В те дни нападкам подвергался не только Михаил Булгаков. Критический шквал обрушился на всех деятелей литературы и искусства. По творческим организациям и учреждениям страны весной 1936 года прокатилась волна шумных собраний. Позднее эту кампанию назовут борьбой с «формализмом» и «натурализмом».
Явка на те собрания была строго обязательной. И практически каждого, кто приходил на них, заставляли публично заявлять о своём отношении к чуждым социалистической идеологии «измам», так вовремя разоблачённым главной партийной газетой страны. Тех, кто был уличён в приверженности к «формализму» или «натурализму», заставляли каяться и решительно отрекаться от заблуждений.
Как известно, творческие люди обладают актёрскими способностями и ораторским мастерством. Поэтому участвовать в подобных витийствах, замешанных на громогласных саморазоблачениях, им было совсем не трудно. Прожив 19 лет при советской власти, люди давно уже поняли, чего от них хотят, и научились говорить то, что от них требовали. И когда в числе прочих заставили подняться на трибуну руководителя Камерного театра Александра Таирова (случилось это на дискуссии, организованной 22 марта ЦК профсоюзов работников искусств), прославленный режиссёр не растерялся.
«ТАИРОВ. Статьи "Правды" для меня — это замечательно мощный призыв к движению вперёд нашего государства».
Вряд ли можно придумать фразу более точную и более обтекаемую, чем эта!
Булгаков на подобные собрания не ходил. Он посещал совсем иные мероприятия. Дневниковая запись от 28 марта:
«Были в 4.30 у Буллита. Американцы — и он тоже в том числе — были ещё милее, чем всегда.
Дочка норвежского посла говорила, что "Турбиных" готовят в Норвегии и что они шли в Лондоне.
Другая — её сестра — говорила, что смотрела "Турбиных" в Москве двадцать два раза».
А мрачная повседневность продолжала вселять в душу писателя чёрную тревогу. В начале апреля арестовали одного из близких друзей Булгакова Николая Лямина. Дали три года лагерей. С запретом (после отбывания срока) проживания в Москве. В 1941 его арестуют вновь. Так что в квартире Булгаковых Лямину будет суждено появиться лишь однажды.
А репетиции «Ивана Васильевича» в Театре сатиры тем временем продолжались. От Булгакова требовали всё новых и новых исправлений. И 5 апреля Елена Сергеевна записала в дневник свои сетования на режиссёра-перестраховщика Горчакова:
«Несколько дней назад Театр сатиры пригласил для переговоров. Они хотят выпускать пьесу, но боятся неизвестно чего. Просили о поправках. Горчаков придумал бог знает что: ввести в комедию пионерку, положительную. М[ихаил] А[фанасьевич] наотрез отказался. Идти по этой дешёвой линии!
Заключили договор на аванс. Без этого нельзя было работать, в доме нет ни копейки. Всероскомдрам, конечно, немедленно отказался от выдачи денег.
А МХАТ замучил требованиями возврата денег по "Бегу"».
13 мая состоялась генеральная репетиция. Елена Сергеевна отметила:
«Генеральная без публики "Ивана Васильевича" (И это бывает — конечно, не у всех драматургов!)...
Немедленно после спектакля пьеса была запрещена».
Вновь запрещался не спектакль, а именно пьеса! Со сцены изгонялась не театральная трактовка, а драматургия, «булгаковщина». Вот почему, когда театр имени Вахтангова попросил слегка подправить «Александра Пушкина», драматург ответил решительным отказом.
А в НКВД полетела очередная агентурная сводка:
«Булгаков сейчас находится в очень подавленном состоянии (у него вновь усилилась его боязнь ходить по улице одному), хотя внешне он старается её скрыть... В разговорах о причинах снятия пьесы он всё время спрашивает: "Неужели это действительно плохая пьеса?" ...Когда моя жена сказала ему, что, на его счастье, рецензенты обходят молчанием политический смысл его пьесы, он с притворной наивностью (намеренно) спросил: "А разве в "Мольере" есть политический смысл?" — и дальше этой темы не развивал».
Хотя имя автора этой агентурной сводки не разглашается, нетрудно догадаться, что это наш давний знакомец Э. Жуховицкий. Особенно выдают его следующие фразы письма по начальству:
«Также замалчивает Булгаков мои попытки уговорить его написать пьесу с безоговорочной советской позиции, хотя по моим наблюдениям вопрос этот для него самого уже не раз вставал, но ему не хватает какой-то решимости или толчка. В театре ему предлагали написать декларативное письмо, но это он сделать боится, видимо считая, что это "уронит" его как независимого писателя и поставит на одну плоскость с "кающимися" и "подхалимствующими". Возможно, что тактичный разговор в Ц.К. партии мог бы побудить его сейчас отказаться от его постоянной темы — противопоставления свободного творчества писателя и насилия со стороны власти, темы, которой он в большей мере обязан своему провинциализму и оторванности от большого русла текущей жизни».
Наступил май, и Булгаков заключил со МХАТом договор на перевод пьесы Шекспира «Виндзорские проказницы». Мхатовцы просили, чтобы в пьесу были включены кое-какие сюжетные линии из другой шекспировской пьесы — «Генрих IV».
Поступили предложения и от Большого театра — поработать для оперной сцены и даже перейти в штат ГАБТа. Булгаков задумался.
Тем временем МХАТ отправился на гастроли в Киев. По возвращении в Москву 14 июня 1936 года Булгаков написал Сергею Ермолинскому:
«Киев настолько ослепителен, что у меня родилось желание покинуть Москву, переселиться, чтобы дожить жизнь над Днепром.
Надо полагать, что это временная вспышка, порождённая сознанием безвыходности положения, сознанием, истерзавшим и Люсю, и меня.
Интереснейшая реакция получилась, когда я сказал о своём проекте кое-кому из МХАТа. У всех одинаково: взор диковатый, встревоженный; и полное неодобрение. Как будто я сказал что-то даже неприличное. С большим интересом я наблюдал собеседников!
О гастролях писать не хочется, устал от театра. "Турбиных" привезли и играют без петлюровской картины.
Марков сказал Люсе, что в прессе о "Турбиных" решено не писать».
Елена Сергеевна уже в Москве запишет в дневнике:
«Когда сели в Киеве в поезд — я купила "Театр и драматургию", где в передовой "Мольера" называют "низкопробной фальшивкой", и ещё несколько мерзостей, в том числе подлая выходка Мейерхольда по адресу М[ихаила] А[фанасьевича]».
В журнале «Театр и драматургия» приводились слова Мейерхольда о том, что МХАТ в «Мольере» «ухитрился протащить мейерхольдовщину... на идейно порочном материале» и что в Театр сатиры «пролез Булгаков».
16 июня к Булгакову вновь обратились с предложением о сотрудничестве с Большим театром. На этот раз речь шла о написании либретто оперы «Минин и Пожарский». Музыку должен был сочинять ленинградский композитор Борис Асафьев. Познакомившись с ним, Михаил Афанасьевич согласился.
Запись Елены Сергеевны от 26 июля 1936 года:
«Завтра мы уезжаем из Москвы в Синоп под Сухуми. "Минин" закончен. Михаил Афанасьевич написал его ровно в месяц в дикую жару. Асафьеву либретто чрезвычайно понравилось. Он обещает немедленно начать писать музыку».
Вот что написал Булгакову сам композитор в июле 1936-го:
«Я искренне взволнован и всколыхнут Вашим либретто... Умоляю, не терзайте себя. Если б я знал, как Вас успокоить! Уверяю Вас, в моей жизни бывали "состояния", которые дают мне право сопереживать и сочувствовать Вам: ведь я тоже одиночка. Композиторы меня не признают... Музыковеды в большинстве случаев тоже. Но я знаю, что если бы только здоровья, — всё остальное я вырву из жизни. Поэтому, прежде всего, берегите себя и отдыхайте».
Однако отдыхать было некогда — время наступило такое.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |