Заключение

Карнавально-праздничное торжество, возникнув в пространстве архаического мифа, отражало свойственное мифологическому сознанию гармоническое мироощущение, чувство породненности индивида и рода, человека и природы. Стремление использовать элементы карнавальной культуры для воскрешения цельности восприятия мира, утрата которых мыслится художником как знак явного неблагополучия эпохи, было свойственно писателям 1920-х годов вне зависимости от их политических и эстетических ориентаций. Амбивалентная природа карнавала позволяла использовать его приемы, темы, образы, поэтические средства для создания принципиально различных художественных моделей действительности. Литераторы, разделявшие социальные и идеологические воззрения большевиков (например, А. Неверов), стремились с помощью карнавальных средств и приемов поэтики запечатлеть революцию как праздник обновления мира и человека, гармонизировать представления современника об окружающем мире, укрепить в индивидуальном сознании чувство общеродовой, общенародной спаянности.

Булгаков использует в прозе поэтику народных зрелищных форм для отражения трагедии социального отчуждения и одиночества индивида, духовной разобщенности людей, разоблачения основных идеологем эпохи.

В соответствии с этой художественной задачей карнавал в булгаковской прозе лишается праздничного духа, карнавальные мотивы предстают в трансформированном варианте. Трансформации, которым подвергает Булгаков карнавальный архетип, отражают усиление драматизма в мироощущении художника 1920-х годов.

Роман «Белая гвардия» при очевидной катастрофичности сюжета, связанной с темой гражданской войны, рисует модель мироздания, в которой еще сохраняется упорядоченное строение: над Градом Земным — Град Божий, и представители Высшей силы — Богоматерь и Христос — готовы помочь людям одолеть социальные невзгоды. В качестве жанровой модели романа автор использует конструкцию вертепа, семантика художественной формы которого в точности соответствует замыслу книги — рассказать о судьбе Города и Мира, представить картину нравственного поединка человека с социальной историей. В сюжете и мотивах вертепного спектакля акценты расставлены в соответствии с авторским восприятием действительности: тема Рождества обозначена, но мотив рождественского обновления мира отсутствует, главное внимание сосредоточено не на мистериальной линии действия с центральными фигурами Богоматери и Христа, а на сатирической с образами Антихриста, Запорожца и других представителей низшей мифологии. Любимые герои писателя — Турбины и их друзья — сохраняют нравственные основания бытия, противопоставляют разрушительной силе социальной истории крепость Дома как средоточия духовной жизни человека.

В рассказах о Москве карнавальные формы позволяют автору выявить псевдопраздничный дух новой жизни, запечатлеть ирреальность советской действительности, процесс обезличивания человека. Московский «Карнавал» все больше приобретает зловещие коннотации, в образах главных героев появляется «марионеточная» или «шутовская» составляющая. Герои страдают от социального давления и одновременно — от своей неукорененности в социуме. Попытки Доктора («Необыкновенные приключения доктора») или Литератора («Записки на манжетах») социально адаптироваться представлены в виде циклической смены стадий «умирания — воскресения» с одинаково нерезультативным итогом, превращаются в бессмысленное кружение. Фольклорно-мифологический сюжетный мотив циклического обновления мира, имеющий в поэтике карнавала жизнеутверждающий смысл, наполняется противоположным значением.

В «Московских повестях» представления Булгакова о советской действительности, символом которой является Москва, получили концептуальное воплощение. Их анализ выявляет, что московский мир — это мир «перевернутый», «обманный», где с «ног» на «голову» поставлены основные нравственные ценности нормального, упорядоченного течения жизни: осмысленный творческий труд сменяется бюрократическим функционированием, растворение в родовом целом, в «массе», приводит не к гармонизации взаимоотношений индивида и рода, а к духовной или физической гибели человека, социальная роль вымещает личностную значимость. Карнавальная инверсия в повестях является способом разоблачения современности.

Карнавальный подтекст служит фоном и способом характеристики персонажей. Образы героев включают в свою структуру карнавальный компонент: каждый из персонажей является действующим лицом балаганного спектакля — петрушечного, циркового, вертепного, лубочного. При этом структура образов включает прямо противоположные составляющие: Коротков — мученик и клоун, Шариков — жертва и «дурак», Персиков — «божество» и младенец и т. д. Амбивалентность образа, вполне нормальная для традиционного карнавала, в современности является знаком утраты человеком личностной целостности.

Сопоставление двух вертепных сценариев, положенных в сюжетно-фабульную основу «Белой гвардии» и «Собачьего сердца», позволяют проследить эволюцию взглядов писателя на свою эпоху. В романе «Белая гвардия» нормативное мироустройство еще сохраняется, но границы «верхнего» и «нижнего» ярусов — сакрального и профанного миров — уже проницаемы. В повести автор зафиксировал «перевернутую» модель мироздания. В финале миропорядок в Доме не устанавливается. Иерархия Града Земного и Града Небесного по-прежнему нарушена: власть остается в руках домкома, гармонизации мира не происходит. Таким образом, трансформация вертепного архетипа в «Собачьем сердце» свидетельствует о дисгармоничном мировосприятии автора. Эволюция вертепной формы от романа к повести свидетельствует об усилении драматизма в восприятии М. Булгаковым своего времени.

Анализ поэтики «Дьяволиады», «Роковых яиц» и «Собачьего сердца» позволяет назвать их циклом. О цикличности «Московских повестей» свидетельствует:

1. Структура повестей. В сюжетно-фабульной основе используется тема христианского праздника (Рождественского — в «Собачьем сердце», Пасхального — в «Роковых яйцах», Воздвижения Креста Господнего — в «Дьяволиаде»), травестированная по законам карнавала, что позволяет автору оценить действительность как хаотичную, смешную, но не веселую. Герои являются носителями весьма распространенных идеологем: Преображенский и Персиков — о всесилии науки, Швондер и Рокк — о якобы неизбежном в ходе социальной революции «золотом веке», Шариков и Коротков воспроизводят стереотипы массового сознания.

2. Структура образов. Персонажи различных повестей объединены в пары двойников: Преображенский — Персиков, Швондер — Рокк, Шариков — Коротков. «Кодом», позволяющим выявить глубинное типологическое сходство героев, является в повестях карнавальная составляющая образов: Преображенского и Персикова — маска Доктора, Швондера и Рокка — Дурака, Шарикова и Короткова — Петрушки.

3. Композиция. В первой повести цикла «Дьяволиада» упомянуты все три праздника, положенные в сюжетно-фабульную основу произведений: Рождество, Пасха, праздник Воздвижения Креста Господнего. В христианстве Рождество и Пасха зеркально отражают друг друга, «закодированные» в сюжетно-фабульной основе повестей, они связывают тексты «Собачьего сердца» и «Роковых яиц». Упоминание христианских праздников в текстах каждой из них придает циклу композиционную целостность.

4. Единая метафора, выступающая в роли символа современной действительности. Все герои представлены как актеры площадного спектакля: Преображенский и Персиков — мистерии, Шариков и Коротков — петрушечного представления, Швондер и Рокк — циркового представления с участием «дураков». Спектакли, жанровые формы которых использует автор, разыгрываются в балагане. Метафора балагана развернута в структуре повестей на всех уровнях художественного текста. Современная действительность видится писателем не более чем «балаганом», из которого ушел дух праздничного веселья. Этот образ — символ объединяет три повести в неразрывное целое.

В своем внимании к карнавалу и трактовке традиционных мотивов и образов М.А. Булгаков не был одинок. Д. Джойс, Г. Миллер, Т. Манн, А. Жид, Э. Хемингуэй и другие художники XX века обратились к образам карнавала и с их помощью запечатлели всю нетвердость и призрачность современных способов устроения мира и духовное неблагополучие человека.