Осенью 1928 года Булгаков узнал, что все издательства, печатавшие его произведения за рубежом, так или иначе связаны с Каганским. И весь гонорар, причитающийся за опубликованные произведения и за поставленные в европейских театрах пьесы, получает тоже он — Захар Леонтьевич Каганский, называвший себя полномочным представителем Булгакова за рубежом.
Для Михаила Афанасьевича это была очередная неприятность.
А в стране в это время развернулась другая трескучая кампания — антимейерхольдовская.
Всё началось с того, что Всеволод Мейерхольд неожиданно для всех выехал за рубеж. Якобы на отдых. Незадолго до этого с той же целью отправился за границу актёр и режиссёр Михаил Чехов. Да там и остался! Поэтому мало кого удивил поползший по Москве слух, что и Мейерхольд возвращаться на родину не собирается.
И тотчас (как по мановению волшебной палочки!) прославленный режиссёр и его театр были подвергнуты беспрецедентной травле. Газеты требовали лишить коварного невозвращенца звания народного артиста, а театр имени Мейерхольда немедленно распустить.
Общество раскололось на тех, кто был «за» режиссёра, и на тех, кто был решительно «против». Первые считали, что каждый «творец» имеет право отдохнуть от трудов праведных, вторые были против зарубежных поездок творческих личностей вообще и Мейерхольда в частности.
В октябре на очередном пленуме РАППа (Российской ассоциации пролетарских писателей) страсти раскалились до предела. Руководители этой организации (Леопольд Авербах, Владимир Киршон и другие) взяли Мейерхольда и его театр «под безоговорочную защиту», подвергнув резкой критике противников не возвращавшегося на родину режиссёра. Особенно досталось драматургу Билль-Белоцерковскому, которому, как говорили тогда, выдали на всю катушку...
«...окрестив его "деклассированным люмпеном", "врагом пролетарской литературы", "неучем, страдающим бездной чванливого бескультурья"».
(Из письма в ЦК ВКП(б) группы драматургов-коммунистов)
Напомним современным читателям об «ошельмованном» «классовом враге» Билль-Белоцерковском. В шестом томе Большой советской энциклопедии (1927 года издания) о нём сказано следующее:
«Билль-Белоцерковский Владимир Наумович (р. 1884) рус[ский] драматург. Окончил трехклассное городское училище. Матрос торгового флота, рабочий на американск[ом] заводе, окномой "небоскрёбов", полотёр, кочегар, землекоп на плантациях и т/д. Побывал во всех частях света. В 1917-м прибыл в Москву и вступил в РСДРП(б)... принял активное участие в Октябрьской Революции и был ранен... Из пьес Б[илль]-Б[елоцерковского] наиболее интересен "Шторм" — суровое и острое изображение Гражданской войны».
Раскритикованные «антимейерхольдовцы» кровно обиделись и покинули ряды РАППа. А 19 января 1929 года ещё и написали коллективную жалобу, направив её в отдел агитации и пропаганды ЦК ВКП(б). Копия письма была послана лично товарищу Сталину. Обиженные писатели жаловались на руководителей РАППа и его печатного органа, журнал «На литературном посту»:
«...руководство "На лит. посту" (персонально т. Авербах и особенно Киршон) не останавливаются перед дискредитацией не только ставшего неугодного им Билль-Белоцерковского (прежде восхваляемого "как драматурга рабочего класса!"), но и его новой пьесы.
Мы просим Вас положить конец подобным методам литературной борьбы.
К нашему пожеланию — ПРИЗВАТЬ "ВОЖДЕЙ" РАППа к ПОРЯДКУ — присоединяется ряд коллективов, резолюции которых против травли Билль-Белоцерковского мы прилагаем».
Вслед за этим письмом группа протестующих литераторов сочинила второе:
«Генеральному секретарю ЦК ВКП(б)
Дорогой товарищ Сталин!
Вследствие безответственной деятельности верхушки Российской Ассоциации Пролетарских Писателей на литературном фронте создалось крайне нетерпимое положение...
...продолжается ожесточённая травля и шельмование как "классовых врагов" таких т.т., как Билль-Белоцерковский, Ф. Гладков и других.
Не чувствуя над собою достаточно твёрдого партийного контроля (т. Керженцев сам идёт у них на поводу), Рапповцы не стесняются в средствах и обливают грязью всех, кто протестует против их беспринципного вредного политиканства.
Перечисляя эти факты и прилагая материалы... мы обращаемся к Вам, тов. Сталин, исчерпав все средства в борьбе за единство пролетарской литературы и за правильное идеологическое руководство».
Далее писатели-коммунисты скрупулёзно перечислили просчёты, допущенные властью в борьбе с «правой» опасностью. А также назвали имена тех, от кого, по их мнению, на самом деле исходит угроза советским литературе и искусству. Ими оказались драматург Булгаков и дирижёр Большого театра Голованов. Руководитель Главискусства Свидерский был зачислен в «потворствующие».
По поводу того, как в это письмо-жалобу попал Булгаков, существуют разные мнения. Сам Михаил Афанасьевич предполагал, что Билль-Белоцерковский был очень крепко задет «Багровым островом». Ведь в нём — «как утверждают люди из ряда тех, которых интересуют чужие дела», — откровенно пародировались многие эпизоды из шедшей в то время в филиале Малого театра пьесы Билля-Белоцерковского «Лево руля». Поэтому друзья возмущённого драматурга-партийца и решили, как бы походя, лягнуть беспартийного обидчика.
Как бы то ни было, но 2 февраля 1929 года Сталин ответил на письмо писателей, высказав своё мнение о Свидерском, Голованове и Булгакове. Оказалось, что вождь не только хорошо знаком с пьесами Булгакова, но и имел о них своё собственное мнение. Так, бросив мимоходом камешек в адрес знаменитого мхатовского спектакля («На безрыбье даже "Дни Турбиных" — рыба»), генсек написал:
«Что касается собственно пьесы "Дни Турбиных", то она не так уж плоха, ибо она даёт больше пользы, чем вреда...
"Дни Турбиных" есть демонстрация всепобеждающей силы большевизма.
Конечно, автор ни в коей мере "не виновен" в этой демонстрации, но какое нам до этого дело?»
Коснулся Сталин и «Бега», заявив, что пьесу эту...
«...нельзя считать проявлением ни "левой", ни "правой" опасности. "Бег" есть проявление попытки вызвать жалость, если не симпатию, к некоторым слоям антисоветской эмигрантщины, — стало быть, попытка оправдать или полуоправдать белогвардейское дело. "Бег" в том виде, в каком он есть, представляет антисоветское явление».
Эти слова означали, что в восьми булгаковских «снах» Сталин не нашёл ни одного намёка (или сделал вид, что не нашёл), что ни себя, ни своих сподвижников в персонажах «Бега» не узнал (или сделал вид, что не узнал).
Зато, давая принципиальную партийную оценку деятельности органов, курировавших литературу и искусство (Главискусству и Главреперткому), генсек ещё раз больно ударил но Булгакову:
«Верно, что т. Свидерский сплошь и рядом допускает самые невероятные ошибки и искривления, но верно также и то, что Репертком в своей работе допускает не меньше ошибок, хотя и в другую сторону. Вспомните "Багровый остров", "Заговор равных" и томи подобную макулатуру, почему-то охотно пропускаемую для действительно буржуазного Камерного театра».
Поставив, таким образом, окончательный крест на таировском спектакле, Сталин всё же дал строптивому драматургу некий шанс для «исправления»:
«Впрочем, я бы не имел ничего против постановки "Бега", если бы Булгаков прибавил к своим восьми снам ещё один или два сна, где бы он изобразил внутренние социальные пружины Гражданской войны в СССР, чтобы зритель мог понять, что все эти, по-своему "честные" Серафимы и всякие приват-доценты, оказались вышибленными из России не по капризу большевиков, а потому, что они сидели на шее у народа (несмотря на свою "честность"), что большевики, изгоняя вон этих "честных" сторонников эксплуатации, осуществляли волю рабочих и крестьян и поступали поэтому совершенно правильно».
Сталин критиковал Булгакова. Но делал это очень мягко, можно даже сказать, весьма щадяще. Вождь как бы подавал пример всем остальным критикам, разъясняя им, казалось бы, простые вещи:
«Почему так часто ставят на сцене пьесы Булгакова? Потому, должно быть, что своих пьес, годных для постановки, не хватает... Конечно, очень легко "критиковать" и требовать запрета в отношении непролетарской литературы. Но самое лёгкое нельзя считать самым хорошим. Дело не в запрете, а в том, чтобы шаг за шагом выживать со сцены старую и новую непролетарскую литературу в порядке соревнования... А соревнование — дело большое и серьезное, ибо только в обстановке соревнования можно будет добиться сформирования и кристаллизации нашей пролетарской художественной литературы».
Через три недели (28 февраля) Сталин написал ещё одно письмо — «Ответ писателям-коммунистам из РАППа». В нём, вновь взяв под защиту Билль-Белоцерковского, вождь пообещал:
«Я и впредь буду отвечать (если будет время) любому товарищу, имеющему прямое или косвенное отношение к нашей революционной литературе. Это нужно. Это полезно. Это, наконец, мой долг...
С коммунистическим приветом И. Сталин».
Стоит ли удивляться, что уже на следующий день, 29 февраля, газета «Комсомольская правда» опубликовала стихотворение Маяковского «Лицо классового врага», в котором были и такие строчки:
«На ложу,
в окно
театральных касс
тыкая
ногтем лаковым,
он
даёт
социальный заказ
на "Дни Турбиных" —
Булгаковым».
Поэт революции весьма оперативно подключился к травле пришедшегося не ко двору драматурга!
И всё-таки ситуация складывалась весьма необычная! Можно даже сказать, парадоксальная! С одной стороны, на тех, кто приносился в жертву беспощадной критике, тотчас всей своей мощью наваливался партийно-пропагандистский аппарат. А с другой стороны, у самих руководящих чиновников возникали колебания и сомнения в отношении отдельно взятых критикуемых. Даже сам генеральный секретарь ЦК допускал совершенно непонятный либерализм, давая возможность такому «чуждому пролетарскому строю» писателю, как Булгаков, «исправить» допущенные ошибки!
Иными словами, на самом «верху», в самом дьявольском месте Страны Советов (в Кремле) происходили вещи, в строгие рамки здравого смысла не укладывавшиеся и больше смахивавшие на проделки забавляющегося от нечего делать... дьявола.
В Кремле объявился... дьявол?!
Да!
Булгаков, обожавший забавные несуразности и остроумные розыгрыши, не мог остаться безучастным к подобному парадоксальному повороту событий. С полным основанием он мог повторить фразу, появившуюся в его дневнике в декабре 1924 года (совсем, правда, по другому поводу):
«Или у меня нет чутья, и тогда я кончусь на своём покатом полу, или это интродукция к совершенно невероятной опере».
Булгаков не стал дожидаться окончания затянувшейся «интродукции», он сел за письменный стол. Сел, чтобы выплеснуть накопившиеся эмоции на бумагу, дав своё, булгаковское, толкование всему тому, что происходило вокруг него самого и написанных им произведений.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |