Да, жизнь вроде бы решила вновь повернуться к Булгакову самой светлой своей стороной: «Дни Турбиных» возвратили на сцену, пошли «Мёртвые души», собрались ставить «Бег», появились заказы на сочинение новых пьес. Ещё совсем недавно о подобном чуде мечтать было нельзя! И Михаил Афанасьевич, взволнованный таким удачным поворотом своих дел, написал И.Я. Судакову, постановщику «Дней Турбиных»:
«Время повернулось, мы живы, и пьеса дива, и даже более того: вот уж и "Бег" Вы собираетесь репетировать. Ну что ж, ну что ж!»
Радостная весть прилетела и из далёкого Ашхабада: 17 марта 1933 года там состоялась премьера «Дней Турбиных». А в начале лета порадовал Ташкент — известием о том, что в столице Узбекистана «Дни Турбиных» идут «с большим художественным успехом».
10 апреля Булгаков написал в Париж — Замятиным:
«Вы спрашиваете, когда я собираюсь на Запад? Представьте, в последние три месяца этот вопрос мне задают многие...»
Во Франции у Булгакова тоже объявилось дело — в парижском театре «Старая голубятня» захотели поставить «Зойкину квартиру».
И материальное положение тоже (наконец-то!) стабилизировалось! Это позволило летом 1933-го поделиться с Вересаевым заветной мечтой:
«...я мечтаю только об одном счастливом дне, когда... я верну Вам мой остающийся долг и ещё раз Вам скажу, что Вы сделали для меня, дорогой Викентий Викентьевич!
Ох, буду я помнить годы 1929—1931!
Я встал бы на ноги, если бы не необходимость покинуть чёртову яму на Пироговской. Ведь до сих пор не готова квартира в Нащокинском».
«Чёртова яма» — это тогдашняя квартира Булгакова на Пироговской улице. Она давно уже раздражала его, но дом в Нащокинском переулке всё никак не могли достроить.
В дневнике Гаузнера август 1933 года отмечен записью:
«Поездка на Беломорстрой. Печальный Горький: меня уже кормят всякими лекарствами. В том числе и тибетскими. И от каждого хуже».
Недуги беспокоили и Булгакова. В одном из писем П.С. Попову он перечислил их «поимённо»:
«В моей яме живёт скверная компания: бронхит, рейматизм и чёрненькая дамочка — Нейрастения. Их выселить нельзя. Дудки! От них нужно уехать самому.
Куда?
Куда, Павел Сергеевич?»
Елена Сергеевна чуть позже вспоминала:
«Для М[ихаила] А[фанасьевича] квартира — магическое слово... Это какой-то пунктик у него... "Ничему на свете не завидую — только хорошей квартире"».
Но именно в этой неуютной «чёртовой яме» летом 1933 года Булгаковым вновь овладело непреодолимое желание творить. В том же августовском письме к Вересаеву есть строчки:
«В меня же вселился бес. Уже в Ленинграде и теперь здесь, задыхаясь в моих комнатёнках, я стал мазать страницу за страницей наново тот свой уничтоженный три года назад роман. Зачем? Не знаю. Я тешу сам себя! Пусть улетит в Лету! Впрочем, я, наверно, скоро брошу это».
Под словом «это» подразумевался всё тот же роман о дьяволе. Но Булгаков его не бросил. Как ни отвлекали мелочи жизни, он не оставлял пера... Писал до самого Нового года.
К тому времени передовой отряд советских литераторов во главе с Горьким возвратился из поездки на Беломорстрой. Главная цель, которую ставили перед собой писатели, была достигнута: они внимательно понаблюдали за тем, как доблестное ОГПУ «перековывает» десятки тысяч непримиримых «врагов народа» (уголовников и контрреволюционеров) в его истинных «друзей» (строителей Беломорканала). Теперь, чтобы подтвердить справедливость крылатой сталинской фразы о том, что «печать — самое сильное, самое острое оружие нашей партии», оставалось лишь опубликовать путевые впечатления.
Книгу написали очень быстро, напечатали огромным тиражом. Выход шикарно изданного фолианта приурочили к открытию (намеченного на весну следующего года) XVII съезда партии.
А Елена Сергеевна осенью 1933-го (по настоятельной рекомендации мужа) стала вести дневник. Вот первая запись от 1 сентября:
«Миша настаивает, чтобы я вела этот дневник. Сам он, после того как у него в 1926 году взяли при обыске его дневники, — дал себе слово никогда не вести дневника. Для него ужасна и непостижима мысль, что писательский дневник может быть отобран».
Люди с Лубянки словно заглядывали через плечо Елены Сергеевны. И не успели высохнуть чернила в словах об обыске Семилетней давности, как чекисты напомнили о себе. 12 октября позвонила сестра Ольга, и от сообщённой ею новости повеяло тревожным холодом:
«Утром звонок Оли: арестованы Николай Эрдман и Масс. Говорят, за какие-то басни. Миша нахмурился...
Ночью М[ихаил] А[фанасьевич] сжёг часть своего романа».
Вскоре выяснилось, что писателей-сатириков Н.Р. Эрдмана и В.З. Масса арестовали сразу же после того, как мхатовский актёр Качалов (с самыми лучшими намерениями!) прочёл перед некоей обличённой властью аудиторией их остросатирические басни. Чересчур смелых баснописцев тут же сослали на три года в Сибирь.
Кто знает, не по дороге ли в далёкий Енисейск Николай Робертович Эрдман написал строки:
«Земля, земля! Весёлая гостиница для проезжающих в далёкие края?»
Годы спустя А.Н. Тихонов расскажет Елене Сергеевне историю о том, как Горький и он ездили к Сталину хлопотать за пьесу Николая Эрдмана «Самоубийца»:
«Сталин сказал Горькому:
— Да что! Я ничего против не имею. Вот Станиславский тут пишет, что пьеса нравится театру. Пожалуйста, пусть ставят, если хотят. Мне лично пьеса не нравится. Эрдман мелко берёт, поверхностно берёт. Вот Булгаков!.. Тот здорово берёт! Против шерсти берёт! (Он рукой показал — и интонационно.) Это мне нравится!»
Но именно за эту свою «поверхностность» Эрдман и получил три года сибирской ссылки. Нетрудно представить, что при случае получил бы тот, кто брал «здорово» да ещё и «против шерсти».
17 октября Булгаков писал Вересаеву:
«Давно уже я не был так тревожен, как теперь. Бессонница. На рассвете начинаю глядеть в потолок и таращу глаза до тех пор, пока за окном не установится жизнь — кепка, платок, платок, кепка. Фу, какая скука!»
А литератор Григорий Гаузнер продолжал заносить в дневник свои впечатления от изменений в облике Москвы:
«Каганович увлечён перестройкой Москвы. Ездит ночью с архитекторами в автомобиле, планирует, затем устраивает летучие заседания. "Москва будет интернациональной столицей!"
На улицах всё больше вышек метрополитена, напоминающих казачьи крепости XVII века».
В это время поэт Илья Сельвинский в качестве корреспондента «Правды» плыл на мало кому известном ледоколе, которому предстояло преодолеть Северный морской путь. Изредка присылал корреспонденции в газету. Друзья-литераторы ехидно перемигивались: «Докатился поэт! Журналистом-газетчиком стал! А какие надежды подавал!..»
Булгакову осень 1933-го принесла ещё одно тревожное беспокойство: неожиданно напомнили о себе почки — тот самый орган, малейшего сбоя в работе которого он так боялся. По свидетельству Сергея Ермолинского (мужа Марики Чимишкиян), о заболевании почек Михаил Афанасьевич имел собственное и вполне определённое мнение, не раз говоря о том, что это самая «подлая» из всех болезней:
«Она подкрадывается как вор. Исподтишка, не подавая никаких болевых сигналов. Именно так чаще всего. Поэтому, если бы я был начальником всех милиций, я бы заменил паспорта предъявлением анализа мочи, лишь на основании коего и ставил бы штамп о прописке».
20 октября Елена Сергеевна записала:
«День под знаком докторов. М[ихаил] А[фанасьвич] ходил к Блументалю и в рентгеновский — насчёт почек — болели некоторое время. Но говорят — всё в порядке».
Булгаков успокоился. Да и начинаться роковой болезни было вроде бы рановато — ему шёл всего лишь 42-й год. Впереди по всем расчётам было ещё целых шесть лет жизни! И волнения по поводу здоровья прекратились.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |