Наступил год 1939-й, последний год жизни, как называл его сам Михаил Булгаков. Ещё в «Жизни господина де Мольера» он попытался представить, как всё это произойдёт. И в главе «Сцены в парке» описал разговор двух французов, одного постарше, другого помоложе:
«— Я, знаешь ли, скоро умру, — говорит старший и таинственно добавляет: — Ты ведь знаешь, какая у меня серьёзная болезнь?..
"О господи, зачем я пришёл в парк?" — думает младший, а вслух говорит:
— Э, какой вздор! Я тоже себя плохо чувствую...
— Мне пятьдесят лет, не забудь! — угрожающе говорит старший.
— Мой Бог, вчера тебе было сорок восемь, — оживляется младший, — ведь нельзя же, в самом деле, чтобы человеку становилось сразу на два года больше, как только у него дурное расположение духа!»
И вот теперь (уже совсем не за горами!) эти самые «сорок восемь» лет должны были стать возрастом самого Михаила Булгакова.
«Он повторял, что в 1939 году он умрёт и ему необходимо закончить "Мастера...", это была любимая его вещь, дело его жизни».
Так спустя годы писала Елена Сергеевна, снова и снова вспоминая о том, как Булгаков брал с неё клятву, что она не отдаст его в больницу и что он умрёт у неё на руках. В письме брату Александру (написанном в январе 1961-го), когда зашла речь о событиях давнего 1932 года, Елена Сергеевна вновь затронула эту тему:
«Он очень серьёзно повторял: "Поклянись". И потом в течение нашей жизни несколько раз напоминал мне об этом. Я настаивала на показе врачу, на рентгене, анализах и т. д. Он проделывал всё это, всё давало успокоение, и тем не менее он назначил 39-й год, и когда пришёл этот год, стал говорить в лёгком шутливом тоне о том, что вот — последний год, последняя пьеса и т. д. Но так как здоровье его было в прекрасном состоянии, то все эти слова никак не могли восприниматься серьёзно. Говорил он об этом всегда за ужином с друзьями, в свойственной ему блестящей манере, с светлым юмором, так что все привыкли к этому рассказу».
Самыми «неверующими» в приближении неминуемого финала были сыновья Елены Сергеевны, Евгений и Сергей, а также художник Владимир Дмитриев. Стоило им в очередной раз услышать упоминание («в лёгком шутливом тоне») о наставшем «последнем» годе жизни, как они начинали вышучивать «горе-пророка», стараясь перевести разговор на другую тему.
Но поскольку Михаил Афанасьевич вновь и вновь возвращался к этой печальной теме, то приходилось принимать меры, и...
«...раз в год (обычно весной) я заставляла его проделывать всякие анализы и просвечивания. Всё давало хороший результат, и единственное, что его мучило часто, это были головные били, но он спасался от них тройчаткой — кофеин, фенацетин, пирамидон».
Головные боли! Именно они и являлись тем нехорошим симптомом, который говорил о предрасположенности к роковому почечному заболеванию.
Об этом можно было прочесть в любом медицинском справочнике:
«Болезнь тянется многие годы, больной жалуется на головные боли, сердцебиение и некоторые другие расстройства. Обычно увеличивается (гипертрофируется) сердце и расстраивается зрение».
Впрочем, к постоянным (порою весьма изнурительным!) головным болям давно привыкли. На них просто перестали обращать внимание (благо, спасительная тройчатка всегда была под рукой). В письме в Париж (посланном Еленой Сергеевной 17 октября 1960 года брату Булгакова Николаю Афанасьевичу и его жене Ксении), есть такие слова:
«...к 1939 году он был прелестен и внешне и душевно».
Да и жизнь текла точно так же, как и раньше. И каждый день как всегда заканчивался далеко за полночь. 6 января (когда у Булгаковых заночевал Николай Эрдман) Елена Сергеевна отметила:
«Сегодня на рассвете, в шесть часов утра, когда мы ложились спать, засидевшись в длительной, как всегда беседе... когда Николай Робертович стал советовать Мише, очень дружелюбно, писать новую пьесу, не унывать и прочее, Миша сказал, что он проповедует, как местный протоиерей"».
С гостями Булгаков шутил. Но когда посторонние расходились, снимал с себя весёлую шутливую маску, и...
Обратимся к «Жизни господина де Мольера», где описана подобная ситуация!
«И несомненно, что, помимо физических страданий, его терзала душевная болезнь, выражающаяся в стойких приступах мрачного настроения духа... В иные минуты им овладевало раздражение и даже ярость. В такие минуты он не мог собою управлять, становился несносным в общении с близкими...
Когда настроение духа становилось совершенно невыносимым, на помощь приходило вино и небольшая компания...»
То, что слова, относящиеся к Мольеру, отражали состояние самого Михаила Афанасьевича, подтверждает и запись в дневнике Елены Сергеевны от 8 января 1939 года:
«Вечером Мелики... играли на биллиарде. Миша очень развеселился, чему я очень рада, так как у него эти дни тягостное пессимистическое настроение духа».
Через три дня пришёл друг-художник:
«Дмитриев был, нездоров, говорил, что его вызвали повесткой в Ленинград, в НКВД. Ломал голову, зачем?»
И вдруг, резко оборвав пессимистическую хандру, Булгаков всерьёз взялся за написание пьесы, которую тут же объявил самой «последней».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |