Булгаков не однажды напоминает в романе читателю о «Фаусте». Так, перед тем как войти в «Грибоедов», Коровьев соглашается с Бегемотом, что «сладкая жуть подкатывает к сердцу, когда думаешь, что в этом доме поспевает сейчас будущий автор "Дон Кихота" или "Фауста", или черт меня побери, "Мертвых душ". А?» (28,708). Параллели между романом Булгакова и трагедией Гете прослеживаются совершенно отчетливо в образах Мастера и Фауста, Коровьева и Мефистофеля, Геллы и Гретхен.
Начнем с Геллы — Великой Богини, повелительницы богов и смертных, живых и мертвых, являющейся нам то нагой и прекрасной, как Астарта, то одетой в черное вечернее платье, делающее ее похожей на Гель — черно-белую хозяйку преисподней. Наконец, багровый шрам на шее Геллы наводит на мысли о женщине, погибшей насильственной смертью. Сравните теперь отрывок из «Фауста» Гете, где доктору является призрак Гретхен:
Фауст
Как ты бела, как ты бледна,
Моя краса, моя вина!
И красная черта на шейке
Как будто бы по полотну
Отбили ниткой по линейке
Кайму, в секиры ширину1.
Гретхен, как известно из трагедии, была виновна в смерти своей матери и ребенка и кончила жизнь на плахе. В царстве мертвых она поэтому предстает со шрамом на шее. Вот и выходит, что облик красавицы Геллы отчасти совпадает с обликом прекрасной Гретхен.
Далее. В разговоре между Мастером и Иваном Бездомным выясняется, что последний смог бы распознать сатану, если бы хоть раз прослушал оперу «Фауст». Воланд вспоминает о встрече с очаровательной ведьмой на брокенском шабаше. Бал сатаны в Вальпургиеву ночь как раз и описывает Гете в своей трагедии. Наконец, самый роман Булгакова предваряется эпиграфом из «Фауста»:
...Так кто ж ты, наконец?
— Я — часть той силы, что вечно
хочет зла и вечно совершает благо.
Этот отрывок — часть диалога между Мефистофелем и Фаустом. Влияние «Фауста» на булгаковский роман бесспорно, однако два художника по-разному рисуют образ дьявола. Иконография Мефистофеля, так сказать, более каноническая2, он один из слуг Бога, не всеведущий, а лишь искушенный, из всех духов отрицания наименее тягостный для Всевышнего. Мефистофель действует в то «золотое» время, когда нечистый дух мог еще один на один потягаться с человеком, даже с таким гениальным мятежником, как доктор Фауст. Мефистофель в этой борьбе — орудие божественной воли: Бог посылает сатану в мир быть спутником человека, чтобы заставить того в «смутном искании» истины стремиться к духовному совершенству3.
Но миновало время единоборства двух титанов: человека, обладающего божественным разумом и свободной волей, и дьявола с его сверхъестественным могуществом. Писатель XX века осмеивает «привыкшего к уважению» Люцифера4 Теперь уж сатане в одиночку не справиться даже с начитанным литератором или с обыкновенным обывателем. За несчастную женщину, потерявшую возлюбленного, принимается целое сонмище бесовское. Воланд — только тень былого могущества дьявола (мы бы даже сказали, его былого благородства, ведь в прошлом у дьявола были достойные противники — сам Христос, например). В булгаковском романе князья тьмы «сгущаются» только там, «где люди сами уже до них над собой поглумились; ...они подъедают им давно оставленное»5. Работа Воланда разрушительна, «но только среди совершившегося уже распада. Без этого условия его просто нет...»6
Но Воланд — все-таки дьявол. Как ни ущербно его могущество, запахом смерти тянет от его преступлений. Как ни смешны личины его слуг — за ними пустые глазницы демонов-убийц, враждебных и человеку, и Богу. Как презирают эти бесы весь христианский мир, две тысячи лет упорно исторгающий из недр своих самому себе пример — святых и праведников и истинных христиан, кои есть воплощенный принцип любви и милосердия. Но милосердие — дело не воландовского ведомства (24,643—644). Неприязнь к этому «другому ведомству» у воландовцев откровенная и постоянная во всем, даже в том, что ходатай Иешуа Левий Матвей и самое Царство Света, обещанное им, вызывает у сатаны нескрываемое отвращение и насмешку. Осквернено убийством место в Москве, связанное с именем слуги Божьего на земле; припев церковного песнопения «Аллилуйя!» — «Хвала Богу!» — разрушители христианской морали превратили в пьеску для джаз-банда и исполняют ее в ресторанном аду и на бале сатаны; вороватый, но «богобоязненный буфетчик» Соков в нехорошей квартире увидел: «перед камином на тигровой шкуре сидел... черный котище», а еще был стол, покрытый церковной парчой, и «на парчовой скатерти стояло множество бутылок» (18,571). Кот восседал, по-видимому, на шкуре того тигра, которого он убил, скитаясь в пустыне (самое место для демона-убийцы!). Если же вспомнить, что тигр — символ Христа, тигрица — эмблема христианства7, то ясно, каково отношение дьявольской шайки к Богу.
И все же при сравнении трагедии и романа в портретах «злого духа» много общего. Только Булгаков снова «разбил» волшебное зеркало троллей, отражавшее давно известную личину сатаны, и в его осколках мелькнули перед нами разные дьявольские маски. Потому и роль Мефистофеля в романе по очереди играют Воланд, Коровьев и Бегемот. Сравним, например, внешнее сходство Мефистофеля и Коровьева.
Гете (Мефистофель предстает пред императором в облике шута вместо прежнего шута-толстяка)8:
Вот новый шут — нам всем капут —
Болтлив и смел — на шею сел,
Тот был как чан — пропал пузан,
А этот — жердь и тощ, как смерть.
Булгаков (1,385): «...и соткался из этого воздуха прозрачный гражданин престранного вида. На маленькой головке жокейский картузик, клетчатый кургузый... пиджачок... Гражданин ростом в сажень, но в плечах узок, худ неимоверно, и физиономия... глумливая».
И Мефистофель, и Коровьев — большие шутники и фокусники. Оба поют: один под окном у Гретхен и в погребке, развлекая подгулявших студентов, другой организует кружок пения в филиале зрелищной комиссии; оба они слуги бога Маммона, олицетворяющего богатство: Мефистофель на маскараде наполняет амфоры текучим золотом, Коровьев в Варьете устраивает дождь из червонцев.
А уж как ловок бывает сатана, когда хочет угостить вином веселую компанию: Мефистофель в трактире для студентов-забияк добывает разных сортов винцо прямо из столешницы, а Бегемот на бале колдует у фонтана. Туда же, где сатана — владыка, в Брокенские горы на Чертову кафедру или на Воробьевы горы, на бал весеннего полнолуния является он в полном блеске своего могущества под именем то Велиала, то Люцифера, то Мефистофеля, то Вельзевула, то Воланда.
Но если в булгаковском романе есть свой Мефистофель, то должен быть и свой Фауст. Это — Мастер. Как указывает М.О. Чудакова, в одном из первоначальных планов романа Мастер так и именовался Фаустом9. Подобно средневековому ученому тяготится он обществом и стремится к уединению. И видом своим походит Мастер на Фауста: одет он в длинный больничный халат и черную шапочку, на докторе тоже длинное одеяние и шапочка. Мастер написал роман, в котором один из героев носит имя Иешуа, а Фауст переводил на немецкий язык Евангелие от Иоанна. И Фауст и Мастер погибают, встретившись с сатаной. Когда же является им искуситель? Когда и Фауст и Мастер берутся по-своему интерпретировать евангельскую историю, и каждый из них невольно искажает истину. Фауст не может понять первопричину бытия: что было «вначале» — слово, мысль, сила, дело? Он считает, что должен при переводе уточнить смысл рассказа об Иисусе. Христианин, упражняющий ум и оставляющий сердце в пренебрежении, грешит помышлением, словом и делом. Грех помышления — начало уклонения от вечной Истины, мудрование ложное, плотское есть дорога к вечной смерти: Фауст облекает сомнение в слово и, наконец, заключает союз с сатаной.
Нечто подобное происходит и с Мастером. Вникая в вечные тайны бытия, размышляя и страдая от сомнения, Мастер, как средневековые катары, впал в ересь и уверовал, прежде всего, в сатану как в Rex mundi — Князя мира, создателя всего земного мира. Ибо не мог ведь Добрый Дух сотворить землю и людей, столь наполненных злом и страданиями; значит, Добрый Бог есть только духовное начало и не мог бы воплотиться в мире зла и быть распятым. Герой романа Мастера Иешуа, стало быть, не вочеловечившийся Искупитель, а обыкновенный смертный, добрый, талантливый врач и философ, случайно погибший на кресте во имя принципа любви.
У булгаковского героя нет имени. Он — Мастер, один из многих в вековечной веренице пленников духа сомнения, неверия, скорби, смущения, когда-то получивших от Бога, как дети, плоть и кровь Его и добровольно отринувших это родство. Зачем нам знать его имя? Он — Мастер, один из тех, кто, быть может, надеется еще избавиться от тяжкого ига сатаны, обрести спасение и жаждет пока душевного покоя. Имя его скрыто от нас милосердием Бога, охраняющего одних чад своих от опасности неправедного суда, а других — от искушения быть судьями.
Сопоставление трагедии Гете и романа Булгакова интересно и при сравнении заключительных аккордов произведений: как разрешается ими идея воздаяния каждому по делам его. Как мы помним, поэты и писатели до Гете, использовавшие тему договора человека с дьяволом, низвергали своего героя в финале сочинения в ад. Гете нарушил эту традицию и вознес Фауста в рай. Философская концепция немецкого поэта, стало быть, строится на вере в силу человеческого духа. Душа человеческая — Божье дыхание, дитя Бога (Отче наш, Иже еси на небесех), даже если душа эта — литературный фантом, она — мысль человека, значит — от Бога. Гете не тщился доказать как совершается воскресение души Фауста (смертному ли рассказать с путях Провидения). Поэт безусловно веровал в слова Никейского символа:
Чаю воскресения мертвых
И жизни будущего века.
Царство Света — единственное место, где истинный христианин пожелал бы успокоиться душе и друга и врага. Что ж, Гете — истинный христианин!
Как далеко расходились убеждения католика Гете и православного Булгакова в столь важном вопросе о милосердии Агнца Божия к умершим грешникам, или, наоборот, было между ними единомыслие: ведь, кажется, грехи Фауста несравнимо тяжелей заблуждений Мастера? Что же имел в виду Булгаков, когда устами Левия Матвея определил участь Мастера: «Он не заслужил света, он заслужил покой»?
Примечания
1. Гете И.-В. Избр. произведения: В 2-х т. М., 1985. Т. 2. С. 305.
2. Там же. С. 181—182.
3. Гете И.-В. Фауст // Хрестоматия по зарубежной литературе. М., 1969. С. 275—276.
4. Палиевский П.В. Последняя книга М. Булгакова // Наш современник. 1969. № 3. С. 116—119.
5. Там же.
6. Там же.
7. Мифы народов мира. Т. 2. С. 512.
8. Гете И.-В. Избр. произведения: В 2-х т. М., 1985. Т. 2. С. 334.
9. Чудакова М.О. И книги, книги... (М.А. Булгаков) // Они питали мою музу. М., 1986. С. 227.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |