В дневнике Елены Сергеевны новый знакомец представлен так:
«...видимо, журналист, Добраницкий, кажется, так его зовут».
Вечером 14 мая он пришёл в гости:
«М[ихалу] А[фанасьеви]чу нездоровилось, разговаривал, лёжа в постели. Тема Добраницкого — мы очень виноваты перед вами, но это произошло оттого, что на культурном фронте у нас работали вот такие, как Киршон, Афиногенов, Литовский... Но теперь мы их выкорчёвываем. Надо исправить дело, вернувши вас на драматургический фронт. Ведь у нас с вами (то есть у партии и драматурга Булгакова) оказались общие враги и, кроме того, есть и общая тема — "Родина" — и далее всё так же.
М[ихаил] А[фанасьевич] говорит, что он умён, сметлив, а разговор его, по мнению М[ихаила] А[фанасьевича], — более толковая, чем раньше, попытка добиться того, чтобы он написал если не агитационную, то хоть оборонную пьесу.
Лицо, которое стоит за ним, он не назвал, а М[ихаил] А[фанасьевич] и не добивался узнать».
На следующий день Булгаковых навестил художник Владимир Владимирович Дмитриев:
«...был Дмитриев.
— Пишите агитационную пьесу!
М[ихаил] А[фанасьевич] говорит:
— Скажите, кто вас подослал?
Дмитриев захохотал.
Потом стал говорить серьёзно.
— Довольно! Вы ведь государство в государстве! Сколько это может продолжаться? Надо сдаваться, все сдались. Один вы остались. Это глупо!»
Запись от 16 мая:
«М[ихаил] А[фанасьевич] в ужасном настроении. Опять стал бояться ходить один по улицам».
Когда на следующий день в «Правде» появилась статья «Троцкистская агентура в литературе», новые «доброжелатели» тут же повели разговоры о том, что положение Булгакова может кардинально измениться. Для этого нужно лишь пойти и попросить, пойти и потребовать...
Реакция Михаила Афанасьевича была однозначно решительной:
«— Никуда не пойду. Ни о чём просить не буду.
И добавил, что никакие разговоры не помогут разрешить то невыносимо тягостное положение, в котором он находится».
20 мая «Правда» сообщила об исключении из рядов партии Афиногенова и Ясенского. 22 мая — та же участь постигла Киршона.
А Булгаков в эти дни с воодушевлением читал друзьям и знакомым главы из романа, о котором в дневнике Елены Сергеевны сказано, что он...
«...о Христе и дьяволе (у него ещё нет названия, но я его так называю для себя)».
Слух о том, что Булгаков сочинил что-то на религиозную тему, быстро дошёл до кого следует. Чтобы образумить писателя, наставить его на путь истинный, на него «вывели» заведующего сценарным отделом киностудии «Ленфильм» А.И. Пиотровского. Вечером 20 мая он позвонил:
«Хотел заказать М[ихаилу] А[фанасьевичу] сценарий. М[ихаил] А[фанасьевич] отказался. Но из любопытства спросил — "на какую тему?" — Антирелигиозную!»
23 мая к Булгаковым снова пришёл Добраницкий — почитать булгаковские пьесы:
«М[ихаил] А[фанасьевич] ушёл потренироваться ходить одному — как он сказал. А Добраницкий принялся за "Пушкина". Через час я ему сказала, что у нас, в нашей странной жизни, бывали уже такие случаи, что откуда ни возьмись появляется человек, начинает очень интересоваться литературными делами М[ихаила] А[фанасьевича], входит в нашу жизнь, мы даже привыкаем к нему, и потом — он так же. внезапно исчезает, как будто его и не бывало.
Тогда он... сказал:
— Вы увидите, я не исчезну. Я считаю долгом своей партийной совести сделать всё возможное для того, чтобы исправить ошибку, которую сделали в отношении Булгакова».
1 июня газеты ошеломили новостью: застрелился видный военачальник Ян Гамарник.
Через четыре дня Елена Сергеевна отметила в дневнике:
«В "Советском искусстве" сообщение, что Литовский уволен с поста председателя Главреперткома.
Гнусная гадина. Сколько зла он натворил на этом месте».
10 июня:
«Был Добраницкий, принёс М[ихаилу] А[фанасьевичу] книги по Гражданской войне. Расспрашивает М[ихаила] А[фанасьевича] о его убеждениях, явно агитирует. Для нас загадка — кто он?»
А в дневнике Всеволода Вишневского в тот же день появилась запись:
«Пильняк кончил роман. Просит принять».
Новое произведение Бориса Пильняка называлось «Соляной амбар». О чём эта вещь?
Одного из героев романа, Климентия Обухова, советская власть отправляет в ссылку в сибирское село, где он работает на лесоповале. Казалось бы, ситуация вполне заурядная — ссылка для тогдашних советских людей давно уже стала делом привычным, заготовка леса — тоже. Но Обухова «ссылают» не в простое село, а в Шушенское — в то самое, где при царе отбывал ссылку Ленин и где, как известно, будущего вождя лес валить не заставляли.
Обухов пишет домой письма, полные философских размышлений:
«...плохие романисты, действительно не зная, что делать с персонажем, убивают его, и это плохо для романа... Но, думается мне, что может быть — и должен быть — такой роман, где механическая смерть всех его героев будет самым закономерным концом. Это в том случае, если роман посвящён эпохе, которая гибнет закономерно. Одарил ли романист иль не одарил персонажей знанием того, что они жили в ситуации и поддерживали ситуацию, которая гибельна, — статистика смертей является закономерностью гибельной ситуации».
Потрясающе пророческие строчки! Писатель чуть ли не открытым текстом заявлял читателям о том, что они являются героями эпохи, которая не просто гибнет, а «гибнет закономерно»! Стоило вместо слов «роман» и «герои» поставить слова «страна» и «граждане», как сразу становилось ясно, какую судьбу предсказывал советским людям Борис Пильняк.
Да, «Соляной амбар» был написан эзоповским языком. Но те, кто помнил повесть «Красное дерево», сразу понимали, о чём идёт речь:
«Каждое дерево в отдельности — от столетнего кедра до малой сосенки — умирает под нашими топорами и пилами — так скажем — безвременно. Но мы всё дальше и дальше выкорчёвываем деревья, — и это уже закономерность. Судьба отдельного дерева второстепенна».
И этот свой роман Пильняк понёс показывать... Всеволоду Вишневскому!
11 июня газеты довели до сведения читателей о предании суду группы высокопоставленных военачальников. Елена Сергеевна записала в дневнике:
«Утром — сообщение в "Правде" — Прокуратура Союза о предании суду Тухачевского, Уборевича, Корка, Эйдемана, Фельдмана, Примакова, Путны и Якира по делу об измене родине.
М[ихаил] А[фанасьевич] в Большом театре на репетиции "Поднятой целины"...
Митинг после репетиции. В резолюции — требования высшей меры наказания для изменников».
А через три дня и уже негодующие писатели поместили в «Правде» свой гневный отклик:
«НКВД и товарищ Ежов раскрыли центр шпионов и мерзавцев... Писатели СССР требуют у Верховного суда расстрелять Тухачевского, Якира, Уборевича и других. В могилу им посылаем проклятия.
Вишневский, Фадеев, Вс. Иванов, Л. Леонов, Ф. Панфёров».
Аналогичное требование в тот же день поместила и «Литературная газета»:
«Не дадим житья врагам Советского Союза! Мы требуем расстрела шпионов!
Вишневский, Фадеев, Леонов, Федин, Шолохов, Толстой,
Тихонов, Сурков, Безыменский, Сельвинский, Пастернак,
Шагинян, Макаренко, Прокофьев, Асеев».
Военачальников, конечно же, расстреляли...
Выстрелы эти прогремели как бы совсем рядом с квартирой Булгакова. Ведь ещё не так давно (когда Елена Сергеевна была женой Шиловского) эти «враги народа» (Тухачевский, Уборевич, Корк и другие) часто бывали у них в гостях, сидели за одним столом, шутили, смеялись, спорили... Почему вслед за своими бывшими сослуживцами в тюремную камеру не угодил Евгений Шиловский, никто объяснить не мог. Обсуждать же эту тему вслух не решались...
Сегодня можно предположить, что экс-командарм, ушедший на преподавательскую работу, видимо, просто выпал из поля зрения следователей. А подвергавшиеся жесточайшим пыткам бывшие сослуживцы о нём не вспомнили. Значит, повезло!
С врагами в ту пору разбирались быстро. Гораздо труднее было тем, кто оставался жить. Так, Илья Сельвинский, имевший уже несколько запрещённых пьес, с горечью писал 21 июня:
«Я самый настоящий неудачник, и все мои неудачи — лишь оборотная сторона моих побед... Не знаю, о чём писать дальше, за что взяться...»
А между супругами Булгаковыми разгорелся спор:
«Мы держали пари с М[ихаилом] А[фанасьевичем] третьего дня. Он говорит, что Добраницкого мы больше не увидим — не позвонит, не придёт».
22 июня 1937 года в гости к Булгаковым заглянул Ф.Н. Михальский, работник МХАТа, собиравшийся вместе с театром ехать на гастроли в Париж:
«Ну, конечно, разговор перебросился на Мишины дела. Всё тот же лейтмотив — он должен писать, не унывать. Миша сказал, что он чувствует себя как утонувший человек — лежит на берегу, волны перекатываются через него».
Булгаков — «утонувший человек»? Тем, кому довелось тогда общаться с ним, трудно было в это поверить. То лето выдалось очень жарким. Булгаковы чуть ли не каждый день ездили на Москва-реку, там купались, Михаил Афанасьевич катался на байдарке. А по вечерам шли ужинать в кафе «Журналист» или в ресторан Клуба мастеров искусств. И самым жизнерадостным, самым активным участником всех этих мероприятий был Михаил Булгаков — тот самый «утонувший человек», через которого «перекатываются волны». Запись от 23 июня:
«Вечером явился Добраницкий. Я выиграла пари».
А через два дня произошла и вовсе неожиданная встреча:
«Вышли в город и тут же в Гагаринском встретили Эммануила Жуховицкого. Обрадовался, говорил, что обижен очень нами, что мы его изъяли, спрашивал, когда может опять придти? Условились на сегодняшний вечер, в десять часов...
Жуховицкий явился почему-то в одиннадцать часов и почему-то злой и расстроенный (М[ихаил] А[фанасьевич] объяснил потом мне — ну, ясно, потрепали его здорово в учреждении)».
О каком «учреждении» шла речь, Елена Сергеевна не уточнила, но догадаться несложно — об НКВД.
«Начал он с речей, явно внушённых ему, — с угрозы, что снимут "Турбиных", если М[ихаил] А[фанасьевич] не напишет агитационной пьесы.
М[ихаил] А[фанасьевич]:
— Ну, я люстру продам.
Потом о "Пушкине": почему, как и кем была снята пьеса?
Потом о "Зойкиной" в Париже: что и как?
Сказали, что уже давно не имеем известий.
Словом, полный ассортимент: расспросы, враньё, провокации».
Продолжал заглядывать к Булгаковым и художник Владимир Дмитриев. Тоже много говорил, много спрашивал, засиживаясь глубоко за полночь. Пришёл он и 2 июля:
«После обеда пошли на балкон и стали втроём забавляться игрой — пускали по ветру бумажки папиросные и загадывали судьбу — высоко ли и далеко ли полетит бумажка».
В 1937-м подобное времяпрепровождение легкомысленным баловством не считалось. Такие пришли времена, когда дальнейшая судьба практически любого советского человека была приравнена к стоимости папиросной бумажки, за благополучный полёт которой поручиться мог далеко не каждый.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |