На всём Северном Кавказе уже прочно установилась советская власть, а Михаил Булгаков продолжал ходить по Владикавказу в шинели белогвардейского офицера. Другой верхней одежды (пальто или куртки) у него просто не было.
В книгах о Булгакове почему-то не указывается, до какого звания дослужился он у белых. Косвенные сведения дают основания предположить, что оно вполне могло быть полковничьим (возглавлял медицинскую службу полка!). Но пусть он даже был майором или капитаном, всё равно белый офицер у красных должен был чувствовать себя не очень уютно. Два раза в месяц ему надлежало являться в местное отделение ЧК для перерегистрации. На вопросы об образовании он теперь отвечал, что закончил естественный факультет университета, а не медицинский — чтобы не мобилизовали.
А в городе уже многое изменилось. Об этом — в дневнике Юрия Слёзкина:
«Белые ушли — организовался ревком, мне поручили заведование подотделом искусств. Булгакова я пригласил в качестве зав[едующего] литературной секцией».
О том, как начиналась служба у большевиков, рассказано в повести «Записки на манжетах»:
«После возвратного — мёртвая зыбь. Пошатывает и тошнит. Но я заведываю. Зав. Лито. Осваиваюсь».
Через год, 1 февраля 1921 года, в письме к двоюродному брату Константину (он находился тогда в Москве) Михаил Афанасьевич подробно обрисовал свою жизнь периферийного литератора:
«Ты спрашиваешь, как я поживаю. Хорошенькое слово. Именно я поживаю, а не живу...
Весною я заболел возвратным тифом, и он приковал меня... Чуть не издох, потом летом опять хворал».
По поводу своих эпистолярных занятий Булгаков сообщал следующее:
«Я живу в скверной комнате на Слепцовской улице... пишу при керосиновой лампе... За письменным столом, заваленным рукописями... Ночью иногда перечитываю свои раньше напечатанные рассказы (в газетах! в газетах!) и думаю: где же сборник? Где имя? Где утраченные годы?
Я упорно работаю...»
Из чего состояла эта работа? На первых порах он принимал участие в просветительских вечерах, которые устраивались на летних эстрадах и в кинотеатрах. Об этом и написал брату Константину:
«Это лето я всё время выступал с эстрад с рассказами и лекциями».
За выступления платили деньги. Не очень большие, но для семейного бюджета весьма ощутимые. На подобное «жалованье» жили тогда многие из тех интеллигентов, кто волею судеб оказался в большевистском Владикавказе.
Местным властям были явно не по душе эти «рассказы» и «лекции» вчерашних белогвардейцев. И в один прекрасный день:
«Кончено. Всё кончено... Вечера запретили...
Ума не приложу, что ж мы будем есть? Что есть-то мы будем?»
(«Записки на манжетах»)
Запрет лекций перекрывал источник поступления хоть каких-то денег. Ведь за работу в подотделе не платили ничего. Выручала лишь Татьяна Николаевна:
«Жили мы в основном на мою золотую цепь — отрубали по куску и продавали. Она была витая, как верёвка, чуть уже мизинца толщиной. Длинная — я её окручивала два раза вокруг шеи, и она ещё свисала... С тех пор как родители мне её подарили, я всегда её носила не снимая... И вот на эту цепь мы жили!»
(«Жизнеописание Михаила Булгакова»)
В литературный отдел, которым заведовал Булгаков, часто заглядывали гости — писатели, поэты. Среди них были и довольно известные личности.
«...Осип Мандельштам. Вошёл в пасмурный день и голову держал высоко, как принц. Убил лаконичностью:
— Из Крыма. Скверно! Рукописи у вас покупают?..
— Но денег не пла... — начал было я и не успел окончить, как он уехал. Неизвестно куда...
Беллетрист Пильняк. В Ростов, с мучным поездом, в женской кофточке.
— В Ростове лучше?
— Нет, я отдохнуть!!
Оригинал — золотые очки...»
В стране, завершавшей Гражданскую войну, поэты и писатели искали тепла, участия. Но прежде всего, им нужны были средства для пропитания. Лишь 27-летний Борис Пильняк рискнул поехать просто «отдохнуть».
Неслыханная по тем временам роскошь — отдых! Булгаков ни о чём подобном даже подумать не мог, ведь само его существование зависело от золотой цепочки жены. И пока было что от неё отрубать, он писал. Много писал. И не только рассказы и фельетоны. Пробовал себя в драматургии. В том же письме брату Константину сообщал:
«...на сцене пошли мои пьесы. Сначала одноактная юмореска "Самооборона", затем написанная наспех, чёрт знает как, 4-актная драма "Братья Турбины"».
О «Братьях Турбиных» впоследствии воспоминал и Юрий Слёзкин:
«Действие происходит в революционные дни 1905 года — в семье Турбиных — один из братьев был эфироманом, другой революционером. Всё это звучало весьма слабо».
Булгаков тоже не был в восторге от этой пьесы. Но ещё больше расстраивало его другое, и он жаловался Константину:
«Ты не можешь себе представить, какая печаль была у меня в душе, что пьеса идёт в дыре захолустной, что я запоздал на 4 года с тем, что я должен был давно начать делать — писать...
...моя мечта исполнилась... но как уродливо: вместо московской сцены сцена провинциальная, вместо драмы об Алёше Турбине, которую я лелеял, наспех сделанная, незрелая вещь.
Судьба — насмешница.
Потом, кроме рассказов, которые негде печатать, я написал комедию-буфф "Глиняные женихи"... Наконец на днях снял с пишущей машины "Парижских коммунаров" в 3-х актах... Я писал её 10 дней. Рвань всё: и "Турбины", и "Женихи", и эта пьеса. Всё делаю наспех. Всё. В душе моей печаль.
Но я стиснул зубы и работаю днями и ночами. Эх, если бы было где печатать!»
Он торопился. Ведь потеряно столько лет! Ему уже скоро тридцать! А это значит, что до «рокового» 1939-го осталось всего-то восемнадцать лет! Он стремился наверстать потерянное! Он должен успеть! Должен! Потому и работал, стиснув зубы! Днём и ночью!..
Спектакли, поставленные по булгаковским пьесам, местная публика принимала хорошо. Может быть, даже слишком хороню. И Михаил Афанасьевич, находясь под впечатлением тёплого приёма, на какое-то время даже перестал считать свои сочинения «рванью»:
«"Турбины" четыре раза за месяц шли с треском успеха. Это было причиной крупной глупости, которую я сделал: послал их в Москву...»
В столице Советской России в ту пору проходил всероссийский конкурс драматических произведений, посвящённых Парижской коммуне, — большевистский режим нуждался в революционном репертуаре. И Булгаков отправил свои пьесы в театральный отдел (сокращённо — Тео) Народного комиссариата по просвещению. Брату он признавался:
«Проклятая "Самооборона" и "Турбины" лежат сейчас в том же "Тео", о них я прямо и справляться боюсь. Кто-то там с маху нашёл, что "Самооборона" "вредная"...»
Многоточие после слова «вредная» поставил сам Михаил Афанасьевич. И сделал сноску в конце письма, продолжавшую незаконченную фразу:
«...и что её нужно снять с репертуара!.. (отзыв скверный, хотя исходит единолично от какой-то второстепенной величины)».
Это была самая первая рецензия на творчество Михаила Булгакова, вышедшая из-под пера столичного (!) рецензента. И мнение его было резко отрицательным! Стало быть, в «Самообороне» содержалось нечто такое, что заставляло бдительного москвича насторожиться.
Самого автора «одноактной юморески» такой поворот событий, конечно же, опечалил:
«Отзыв этот, конечно, ерундовый, но неприятный, жаль, что я её, "вредную" "Самооборону", туда послал...»
И, ни на что уже больше не надеясь, драматург просил брата:
«Если она провалилась (в чём не сомневаюсь), постарайся получить её обратно и сохранить».
Сообщая о приёме, который публика оказывала спектаклям, поставленным по его пьесам, Булгаков ни единым словом не обмолвился о том, как к его творениям относились местные власти. Между тем владикавказская газета «Коммунист» встретила «Братьев Турбиных» очень недружелюбно:
«Мы не знаем, какие мотивы и что заставило поставить на сцене пьесу Булгакова. Но мы прекрасно знаем, что никакие оправдания, никакая талантливая защита, никакие звонкие фразы о "чистом" искусстве не смогли бы нам доказать ценности для пролетарского искусства и художественной значительности слабого драматургического произведения "Братья Турбины"...
Автор... с усмешкой говорит о "черни", о "черномазых", о том, что царит "искусство для толпы разъярённых Митек и Ванек". Мы решительно и резко отмечаем, что таких фраз никогда и ни за какими хитрыми масками не должно быть. И мы заявляем больше, что, если встретим такую подлую усмешку к "чумазым" и "черни" в самых гениальных образцах мирового творчества, мы их с яростью вырвем и искромсаем в клочья».
Любопытную деталь подметил периферийный рецензент! Он обратил внимание на то, что герои булгаковских пьес, созданные на потребу толпе «разъярённых Митек и Ванек», скрывали свои лица под «масками». И «маски» эти были не простые, а «хитрые»! Запомним этот нюанс! С «масками» в произведениях Булгакова (да и в его жизни тоже) нам предстоит встретиться ещё не раз!
Критические замечания в адрес своих произведений Булгаков воспринимал очень болезненно. Но с рецензентом из газеты «Коммунист» вступать в споры не стал. Лишь посвятил ему (назвав «дебоширом») несколько фраз в «Записках на манжетах»:
«Господи! Дай так, чтобы дебошир умер! Ведь болеют же кругом сыпняком. Почему же не может заболеть он? Ведь этот кретин подведёт меня под арест!..»
Арест упомянут здесь не случайно — именно арестом пригрозили Булгакову за его статью в местной прессе. Об этом — в рассказе «Богема»:
«Фельетон в местной владикавказской газете я напечатал и получил за него 1200 рублей и обещание, что меня посадят в особый отдел, если я напечатаю ещё что-нибудь похожее на этот первый фельетон.
— За что?..
— За насмешки».
Даже не шибко грамотные комиссары из небольшого северокавказского городка сразу поняли, какая «собака» зарыта в дерзких статьях и пьесах бывшего белогвардейца. И чересчур осмелевшему литератору тотчас заявили о том, что большевики смеяться над собой не позволят. И произведений, противоречащих их вкусам и требованиям, публиковать не будут.
Такой поворот событий Михаила Булгакова, конечно же, не устраивал. И он начал подумывать о том, как бы поскорее покинуть негостеприимный Владикавказ.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |