит лицо сумасшедшей Оли Храмовой и грозит кулаком в надежде удержать свое счастье. Впоследствии сон действительно сбудется, и весь двор будет смотреть на поведение пьяной Груши с осуждением. Максимов обращает внимание на то, что в людях не осталось сочувствия и жалости друг к другу и любое падение ближнего воспринимается как личная победа. Сосредотачиваясь на чужом грехе, человек забывает заглянуть в свою душу и очиститься от скверны, что ведет к нравственному падению и гибели: «Чего смотрите, как сычи? Ну, кто святой, плюнь на меня... Может, ты, Никишкин? Сколько душ еще продал? Может, ты, Цыганкова? Передачки-то родной дочери носишь? <...> Ставни захлопывались, словно проставляли точки после каждого ее вскрика: в отношении личного нравственного хозяйства во дворе проживало мало любителей гласности» [10. Т. 2. С. 219]. Сочувствия не вызывает даже больная Оля Храмова, ее отправка в психиатрическую больницу сопровождается гневными выкриками толпы, осуждающей поведение умалишенной. Такое отношение соседей порождает непонимание и неприязнь Левы Храмова, увидевшего за лицами людей «звериные морды» [10. Т. 2. С. 224]. Не менее страшна в своих действиях толпа людей, перегоняющая скот под предводительством Андрея Лашкова. Дважды совершается преступление из-за скота. Убийство Артиста, прикрывшего своим выступлением воровство лошадей, особенно поражает Лашкова. Если герой способен простить Артиста только за полученное удовольствие от концерта, то люди в порыве злости убивают его с особой жестокостью, даже не задумываясь над бесчеловечностью совершаемых действий. Открытием для Андрея становится и то, что человек может жертвовать своей жизнью ради «цыганской вольницы» [10. Т. 2. С. 132]. При описании второго убийства автор снова проводит параллель между толпой и зверем: «За пятак друг друга убить готовы. Звери и те соображают, своих не трогают. А ведь вы люди! Остановитесь же вы, наконец!» [10. Т. 2. С. 147—148]. По мнению А.Н. Сенкевич, «несмотря на некоторые отличия, все людское сообщество подверглось чудовищным испытаниям, в результате которых произошло повсеместное духовное оскудение, распад личности, ее полное обесценивание и «обезличивание»» [226].
В связи с затронутыми проблемами лексема «сумасшедший» оказывается в одном синонимичном ряду с такими словами, как «грешник», «зверь», «духовный мертвец» и т. д.
Интересно, что в безумии людей Максимов обвиняет не только советскую власть, уничтожившую духовную Россию, но и самого человека. С одной стороны, политика государства воспитывает духовных рабов, живущих исключительно инстинктами, но в то же время человек сам волен выбирать свою судьбу. Проблема нравственного выбора — одна из главных в романе. С позиции автора, каждый человек способен в любой ситуации сделать правильный выбор, опираясь на вечные божественные законы. Так, например, в, казалось бы, безвыходной ситуации с Грушей Лашков идет на поводу у своего страха и трусости, в то время как Штабель, пренебрегая всеми предписаниями, женится на сестре репрессированного. Казалось бы, Лашкову грозила смерть, и его отказ от любимой женщины был вынужденной мерой, однако духовная смерть, по мнению автора, намного страшнее телесной. Борьба за душу человека ведется на протяжении всего романа, и свой путь очищения проходят все главные герои. Безумие, смерть души, потеря смысла жизни — вот то, с чем неминуемо столкнется человек, утративший нравственные ценности и Бога: «Что мы нашли, придя сюда? — думал он их мыслями. — Радость? Надежду? Веру? Вот ты, Цыганиха, растерявшая все? Ты — Лёвушкин? Где твой сын-дантист? Ты — безумный Никиткин? Что мы принесли сюда? Добро? Теплоту? Свет? Кому? Меклеру? Храмовой? Козлову? Нет, мы ничего не принесли, но все потеряли. Себя, душу свою. Все, все потеряли» [10. Т. 2. С. 269].
Итак, тема безумия в романе Максимова «Семь дней творения» является одной из главных, так как соприкасается практически со всеми проблемами и вопросами, заявленными в произведении. Исходя из легенды, рассказываемой Гупаком, тема безумия раскрывается в двух направлениях. Во-первых, Максимов сосредотачивает внимание на том, что именно из-за безумной политики, проводимой коммунистами, общество теряет свою духовную основу и деградирует. Находясь под влиянием правительства, пропагандирующего значимость исключительно материальных ценностей, общество перестает жить по христианским законам и поглощается безумием. С этой точки зрения, лексема «сумасшедший» становится в один синонимичный ряд с такими словами, как «грешник», «зверь», «духовный мертвец» и т. д. Не уменьшая вины советского правительства перед людьми, ставшими безвольными куклами, автор все же возлагает ответственность за поступки на каждого конкретного человека. В зависимости от нравственного выбора, сделанного героями, Максимов подразделяет всех людей на разумных, впитавших в себя закон Бога, и безумных, убивающих в себе человека.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |