Однако и в «плохом» 1937 году выдавались минуты, когда «неприятнейшие хлопоты» на время уступали место более приятным вещам:
«Опять играли с масками — новое увлечение М[ихаила] А[фанасьевича]».
Но... раздавался телефонный звонок, или звонили в дверь, и маска беззаботной радости сменялась выражением унылой озабоченности.
Именно так случилось весной 1937-го, когда власти в очередной раз вспомнили, что Булгаков — лицо мужского пола и, следовательно, является защитником отечества. Его вновь вызвали в военный комиссариат. 25 марта Елена Сергеевна записала в дневнике:
«Целый день ушёл на освидетельствование М[ихаила] А[фанасьевича] в комиссии... М[ихаил] А[фанасьевич] прошёл переучёт, выдали об этом памятку. Но какое он назначение получит — неизвестно. Медицинский диплом тяготит М[ихаила] А[фанасьевича].
Восемнадцать лет он уже не имеет никакого отношения к медицине».
Булгаков всерьёз опасался, что власти наденут на него докторский халат. И на него вновь напала хандра:
«Поздно ночью М[ихаил] А[фанасьевич]:
— Мы совершенно одиноки. Положение наше страшно».
Зато следующий день ознаменовался новостью приятной. Получили...
«...приглашение на бал-маскарад в американском посольстве, устраивает дочь посла.
До чего же это не вяжется с нашим настроением!»
Даже когда Московский городской суд признал иск харьковчан неправомерным и возвращать деньги за так и не поставленного «Александра Пушкина» было не нужно, особой радости это не вызвало.
29 марта «Правда» опубликовала доклад Сталина «О мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников». Вождь, в частности, сказал:
«В борьбе с современным троцкизмом нужны теперь не старые методы, не методы дискуссий, а новые методы — методы выкорчёвывания и разгрома».
Это означало, что с «врагами народа», число которых (по утверждению официальной пропаганды) увеличивалось день ото дня, будут сражаться до полного их уничтожения.
Вскоре стали известны подробности и тех «сражений», что проходили в квартире на Ржевском, где Марианна Шиловская (в связи с рождением ребёнка) усилила свой натиск на нежеланных соседей:
«2 апреля.
Вечером пришёл мой Женичка. Рассказывал, что в Ржевском происходят неприятности из-за Олиной комнаты, которую Марианна хочет использовать для себя».
Через день вконец издёрганный Булгаков писал Вересаеву:
«Я очень утомлён и размышляю. Мои последние попытки сочинять для драматических театров были чистейшим донкихотством с моей стороны. И больше я его не повторю. На фронте драматических театров меня больше не будет. Я имею опыт, слишком много испытал».
Запомним это признание в «донкихотстве»! И булгаковскую клятву в том, что в его творчестве ничего подобного «больше не будет»! Запомним!
Тем временем газеты (уже вполне официально) объявили о том, что Бухарин, Рыков и некоторые из их сторонников арестованы. И советские «генералы» от литературы вновь забили в набат. 5 апреля было срочно созвано очередное общемосковское собрание писателей, на котором единогласно была принята резолюция:
«Советские писатели требуют суда над правыми отщепенцами Бухариным и Рыковым. Советские писатели образуют вокруг любимого Сталина живое кольцо преданности, бдительности и защиты».
А через два дня в очередной раз косвенным образом подтвердился факт неусыпного контроля над булгаковской перепиской. Не успел Михаил Афанасьевич отослать письмо, в котором сочинение пьес называлось «донкихотством», как с ним тотчас пожелало побеседовать высокое начальство.
О подлинной причине столь пристального внимания властей к творчеству Булгакова догадаться было нетрудно: ведь там (на самом «верху») хорошо помнили, что он собирался написать пьесу о Сталине. И вдруг такое категорическое заявление об отказе работать для театров! Значит, обещанной пьесы о вожде тоже не будет?.. Было от чего забеспокоиться! Елена Сергеевна записывала:
«7 апреля.
Звонок из ЦК: зовут Мишу к Ангарову. Поехал.
Разговор, по его словам, был долгий, тяжкий по полной безрезультатности. Миша говорил о том, что проделали с "Пушкиным", а Ангаров отвечал в том плане, из которого было видно, что он хочет указать Мише правильную стезю. Между прочим, о "Минине" сказал: Почему вы не любите русский народ? — и всё время говорил, что поляки очень красивые в либретто».
Видный большевик М.А. Ангаров был на семь лет моложе Булгакова, литературой никогда не занимался. Однако это не помешало ему с ходу начать учить приглашённого писателя тому, что и как следует писать. Вывод из той «безрезультативной» беседы Елена Сергеевна сделала такой:
«Самого главного не было сказано... — что Мише нужно сказать и, вероятно, придётся писать в ЦК или что-нибудь предпринимать. Но Миша смотрит на своё положение безнадёжно. Его задавили, его хотят заставить писать так, как он не будет писать».
Эту дневниковую запись очень интересно дополняет агентурная сводка, в которой лубянскому начальству докладывалось о том, как оценивает своё состояние сам Михаил Булгаков. Агент приводил такие слова писателя:
«Я сейчас чиновник, которому дают ежемесячное жалование, пот ещё не гонят с места (Большой театр), и надо этим довольствоваться. Пишу либретто для двух опер — историческое и времён Гражданской войны. Если опера выйдет хорошая — её запретят негласно, если выйдет плохая — её запретят открыто».
Хранящиеся в Центральном литературном архиве дневники Всеволода Вишневского дают возможность установить, что записывал он в тот день, когда Булгаков беседовал с Ангаровым:
«Вечер. 7 апреля 37. Переделкино.
Был вчера у Сельвинского. Там Пильняки. Поговорили о литературе, о войне... Пильняк пристраивается писать роман».
А вот у Булгакова «пристроиться», чтобы что-то написать, никак не получалось. Тридцать лет спустя Елена Сергеевна вспоминала:
«У него почти не было времени писать. Утром мы вставали, пили кофе, и он уходил на репетиции — часам к пол-одиннадцатого. Вечером почти всегда были гости — и при этом мы везде ходили, бывали на всех новых постановках! Друзей было немного, но это были те, кто не мог жить без М[ихаила] А[фанасьевича]. Он шутил, рассказывал, разыгрывал сценки — это был неисчерпаемый источник веселья, жизнерадостности. Расходились в 5—6 часов утра, и я только умоляла:
— Ну, давайте будем расходиться хоть бы в 3!
И только иногда, когда гости уходили и мы оставались одни, он мрачно говорил:
— Что же это? Ведь это уходит в воздух, исчезает, а ведь это могло остаться, могло быть написано.
Тогда я начинала плакать, а он пугался и сразу менял настроение».
Не прибавляли радости и новости, сообщавшие о делах МХАТа. Запись от 10 апреля 1937 года:
«В "Вечерней Москве" сообщение о том, что МХАТ заключил договор с Парижем. Едут и везут: "Любовь Яровую", "Анну Каренину", "Бориса Годунова" и "Горячее сердце". Слухи о "Турбиных", значит, неверны были. Миша никогда не увидит Европы».
Это ли не повод для очередной печали? А тут ещё слухи о коллегах-литераторах! О них — в записи от 11 апреля:
«Мише рассказывали на днях, что Вишневский выступал (а где — чёрт его знает!) и говорил, что "мы зря потеряли такого драматурга, как Булгаков". А Киршон говорил (тоже, видимо, на этом собрании), что время показало, что "Турбины" — хорошая пьеса.
Оба — чудовищные фигуры! Это они одни из главных травителей Миши. У них нет ни совести, ни собственного мнения».
А газеты продолжали сообщать о новых «диверсиях» замаскировавшихся, но выявленных работниками НКВД «врагов» советского народа... Так, 12 апреля «Правда» вышла со статьёй «Фальшивая картина» о кинофильме «Большие крылья». Ещё через три дня в той же газете были со всей решительностью вскрыты «Ошибки Камерного театра» (они, как оказалось, допущены его руководителем Таировым при постановке спектакля «Дети солнца»).
А через шесть дней...
18 апреля «Правда» опубликовала (рядом с заметкой Платона Керженцева «Апологеты фашистской архитектуры») письмо в редакцию, озаглавленное коротко, но предельно выразительно: «Мы огорчены и возмущены». Его авторами были жители Камчатки: заместитель председателя Камчатского облисполкома Тевлянто, художник Вуквоол и колхозник-моторист Гиаю. Все трое с негодованием писали о спектакле Театра революции по пьесе Сельвинского «Умка — Белый Медведь»...
Прошло четыре дня, и в газетах появилось постановление Всесоюзного Комитета по делам искусств. Театру революции предписывалось:
«...снять эту пьесу с репертуара, как антихудожественную и политически недостойную советского театра».
А в это время Осип Мандельштам, сосланный, как мы помним, в Воронеж за антисталинские стихи, заканчивал сочинять «Оду». В ней были строки:
«Необходимо сердцу биться:
Входить в поля, врастать в леса.
Вот "Правды" первая страница,
Вот с приговором полоса...»
Обрисовав рифмованными штрихами происходившие в стране события, автор «Оды» приступал к созданию портрета главного своего героя, который должен был предстать перед читателями в виде...
«Непобедимого, простого,
С могучим смехом в грозный час,
Находкой выхода прямого,
Ошеломляющего нас.Но это ощущенье сдвига,
Происходящего в веках,
И эта сталинская книга
В горячих солнечных руках...»
Из-под пера гонимого властями поэта, измаявшегося до предела от тягот ссылки, выходили всё новые верноподданнические четверостишья:
«И налетит пламенных лет стая,
Прошелестит спелой грозой Ленин,
И на земле, что избежит тленья,
Будет будить разум и жизнь Сталин».
Трудно было поверить, что хвалу вождю воздаёт автор памфлета о кремлёвском горце. Но это было именно так. Мандельштам как бы являл миру свою новую поэзию, новую свою правду:
«Правдивей правды нет, чем искренность бойца;
Для чести и любви, для доблести и стали
Есть имя славное для сжатых губ чтеца —
Его мы слышали, и мы его застали».
Дошли ли эти стихи до Булгакова, читал ли он их, неизвестно. Но 19 апреля Елена Сергеевна записала в дневнике:
«В моё отсутствие к М[ихаилу] А[фанасьевичу] заходила жена поэта Мандельштама. Он — выслан и уже, кажется, третий год в Воронеже. Она в очень тяжёлом положении, без работы».
Так что, как ни старался Осип Эмильевич «перековаться» в поэта-сталинца, его отчаянная попытка не принесла никакого облегчения ни ему самому, ни его близким.
Между тем число тех, кто оказывался «в очень тяжёлом положении», увеличивалось с каждым днём. Органы НКВД выявляли всё новых «врагов народа». 20 апреля 1937 года Елена Сергеевна записала в дневнике:
«Вот это штука — арестован Мутных. В Большом театре волнения».
Комбриг В.И. Мутных долгое время работал начальником Центрального дома Красной армии. Затем получил повышение — стал возглавлять Большой театр, особо важный объект, в котором проводились торжественные заседания с участием руководителей страны. На пост директора ГАБТа всегда назначали высокопоставленных энкавэдэшников.
По сведениям чекистов, 1 мая 1937 года должен был начаться путч военных, предводительствуемых маршалом Тухачевским. И спецслужбы срочно приняли ответные меры: заменили всю охрану Кремля, ликвидировали старые пропуска, ввели новые пароли. Были также арестованы ненадёжные лица, занимавшие особо ответственные посты.
17 апреля «взяли» Карла Викторовича Паукера. Он возглавлял оперативный отдел ОГПУ, отвечавший за охрану членов политбюро и всех правительственных резиденций. В показаниях Паукера, вероятно, фигурировал и директор Большого театра Мутных.
Обо всём этом Булгаковы, конечно же, знать ничего не могли. На их глазах просто исчезали люди. Один за другим...
Это сейчас мы спокойно говорим о тех исчезновениях. И даже не видим в них ничего из ряда вон выходящего, говоря, что это год был такой — 37-й, иначе, мол, и быть не могло! А тогда о новых арестах сообщали тревожно-взволнованным тишайшим шёпотом, только своим, самым проверенным.
21 апреля Елена Сергеевна записала в дневнике:
«Слух о том, что с Киршоном... что-то неладное. Говорят, что арестован Авербах. Неужели пришла Немезида и для Киршона?»
Запись от 22 апреля:
«Марков рассказывал, что в ложе (по-видимому, на "Анне Карениной") был разговор о поездке в Париж, что будто бы Сталин был за то, чтобы везти "Турбиных" в Париж, а Молотов возражал».
23 апреля 1937 года первую страницу «Правды» украсила большая фотография. На ней были изображены Ворошилов, Молотов, Сталин и Ежов в момент их посещения строительства канала Волга—Москва.
25 апреля — вновь о «врагах» и арестах:
«Были в Большом Театре. Когда шли домой, в Охотном ряду встретили Катаева (Вал.). Конечно, разговор о Киршоне. Есть слух, что арестован Крючков, секретарь Горького. Что натворил Крючков — не знаю, но сегодня он называется в "Веч[ерней Москве]" грязным дельцом».
27 апреля главная партийная газета сообщила о разоблачении писателя Бруно Ясенского. В тот же день Елена Сергеевна записала:
«Шли по Газетному. Олеша догоняет. Уговаривал Мишу идти на собрание московских драматургов, которое открывается сегодня и на котором будут расправляться с Киршоном. Уговаривал М[ихаила] А[фанасьевича] выступить и сказать, что Киршон был главным организатором травли М[ихаила] А[фанасьевича]. Это вообще правда, но, конечно, М[ихаил] А[фанасьевич] и не думает выступать с этим заявлением».
28 апреля:
«Миша несколько дней в тяжком настроении духа, что меня убивает. Я, впрочем, сама понимаю, что будущее наше беспросветно».
А тяжёлый каток репрессий тем временем с неумолимой бесцеремонностью продолжал вкатываться в мир творческой интеллигенции. Каждый день приносил новые подробности. Запись от 30 апреля:
«Возвращаясь, встретили Тренёва. Он рассказал, что на собрании драматургов вытащили к ответу Литовского. "Зачем протаскивал всячески пьесы Киршона и Афиногенова?" Этот негодяй Литовский вертелся, как на огне, и даже кричал что-то вроде — не я один!..
Вечером у нас Мелик с Мининой. М[ихаил] А[фанасьевич] развеселился, рассказывал смешные вещи».
Но 1 мая настроение изменилось:
«Утомительный, тяжёлый день... При встрече с... Леонтьевым рассказала ему о том невыносимо тяжёлом состоянии духа, в котором находится Михаил Афанасьевич последнее время из-за сознания полной безнадёжности своего положения».
И тут же — новые отголоски грозных судилищ. На этот раз в дневнике упомянут ответственный работник Главреперткома, ещё недавно решавший судьбу «Ивана Васильевича»:
«...на собрании вытащили Млечина. Тот начал свою речь так:
— Вот здесь говорили, что я травил Булгакова. Хотите, я вам расскажу содержание его пьесы?..
Но ему не дали продолжать. Экий подлец!»
Бурные события, будоражившие литераторское сообщество, заставили и Булгакова задуматься о собственной судьбе. Ведь если разоблачают «врагов народа», столько лет мешавших жить и творить подлинным патриотам, то почему бы ни попробовать...
И вновь вспомнился он — главный читатель. 2 мая Елена Сергеевна записала:
«Сегодня Миша твёрдо принял решение писать письмо — о своей писательской судьбе. По-моему, это совершенно правильно. Дальше так жить нельзя».
3 мая:
«М[ихаил] А[фанасьевич] весь день пролежал в постели, чувствует себя плохо, ночь не спал».
Причиной плохого настроения, по мнению Елены Сергеевны, могли быть и постоянные «нападки» со стороны окружающих:
«Один пристаёт с вопросами, почему М[ихаил] А[фанасьевич] не ходит на собрания писателей, другой — почему М[ихаил] А[фанасьевич] пишет не то, что нужно, третья — откуда М[ихаил] А[фанасьевич] достал экземпляр "Белой гвардии", вышедшей в Париже...»
4 мая на первой странице «Правды» появилась большая фотография Сталина на трибуне Мавзолея во время праздничной демонстрации. А на последней странице скромно сообщалось о том, что Киршон и Афиногенов будут исключены из состава президиума и правления Союза писателей.
В тот же день в Государственном Камерном театре обсуждались итоги февральского пленума ЦК ВКП(б). Речь сразу пошла о том, что театр ставит не «те» пьесы и что виновен в этом Таиров, главный режиссёр, не желающий замечать вражеских «лазутчиков», которые кишмя кишат вокруг.
Присутствовавший в зале Всеволод Вишневский взял слово и сообщил собравшимся о том, что...
«...через одну — западную — границу в течение 1936 года сделали попытку перейти границу 14 тысяч диверсантов и шпионов!»
Вот о чём, по словам Вишневского, следует трубить во все трубы! Вот кого надо разоблачать со сцены! Писатель призвал коллектив театра проявлять бдительность. Ежеминутно! Во всём! И прежде всего, в репертуаре!
5 мая заседание было продолжено. И сразу же в президиум передали записку от актрисы Алисы Коонен, которая сообщала, что покидает зал, потому что её муж, Таиров, почувствовал себя плохо и она в данный момент вызывает врача.
А с трибуны продолжали лететь исступленно-взбудораженные восклицания:
«— Проглядели вредительство!
— Проглядели шпионаж!!
— Проглядели работу диверсантов!!!»
Дневниковая запись от 7 мая:
«Сегодня в "Правде" статья П. Маркова о МХАТ. Ни одним словом не упоминает "Турбиных"».
И Булгаков стал сочинять письмо Сталину. Но при этом (с помощью обычной почты) продолжал информировать власти о своём ухудшающемся самочувствии. Те, в свою очередь, мгновенно реагировали на эти «сигналы»:
«8 мая.
Звонок по телефону в половину двенадцатого вечера. От Керженцева. Разыскивает М[ихаила] А[фанасьевича]. Потом — два раза... с тем же — из кабинета Керженцева...
9 мая.
Ну, что ж, разговор хороший, а толку никакого. Весь разговор свёлся к тому, что Керженцев самым задушевным образом расспрашивал: "Как вы живёте, как здоровье, над чем работаете?" — и всё в таком роде. А Миша говорил, что после всего разрушения, произведённого над его пьесами, вообще работать сейчас не может и чувствует себя подавленно и скверно. Что мучительно думает над вопросом о своём будущем, хочет выяснить своё положение. На что К[ерженцев] очень ласково опять же уверял, что всё это ничего, что вот те пьесы не подошли, а вот теперь надо написать новую пьесу, и всё будет хорошо.
Про "Минина" сказал, что он не читал ещё...
Словом — чепуха».
10 мая Булгаков продиктовал Елене Сергеевне письмо Борису Асафьеву, где была и такая строка:
«Вот уже месяц, как я страдаю полным нервным переутомлением».
Как тут не вспомнить фразу из «Жизни господина де Мольера», описывающую состояние больного драматурга, который...
«...всё время хворал, хворал безнадёжно, затяжным образом, постепенно всё более впадая в ипохондрию, изнурявшую его!»
В том же письме Асафьеву говорилось и о ситуации с «Мининым и Пожарским» (дело в том, что после ареста директора Большого театра Мутных о постановке этой оперы старались не вспоминать):
«Керженцев вчера говорил со мной по телефону, и выяснилось, что он не читал окончательного варианта либретто...
Дорогой Борис Владимирович! Вам необходимо приехать в Москву. Настойчиво ещё и ещё раз повторяю это. Вам нужно говорить с Керженцевым и Самосудом, тогда только разрешатся эти загадки-головоломки с "Мининым"... (о том, что Мутных уже не директор Большого театра... Вы, конечно, уже знаете)».
А непредсказуемая жизнь продолжала подбрасывать нежданные события. А вместе с ними и лиц, которые изо всех сил пытались отвлечь Булгакова от мрачных мыслей и внушить ему, что всё идёт хорошо.
В мае 1937-го объявился очередной такой почитатель и защитник.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |