«Роковые яйца». Повесть. 1924

«...В красной полосе, а потом и во всем диске стало тесно и началась неизбежная борьба. Вновь рожденные яростно набрасывались друг на друга и рвали в клочья и глотали. Среди рожденных лежали трупы погибших за существование. Побеждали лучшие и сильнейшие. И эти лучшие были ужасны...»

М. Булгаков

И в «Белой гвардии», и после нее — в «Роковых яйцах», в «Собачьем сердце», в «Записках на манжетах», в «Записках юного врача», в пьесах второй половины 20-х гг.: «Дни Турбиных», «Зойкина квартира», «Багровый остров», во многих других документах и событиях в судьбе Михаила Булгакова главным для него оставалась неисчерпаемая, трагическая тема распада народной жизни. Булгаков более многих других чутко и тревожно пережил и выразил губительные состояния утраты векового пути, на котором — при многообразии и неповторимости отдельных судеб — возникала и соединяла всех высшая гармония народной и личной жизни.

В этих сочинениях с поразительной остротой, проницательностью и болью показано столкновение двух «моделей» жизни: естественной, традиционной и — произвольной, «мутационной», волюнтаристски навязываемой и всему народу, и каждому человеку.

В «Роковых яйцах» и в «Собачьем сердце» центральные персонажи — незаурядные ученые, талантливые аналитики и экспериментаторы — Филипп Филиппович Преображенский и Владимир Ипатьевич Персиков. Оба они — в большей или меньшей степени сосредоточены на своем деле, существуют в своей «ячейке» бытия. О Персикове на первой же странице: «...эрудиция в его области у него была совершенно феноменальная... А вне своей области... профессор Персиков почти ничего не говорил. Газет профессор Персиков не читал, в театр не ходил, а жена профессора сбежала от него с тенором оперы Зимина, оставив ему записку такого содержания: «Невыносимую дрожь отвращения вызывают во мне твои лягушки. Я всю жизнь буду несчастна из-за них». Профессор больше не женился и детей не имел...».

В сущности, с такими типами пребывания в мире встречаемся мы и в «Собачьем сердце», и в «Мастере и Маргарите». Но подобная профессиональная замкнутость естественна в органически «структурированном» обществе. В бесструктурном хаосе XX века она может оказаться средством или объектом насилия, во многом глубоко чуждым нашим героям. Она превращает их жизнь в одиночество! Добро ли это?

Нет, Булгаков всем своим существованием свидетельствует: в новых условиях жизни человек высокого профессионализма, человек элиты — особенно вменяем и ответственен.

Эгоистическая самодовольная замкнутость, претенциозная отчужденность от окружающего мира, самодовольство — недопустимы в драматические моменты народной и человеческой жизни!

Да, разумеется, в своем деле Персиков на редкость стоек. Помните — он готов делать (и делает) свое дело в любых условиях! Свое дело. Он и за границу не уехал, хотя его бы там приняли с восторгом. Он переносит лишения времени «военного коммунизма». А когда в 1922 году «началось какое-то обратное движение», постепенно «ожил профессор Персиков». Он пишет и издает свои узко специальные книги, например «капитальный труд в 350 страниц, переведенный на 6 языков, в том числе японский: «Эмбриология пип, чесночниц и лягушек»...

«А летом 1928 года произошло то невероятное, ужасное...»

...Тут снова нужно напомнить, что в прозе Булгакова, в ее тональности, стилевой окраске большое значение имеет интонация Рассказчика. Это его эмоциональная окраска, его ироническая, а подчас и возбужденная речь позволяет нам, читателям, выходить за пределы компетенции Персикова, менять угол зрения, замечать то, чего не замечает, увы, он сам.

Вот пока один пример. Ночью с увлечением Владимир Ипатьевич «...вертел кремальеру великолепного цейсовского микроскопа, в который был заложен обыкновенный неокрашенный препарат свежих амеб...» И тут ассистент зовет его к другому столу, где — внимание! — это уже интонация Рассказчика! — «полузадушенная и обмершая от страха и боли лягушка была распята на пробковом штативе...» Каково? А ведь сам Персиков и его ассистент этого не видят!

Ну, посмотрел Персиков в микроскоп, «наконец отвалился от микроскопа, заявив: «Сворачивается кровь, ничего не поделаешь»». (И снова комментарий Рассказчика — о том, что проходит мимо глаз и души профессионала: «Лягушка тяжко шевельнула головой, и в ее потухающих глазах были явственны слова: «сволочи вы, вот что...»». Иначе говоря, существуют такие состояния жизни, над которыми человек не властен. В том числе и жизни, видите ли, лягушки. Лягушка не подвластна человеку! Это нам дает понять Рассказчик, и мы ему за это благодарны).

А вот Персикову хотелось бы владеть жизнью лягушки. Возможно, за этим стоит и агрессивный подход к природному миру, характерный для науки XX века (помните, был такой знаменитый афоризм: «Мы не можем ждать милостей от природы, — взять их у нее наша задача!»)

Так что Рассказчиком подготовлен психологический, нравственный, а точнее — безнравственный подход науки к «красному лучу»

Ученые XX века оказались, как никогда, заражены жаждой не только познания, но и изменения мира, овладения его природными потенциями. По своему велению и хотению (или по велению «свыше», указаниям власти). Подчинить не только силы мира, но и силы самой жизни. НО, видите ли, тут какие-то лягушки все же сопротивляются... Да как они смеют! (Какая печальная ирония!) Как жизнь смеет сопротивляться нашей воле!

Читаем дальше.

...И вот Персиков возвращается к тому, что он недосмотрел в оставленном микроскопе... «Минут пять в каменном молчании высшее существо (В.А.) наблюдало низшее...» И вот его переживание, вот торжество победителя: «Заглянув в микроскоп, радостно и как бы хищно осклабился. — Я его поймаю».

Так что же он намерен поймать?

«Дело было вот в чем. Когда профессор приблизил свой гениальный глаз к окуляру (ай да Рассказчик! — В.А.), он впервые в жизни обратил внимание на то, что в разноцветном завитке особенно ярко и жирно выделялся один луч. Луч этот был ярко-красного цвета и из завитка выпадал, как маленькое острие...» Но — самое главное: «...в то время как в диске вне луча зернистые амебы лежали вяло и беспомощно, в том месте, где пролегал красный заостренный МЕЧ (вот так! — В.А.), происходили странные явления». Какие же? В луче «шло бешеное, другого слова не подобрать, размножение... В красной полосе, а потом и во всем диске стало тесно и началась неизбежная борьба. Вновь рожденные яростно набрасывались друг на друга и рвали в клочья и глотали. Среди рожденных лежали трупы погибших за существование. Побеждали лучшие и сильнейшие. И эти лучшие были ужасны»... Какова аллегория!? И как связана она с тем, что происходило тогда, в долгие годы и десятилетия гражданской войны в России?! А, может, и сегодня, в наши дни происходит?

И причиной этого тогда был «красный луч». Обратимся к нему: «В течение еще одной ночи все это выяснилось. В три микроскопа Персиков поймал три луча, от солнца ничего не поймал (В.А.) и выразился так: «Надо полагать, что в спектре солнца его нет... что добыть его можно только от электрического света» (т.е. в природе нет «красного луча», в вечном спектре солнца его — нет!). Солнце «живая икона Единого» — писал Даниил Андреев.

Читатель, конечно, обратил внимание на символическое противостояние: образ жестокого взаимоуничтожения, возникающего под красным лучом, — необычно емок. Это и борьба в душе человека (мы еще встретимся с ней!). И когда в этой борьбе побеждают «сильнейшие» — это ужасно! Идет вечная борьба там, в клоаке бытия, в ее бездуховных недрах. Там есть только силы зла — от взаимоистребления одноклеточных до спровоцированного демагогией взрыва гигантских социальных стихий, все сметающих на своем пути. Но при свете Солнца (символически — разума, совести, духа, света истины) — она невозможна. И эта метафора приобретает в повести «Роковые яйца» и в других сочинениях Булгакова глубокий смысл.

Нечистая сила, как известно, при свете солнца рассеивается. Лишь во тьме преисподней может развернуться она во весь свой страшный размах.

Бал Сатаны (Воланда) в романе «Мастер и Маргарита», как известно, тоже был возможен лишь при искусственном освещении. Собственно, это и стало глубочайшим осуществлением булгаковской метафоры. Приняв человеческое обличие, на балу сатаны празднуют свою победу, ликуют те «сильнейшие», кто победили среди людей. И — в душах людей. С этой точки зрения бал сатаны можно истолковать, в т.ч. и реплику Коровьева, о том, что света будет даже слишком много, (но — искусственного, электрического, как вариант ситуации, «наблюдаемой» Персиковым. При свете Солнца вся нечисть исчезает! А искусственный «красный луч» возбуждает бешеную тварную активность — в конечном итоге активность взаимопожирания.

Мир, в который вторгся «красный луч» — мир переломов, разрушений, мир противоестественных аномалий. У Булгакова он стал ясно читаемой метафорой противоестественного исторического сдвига, постигшего Россию. Вот почему так неизбежно «открытие» профессора Персикова утилизируется: снизу — улицей, сверху — властью.

И тогда на сцене появляются вначале газетчики, а затем и ЮКК.

Нельзя не сказать, что сама улица — это тоже продукт исторических мутаций, ее активность — это своеобразный аналог, повторение тех процессов, которые происходят в протоплазме амебы, когда ее пронизывает искусственный красный луч. Улица — это суперамеба. Возбуждение улицы передается всем, кто общается с Персиковым, разделяя с ним грядущую славу: «Вы приобретете такое имя... У меня кружится голова. Профессор Персиков, вы открыли луч жизни», — увивается вокруг ученого ассистент Иванов. Здесь происходит, в сущности, самоутверждение индивида, своего рода агрессия человеческого одиночества, результат утраты гармонических отношений с миром. Вместо гармонии, вместо естественных отношений, идущих из глубины жизни, от корневых связей с нею, — Персиков переживает состояние исключительности. Казалось бы, с презрением относясь к успеху у «толпы», «улицы», Персиков не может устоять и перед соблазном получить признание власти. Но именно в этом стремлении он, увы, более всего сливается — ментально — с толпой и властью. Вспомним, что самоутверждение Иешуа Га Ноцри в том, что все люди добры, что злых людей не бывает, а есть лишь люди покалеченные. Он отрицает деление людей, исключает из системы ценностей категории «толпы» и «улицы», тем более не допускает презрения к ним. Он «развоплощает» «толпу» в ЛЮДЕЙ, для него каждый — ЧЕЛОВЕК.

Персикова же как раз «толпа» и «улица», а потом и «власть» подчинили себе и каждая для себя — использовали. И это лишь подчеркивает, что в булгаковском духовном мире в высшей степени значимо другое социальное и личное структурирование: при котором этические ценности приобретают всеобщий и внегрупповой характер. И тогда они действительно объединяют людей — в народ, в человечество. И делают каждого ЛИЧНОСТЬЮ.

Здесь же, якобы возвышаясь над «улицей», персонаж — Персиков — тем самым подчиняется ей, ибо «улица» живет тем, что создает кумиров, ее обслуживающих. И — уничтожает их, если эти кумиры вдруг перестают ей соответствовать. А в Евангелии сказано: «Не сотвори себе кумира».

Но это лишь одна сторона подчинения Персикова обстоятельствам. Вторая, как мы знаем, состоит в том, что открытие Персикова используется как прикладное — властью. Сюжет этот в прозе Булгакова имеет, как мы знаем, продолжение. Вначале это ставит целью увеличение продовольствия, создание гигантских кур, компенсирующее куриную эпидемию. Затем дело доходит (в «Собачьем сердце») до притязаний на улучшение человеческой породы (но, обжегшись на Шарикове, профессор Преображенский проявляет осторожность в передаче секрета государству — хотя покровительством крупного чиновника пользуется в своих интересах). А в пьесе «Адам и Ева» государство претендует на то, чтобы использовать открытие ученого для создания оружия массового уничтожения.

Трагедия науки, ученых, изолированных в своей квалификации. т. е. в сущности, превращенных в частичных, неполных людей, есть трагедия расслоения интеллекта и духа, особенно опасная в «стыковые» эпохи. Это — одна из великих трагедий XX века. Ученый превращается в функцию, в «орган», управляемый государством.

Он оказывается перед выбором: из ситуации хаоса, вызванного разрушением старого культурного порядка, есть два выхода. Либо «новый порядок», при котором человек становится «винтиком» в колоссальной тоталитарной машине; либо — сосредоточив и преломив мир в себе, он вырабатывает способность быть истинной личностью. Ученый здесь, как и всякий специалист, т. е. человек высокой квалификации и тем самым претендующий на исключительное положение среди других, оказывается, как видим, в особенно сложной и ответственной ситуации.

...Сюжет повести подчеркнуто фантастичен. Но этой фантастичностью не только «маскируется», но — Рассказчиком — и обнажается истинный замысел: дескать, сказка ложь, да в ней намек... Вот и умейте его понять! Вникните в смысл этой якобы фантастической истории!

Помните реплику назойливого репортера Бронского: «Верно ли, что вы изобрели луч новой жизни?» Вот именно: изобретение было вполне в духе иллюзий и утопий того времени.

...Нет, не змеиные яйца, столь неудачно закупленные за границей, были роковыми. Рассказчик тут сознательно «темнит». И не слепая активность Александра Семеновича Рокка, заведующего показательным совхозом «Красный луч». Что он мог поделать — сам жертва стихии?! Роковым оказался тот момент, когда встретились и переплелись наука, улица и власть. То есть, когда хаос жизни перемешал разные слои. И каждый из слоев в этом состоянии оказался неспособным к отдельному, независимому и жизнеутверждающему состоянию. В таком состоянии оказалась Россия в XX веке!

Видимо, сила настоящей национальной культуры — в обеспечении внутри общей сложной системы все же автономного — в определенной степени — существования отдельных живых «составляющих». В «старом» обществе мысль ученого была частью определенной культурной системы; она (система) эту мысль направляла без труда и без вреда для своей устойчивости.

Безумие «стыковых» эпох в том, что активно используя мысль ученых для своего — вроде бы — утверждения, они сами себя разрушали, что мы и видим в исторических судьбах минувшего XX века.

Истолкователи творчества Булгакова — по крайней мере некоторые из них — только и делают, что привязывают Булгакова к «конкретике» его времени — топонимике, прототипам, биографии, социологии, быту и т. д. Такой Булгаков встает в рамках фактографии. Возможно, кое в чем и я грешен в этом. Но ведь большой художник видит дальше нас, он смотрит поверх этой сковывающей и навязанной ему эмпирики.

Три слагаемых есть у творчества: 1) мастерство, знание, квалификация, т. е., в сущности, сторона исполнительская, инструментальная; 2) прозрение, осенение, дар слышать «Божественный глагол», голос Вечности (то, что мастер в романе назвал словом «угадал»); 3) присутствие личного духа, стойкость и независимость в этом прозрении. Это — последнее — качество в XX веке было совершенно необходимо. Именно оно не дает таланту — любому! — превратиться лишь в средство выполнения «социального заказа». Откуда бы он ни шел. Единство трех начал позволяет художнику до конца выполнить свою миссию: внести в мир то, что дано было ему в откровении; явить это миру, не скрыв, не отказавшись, не бросив рукопись в огонь, не сойти с ума от страха, не спрятаться в «тьму», в «покой».

Или уж, действительно, «блажен, кто молча был поэт», и «про себя таил / Души высокие созданья. / И от людей, как от могил, / Не ждал за чувства воздаянья» (А.С. Пушкин). Мастер в известном романе, как увидим, был непоследователен. И в этом — его трагедия. Там, где жизнь идет своим ходом, по путям, проложенным традицией, — там Персиковы и подобные ему могут «не интересоваться» жизнью, быть не слишком «от мира сего».

Но пришло совсем другое время! И разве не от этого другого мира, например, Александр Семенович Рокк, заведующий показательным совхозом «Красный луч» (!!!)? Это ему поручено ликвидировать «куриный мор в республике». Именно что — от другого мира! Он этим миром создан и делегирован в гущу событий. Могут спросить: почему он по типу своего поведения остался на уровне 1919 года? — «но в 1928 году был странен». Может, потому, что он — истинный «мутант» нашей истории, а 1919 год был пиком таких мутаций. Он одновременно романтик, фанатик, подвижник и — винтик! Тут и трагическая авантюра Рокка с камерами для выведения сверхкур (а вывелись под красным лучом — из яиц, по ошибке завезенных из-за границы, — сверхгады!). И то, что он сам стал жертвой «опыта». Видимо, впрямь была нужна революция, 1919 год, чтобы вполне выявить таких александров семеновичей?! И в этом снова нас ведет Рассказчик. За его иронической и наивно доверчивой интонацией скрывается предостережение. Видимо, нужен был «красный луч» переворотов, распадов, насилия, чтобы привести в хаотическое движение эмоциональную, энергетическую протоплазму социума, а в т.ч. и той «клетки», которая называлась Рокк. «Энергетическая протоплазма» — пусть этот подвернувшийся термин станет метафорой, образом. В распавшемся огромном организме нации победили силы движения «протоплазмы», первичного, архаического, но активного вещества жизни.

«В 1928 году Рокк прибыл в Москву и получил вполне заслуженный отдых... Увы! Увы! На горе республике кипучий мозг Александра Семеновича не потух, в Москве Рокк столкнулся с изобретением Персикова, и... родилась у Александра Семеновича идея, как при помощи луча Персикова возродить в течение месяца кур в республике».

«— Эх, выведу я цыпляток! — с энтузиазмом говорил Александр Семенович, заглядывая то сбоку в контрольные прорезы, то сверху, через широкие вентиляционные отверстия, — вот увидите... Что? Не выведу?». Так уверен в себе утопист 1919 года. Но вот что он слышит в ответ — оттуда, из народной глубинки: «— А вы знаете, Александр Семенович... мужики в Концовке говорили, что вы антихрист (!). Говорят, что ваши яйца дьявольские. Грех машиной выводить. Убить вас хотели».

Интуитивная, традиционная гармония в мироздании оказывается чудовищно нарушенной. И в «народе», и в «природе». Мы ощущаем ужас перед вторжением новой чудовищной силы в хрупкое согласие. Этот ужас переживает и Булгаков. Да, выходит, что согласие, гармония человека и природы — хрупки, ранимы. Это как никогда показал XX век. И продолжает показывать наступивший век XXI!

В сущности, это — важнейшее место в повести. Русский писатель Михаил Булгаков в середине 20-х годов прозрел этот закон: природа не терпит насилия. И народ — тоже. Пусть «глупо», «темно», стихийно, — он отвечает теми же корчами протеста против насилия, творимого «наукой», подчиненной воле и энергии роковых энтузиастов переделки мира. Увы, жизнь бессильна перед таким насилием. Тут вспоминаются и лягушка, которую ученые препарируют и рассматривают в начале повести («Сволочи вы, вот что...»), и словно вымершее болото рядом с совхозом «Красный луч», и мужики из деревни Концовки, которые увидели в Рокке антихриста... Выходит, мужики умнее всей науки, вместе взятой? Да! Когда наука становится служанкой политики! И пусть говорят о них: «темнота»! — Это совсем не та темнота, в которую спрячется от страха мастер. И даже Маня, жена Рокка, понимает это (а Рокк самодовольно возражает ей: «Ты, Маня, обыкновеннейшая дура»).

Впрочем, и природа умеет защищаться — если бы не сотворенное природой чудо, т. е. не морозы в августе, не выдержать бы людям тех чудовищных гадов, которые были созданы распадным союзом науки и практики, «сотрудничеством» самодовольного ума и слепого энтузиазма. И дело, в общем-то не в гигантских змеях: не этих гадов, так другие сюрпризы рождал бы такой союз.

И самонадеянный Рокк первым расплачивался за свою самодовольную утопию. Первой жертвой становится его жена Маня: «...Змея на глазах Рокка, раскрыв на мгновение пасть, из которой вынырнуло что-то похожее на вилку, ухватила зубами Маню, оседающую в пыль, за плечо, так что вздернула ее на аршин над землей.

Тогда Маня повторила режущий предсмертный крик. Змея извернулась пятисаженным винтом, хвост ее вмел смерч, и стала Маню давить. Та больше не издавала ни одного звука, и только Рокк слышал, как лопались ее кости. Высоко над землей взметнулась голова Мани, нежно прижавшись к змеиной щеке. Изо рта у Мани плеснуло кровью, выскочила сломанная рука, из-под ногтей брызнули фонтанчики крови. Затем змея, вывихнув челюсти, раскрыла пасть и разом надела свою голову на голову Мани и стала налезать на нее, как перчатка на палец. От змеи во все стороны било такое жаркое дыхание, что оно коснулось лица Рокка, а хвост чуть не смел его с дороги в едкую пыль. Вот тут-то Рокк и поседел. Сначала левая и потом правая половина его черной, как сапог, головы покрылась серебром. В смертной тошноте он оторвался наконец от дороги и, ничего и никого не видя, оглашая окрестности диким ревом, бросился бежать...»

...Страшная картина гибели Мани, жены Рокка, ее даже переписывать из книги мучительно — такое это непереносимое, терзающее зрелище. Все это видит своими глазами Рокк, и более «ничего и никого не видя, оглашая окрестности диким ревом, бросился бежать...»

Но бежать-то ему, в сущности, некуда...

А картина гибели людей от змеиного нашествия настолько реальна, что за ними встает опыт человека, повидавшего мировую бойню. Опыт самого Булгакова. Это — один из вариантов апокалипсиса, о чем и предостерегает нас Булгаков.

...Так виноват ли Владимир Ипатьевич Персиков? Да, виноват. Вменяем. Ибо в «годы хаоса» нельзя вести себя так, как в обычной жизни. В сущности, это и есть главная тема Булгакова, его духовное открытие, его работа для России, ответ на вопрос о том, как вести себя в условиях ментальной катастрофы. Ответ, в сущности, довольно пессимистический. Еще и потому, что общество бессильно перед случившимся: «В Москве ...«сияли лампы со сброшенными абажурами».

У Персикова удар! И мы все ждем: что же он понял? Увы, при всем этом главного он так и не понял: ««Ишь, как беснуются... что же я теперь поделаю». И снова впал в оцепенение»...

Все, что он мог, — это рассматривать происходящее как «форменное сумасшествие», а людей, как «диких зверей». Он — прав, но само по себе «дикие звери» — это не отрицательное определение. Инстинкт диких зверей — не преступление. Именно поэтому нужно найти другой способ жить, не тот, жертвами которого (по милости ученого и власти) стали «люди», превращенные в «диких зверей». И «масса» оказалась по-своему права: «Бей... мирового злодея... Ты распустил гадов». Человек на обезьяних кривых ногах убивает Персикова. Поджигают институт: из окон, «гудя, длинно выбивались языки».

И лишь многотерпеливая природа — опять ирония Рассказчика! — защитила человека в его малодушии, самоуверенности и глупости. Последняя глава повести называется «Морозный бог на машине». Мороз — в августе! — дошедший до восемнадцати градусов «пришел и продержался двое суток». Нашествие гадов было уничтожено. «Их задушил мороз».

Необозримые пространства земли еще долго гнили от бесчисленных трупов крокодилов и змей, вызванных к жизни таинственным, родившимся на улице Герцена в гениальных глазах лучом, но они уже не были опасны, непрочные созданья гнилостных жарких тропических болот погибли в два дня, оставив на пространстве трех губерний страшное зловоние, разложение и гной.

Были долгие эпидемии, были долго повальные болезни от трупов гадов и людей, и долго еще ходила армия, но уже не снабженная газами, а саперными принадлежностями, керосинными цистернами и шлангами, очищая землю. Очистили, и все кончилось к весне 29-го года».

Но — не выучилось человечество ничему. Ошибки повторяются. «Весной 1929 года опять затанцевала, завертелась и загорелась огнями Москва».

И пошла жизнь куролесить по-старому.

Но «красный луч» более не был «скомбинирован», несмотря на все старания теперь уже ординарного профессора Иванова. «Очевидно, для этого нужно было что-то особенное кроме знания, чем обладал в мире только один человек — покойный профессор Владимир Ипатьевич Персиков».

«Только один человек»? Да разве дело в самом по себе «красном луче»? Талант профессора уже привел к катастрофе. Значит, нужно действительно что-то новое, иное. А может быть, — слишком рано забытое «старое»? Чтобы такое больше не повторилось. Но куда там! Самовластное вторжение в организм природы по-прежнему соблазняет людей — о том, спустя год у Булгакова написано «Собачье сердце».

Увы, с наукой и техникой в XX веке связаны едва ли не все мировые перевороты, подлинные и самые опасные злодейства.

И ученые у Булгакова в большинстве — мономаны, одинокие фанатики, лишившиеся дома. «Бездомные» и фанатические «функционеры». Так ли велика, в конце-концов, разница между Владимиром Ипатьевичем Персиковым и функционером-энтузиастом Рокком? И Филипп Филиппович Преображенский при его таланте, уме и красноречии, как увидим, — того же сорта фрукт. Лишь Ефросимов — в пьесе «Адам и Ева» — ученый другой нравственной установки, иного опыта души. Свое открытие он сумел защитить от посягательств власти.

Но и толпа в финале «Роковых яиц» не обнадеживает. И она тоже не извлекает уроков из трагически пережитого. И пошла жизнь куролесить по-старому: так в «Похождениях Чичикова», так в «Собачьем сердце», в «Роковых яйцах»...

Главный человеческий интерес у Булгакова связан именно с духовно независимым человеком; спасительна духовная инициатива. С «массовым» человеком все ясно: он может быть правым в критические моменты или чудовищно неправым, но он в XX веке — жертва насилия, направленного извне.

А нужен другой человек — управляемый духом всечеловечности, вобравшим его в себя.

Проблема эта углубляется в повести «Собачье сердце», продолжается во многих других сочинениях Булгакова и находит, наконец, разрешение в великом романе «Мастер и Маргарита».

Это становится темой большой русской литературы XX века.

Насилие власти, вожделение толпы, победа эгоистического интереса в отдельном человеке — все это с трагической очевидностью вторгается в человеческие души и умы, калеча и подчиняя их «моментам», «переломам» и «призывам»...

Это приводит к величайшим опасностям — утрате человеческого самообладания как условия достойной судьбы всего народа. Так появляется в нашей литературе один из самых тревожных сюжетов: у Маяковского и Есенина, Пастернака и Заболоцкого, у Платонова и Пильняка, Леонова и Олеши...