Оба эти события, сосредоточив в себе накал «бесовской» энергетики, возникают, однако, не столько по воле бесов, сколько по желанию разнообразно «злых» и «покалеченных» людей. То есть, в сущности, людей, потерявших традиционную опору и в народной жизни, и во всечеловеческом бытии, и не нашедшей ее в личной жизни. Всех и каждого из них так или иначе можно назвать «бездомными», утратившими Дом общей и личной гармонии духа. Вне этой гармонии человек становится былинкой, которую метут ветры своевольного эгоизма изнутри или насилия извне, жестокая ломка истории, разрушившая храм веры и закрывшая людям путь к храму истины.
Читатели, разумеется, помнят, когда во время жестокой демонстрации воли публики по отношению к конферансье Жоржу Бенгальскому (ему оторвали голову, как того желали нахватавшиеся лжеденег зрители в общем гаме прозвучал пока лишь один(!) женский голос: «ради Бога, не мучьте его!». «И маг (Воланд) повернул в сторону этого голоса лицо».
И дальше — его реплика, над смыслом которой стоит подумать: «Ну что же... они — люди как люди. Любят деньги, но ведь это всегда было... Ну, легкомысленны... ну, что же... и милосердие иногда стучится в их сердца... обыкновенные люди... в общем, напоминают прежних... квартирный вопрос только испортил их... — и громко приказал: — наденьте голову».
Да, «квартирный вопрос» испортил многих. Очень многих в романе. И — по-разному. Мы теперь уже помним, как это было у мастера и Маргариты. Но у каждого из персонажей романа это проявляется по-своему и по разным причинам. Возьмем, например, председателя жилкооператива Ивана Никаноровича Босого — ловкого дельца, взяточника, искусно выгораживающего себя в критических обстоятельствах. Вспомним эпизод мнимой встречи Ивана Никаноровича с «доверенным лицом» Воланда, «иностранного артиста» (мы узнаем пронырливого Коровьева и этом «лице»). И вот ловкий Иван Никанорович творит (при дознании, как мы догадываемся!) сцену получения незаконной мзды за поселение иностранца в «комнатах покойного» Берлиоза. Высокую плату он получает вперед, но кроме договорной (п о мнимому договору, который почему-то исчез!) «переводчик при иностранце» (т.е. Коровьев) «вложил в другую руку председателя толстую хрустнувшую пачку. Метнув на него взгляд, Никанор Иванович густо покраснел и стал ее отпихивать от себя.
— Это не полагается... — бормотал он ... строго преследуется, — тихо-притихо прошептал председатель и оглянулся.
— А где же свидетели? — шепнул в другое ухо Коровьев, — я вас спрашиваю, где они? Что вы?
И тут случилось, как утверждал впоследствии председатель, чудо: «пачка сама вползла к нему в портфель» Вот так! «Квартирный вопрос» Босым решен по-своему. С личной выгодой!
Или возьмем Степана Богдановича Лиходеева, директора Варьете. Каким образом он оказался вдруг в Ялте? Тоже по причине «квартирного вопроса». Дело в том, что, как мы знаем, его квартира находилась рядом с квартирой Берлиоза. И он (Лиходеев) поддерживал с ним более-менее доверительные отношения, в том числе вел «сомнительные» разговоры, «всучил недавно» Михаилу Александровичу статью для напечатания в журнале... И вдруг (он не знал о гибели Берлиоза под трамваем) видит: «на ручке двери огромнейшую сургучную печать на веревке. «Здравствуйте!» — рявкнул кто-то в голове в Степы. — Этого еще не доставало!». Чего — «этого»? Сургучная печать на дверной ручке в те времена вполне могла означать, что жилец этот арестован, что он — «враг народа», словом, не жилец на этом свете. И знакомство с подобным «пропечатанным» человеком настолько опасно, что Степан Богданович был готов не только в Ялту, но на Марс скрыться от такого знакомства... (Конечно, узнав о действительных причинах сургучной печати, — он поспешил вернуться из Ялты).
Вот так! Удивительно ли, что с перепугу Степан Богданович запил — и оказался во власти «бесовских» соблазнов. Человеческое в нем совсем померкло, а шкурный страх взял верх надо всем. И это состояние вызывает известную бесовскую реакцию: в его квартире, точнее — в его жизненном пространстве поселяется Воланд со своей свитой: «И свита эта требует места, — продолжал Воланд, — так что кое-кто из нас здесь лишний в квартире. И мне кажется, что этот лишний — именно вы!» (то есть Воланд, в сущности, удовлетворил желание Лиходеева скрыться от опасности, которая заключалась в его знакомстве с Берлиозом).
...А теперь вернемся в «сеансу черной магии» в Варьете.
И здесь все «нечистики» на побегушках у собравшейся публики. А публика — у них. «Изменились ли эти граждане внутренне?» — спрашивает Воланд. «Да, это важный вопрос, сударь», — отвечает «клетчатый» — Коровьев. Этот вопрос и публику, и бесов напрягает. «А в какую сторону?» — спросим мы. К сожалению, в худшую, чему множество доказательств на этих страницах. Вот бесовская колода карт превращается в пачку червонцев, да еще — в кармане одного из зрителей. Тут же следует реплика другого зрителя: «Сыграйте и со мной в такую колоду...». И — реакция «клетчатого», который вбирает в себя настроения и желания публики: «...но почему же с вами одним? Все примут горячее участие». Вот именно — горячее! «Поднимались сотни рук... Сперва веселье, а потом изумление охватило весь театр» и т. д. и т. п.
Словом, в зале Варьете возникает бедлам, бесовщина. И тогда конферансье Жорж Бенгальский пытается — по-службе — навести порядок: «Стараясь покрепче овладеть собой... голосом наибольшей звучности заговорил так: «Вот, граждане, мы с вами видели сейчас случай так называемого массового гипноза. Чисто научный опыт, как нельзя лучше доказывающий, что никаких чудес и магии не существует. Попросим же маэстро Воланда разоблачить нам этот опыт. Сейчас, граждане, вы увидите, как эти, якобы денежные бумажки исчезнут так же внезапно, как и появились».
Ну, а что публика, что — бесы?
«Публике речь Бенгальского не понравилась». И мгновенно это настроение публики было подхвачено «клетчатым», Коровьевым (спрашивается: так кто же и кем управляет: бесы публикой или публика бесами?). Коровьев объявляет: «...бумажки, граждане, настоящие!
И — дальше: «Между прочим, этот — тут Фагот указал на Бенгальского, — мне надоел. Суется все время, куда его не спрашивают, ложными замечаниями портит сеанс! Что бы нам (!) такое с ним сделать?».
И — мгновенная реакция зала: «Голову ему оторвать!». И мгновенное ответное действие бесов, буквальным образом выполняющих жестокий эгоистический заказ публики. Разве не видим мы, что бесы просто выражают и проявляют то, что публика чувствует и желает?! И это знаменательное «НАМ» есть выражение слитного желания бесов и публики, точнее — публики, которая заказывает бесам свое желание.
Голова Бенгальского «в два поворота» сорвана с шеи человека. «Кровь фонтанами из разорванных артерий на шее ударила вверх». И лишь тогда «две с половиной тысячи человек вскрикнули как один». Вот тогда и раздался, покрывая гам, женский голос: «Ради Бога, не мучьте его!» И — с каким душевным облегчением читаем дальше: «Простить! Простить! — раздались вначале отдельные и преимущественно женские голоса, а затем они слились в один хор с мужскими».
Вот тогда Воланд и произносит свою сентенцию насчет денег, милосердия и квартирного вопроса.
...Так кто же такие бесы? Чем вызвано их поведение? Как мы убеждаемся все более и более — это выражение внутренних голосов и состояний самих людей. И порочных желаний, и самооправдания, и даже — милосердия.
Но самое горькое и обидное: после того, как голова была возвращена Бенгальскому (хотя после всего пережитого он тоже становится пациентом клиники Стравинского) публика вновь продолжает играть в поддавки с бесами. «Дамский магазин» Коровьева имеет, как мы видим, полный успех. И всматриваясь в эту вакханалию низменных эгоистических страстей, Воланд не без вздоха произносит свои слова о людях XX века, которые «в общем, напоминают прежних». И мы это видим в романе на каждом шагу. А нужны другие люди! Однако, как мы постоянно убеждаемся, стать, быть «другим», — очень и очень нелегко. В XX веке люди подвергаются еще большему калечению, ибо путь к истине оказался для них бесконечно трудным. Как тут не вспомнить слова в «Евангелии от Матфея» — вот они: «Входите тесными вратами; потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их». (7.13—14)
...И не потому ли, кстати, так велика симпатия массового читателя (как и массовых персонажей романа), обращенная к Воланду?!
Немало пишут и говорят о магическом обаянии Воланда и его свиты. Откуда оно, в чем оно? Да в том, что бесы в привлекательной и общедоступной форме воплощают тайные (а то и откровенные) эгоистические желания людей. Оказавшись в булгаковской Москве, бесы не без комфорта в ней расположились. Бесовство становится массовой болезнью человеческой души, ее агрессивной, теневой, «тварной»
стороны. Не нужно совершать «заграничные» демонологические вояжи, чтобы убедиться в этом. Как раз «иностранец» Воланд прямиком попадает в кутерьму «неизвестного» и «бездомного», творящуюся в обездоленной и одинокой русской душе, вольготно обустраиваясь в ней (как в своей квартире). Или, может, точнее, — бездомная, бесприютная русская душа в «бесшабашьи» отчаяния, глумясь над святынями, отдается Воланду, ищет удовлетворения желаний в бесовской стихии «беспредела» и безответственности: ведь если Бога нет, то все позволено...
Не удивительно, что Воланд и его «свита» притягивают «всю Москву», которая валом валит «на Воланда», связывая с ним исполнение своих желаний.
Как короля играет свита, так мы, читатели (и персонажи романа) «играем» Воланда, Вне «нас» Воланд «безвиден и пуст». Вспомним ликующий крик ведьмы Маргариты: «Невидима и свободна!» Зачем нужна ей эта свобода? Через несколько минут она с наслаждением устроит вульгарный погром в квартире Латунского. Или — другой эпизод: «Почему нельзя?» — удивляется Коровьев, всучивая взятку Босому. Все можно! «Все примут участие!».
...И вот финал бесовщины в Варьете.
Расшевелив все низменное в стихийном, «бездомном», эгоистическом поведении (и насыщаясь энергией этого — с такой легкостью! — спровоцированного выброса стихии) — бесы в финале главы о Варьете исчезают. Просто «растаяли в воздухе» (в том воздухе, которым дышат все эти люди! И не только в зале Варьете, но и во всем большом городе, в том числе, помним и в МАССОЛИТе, в ресторане «У Грибоедова», в «валютном» магазине и т. д.). Люди предоставлены самим себе. И поэтому — погружены в эмоциональный и нравственный «беспредел». Вот и получается, что бесы-то здесь и не при чем, непричинны. Они лишь выражают, выставляют напоказ то, что происходит во многих растерянных, замученных, одиноких душах. Бездомных душах. К великому несчастью, сотворение храма истины в те, булгаковские времена — в каждой душе, в своей душе — было жесточайше запрещено. Есть правящие догмы, обязательные директивы — их же «не прейдеши». Мы это видели с первых страниц. И жестокое подтверждение этому — «сургучная печать» на дверной ручке квартиры Берлиоза. А фигура Алоизия Могарыча, доносчика и провокатора, чувствующего себя в этой обстановке как рыба в воде?! И эпизод с другим доносчиком — Майгелем!? И т. д. и т. п. — вплоть до осады «органами» злополучной квартиры, которая была «арендована» на время действия шайкой Воланда.
В ней и происходят события знаменитого БАЛА САТАНЫ. Это — апофеоз сатанизма1.
...Итак, БАЛ САТАНЫ! Высшее торжество бесовщины!
...Ах, как он грандиозен, полон величия. Пышности. И — САМОЛЮБОВАНИЯ! Но величие его — во всем искусственно, виртуально. Противоестественно-навязанное. И более всего это чувствует Маргарита, ставшая королевой бала (в награду? — Или — в наказание?) за все свои неистово-разрушительные и бессмысленные похождения в амплуа ведьмы. Здесь она, в сущности, превращена в величественный царственный манекен с настойчиво навязанной программой: быть приветливой, обслуживая весь бесконечный поток злодеев, убийц, растлителей, шарлатанов, весь этот потусторонний антимир зла.
Даже Коровьев-Фагот и кот Бегемот испытывают отвращение к этому мнимому великолепию: «Такие балы нужно выбрасывать на помойку, королева» (Коровьев, разумеется, здесь передает чувство самой Маргариты).
...Чего только Маргарита, — и мы, читатели, вместе с ней — не насмотрелись в этом выбросе противоестественного «шлака», превращения бесчеловечного тлена в мнимоторжественное наслаждение безграничным разгулом уродства — одновременно агрессивным, самоуверенным, любующимся собою и — заискивающим. Маргарита — и мы вместе с нею — видим отвратительный поток воскрешенного зла.
А чего требует Воланд и его свита от мнимой королевы бала?
Потакать злу, приветливо встречать каждого в этом бесконечном и разноликом напоре (иного слова не найти) антижизни. Вот еще одно доказательство того, что зло требует одобрения, восхваления, согласия. Тем оно и живет! К слову, это и сам Михаил Булгаков видел вокруг себя, в литературной жизни тех лет. В наблюдениях над современной ему господствующей литературной элитой.
Но почему Маргарита так послушна, так покорна всем требованиям бесов?! И хотя ей мучительно тяжело играть эту роль, но! — этим она расплачивается за использование «потусторонних» сил в своих интересах (правда, пережитая ею встреча с мальчонкой четырех лет в немалой мере вернула ей способность различения добра и зла. И, кстати, это глубинное переживание истины дало ей силы почувствовать трагедию Фриды!).
...И еще одно булгаковское духовно-эстетическое наблюдение, которое нужно понять и оценить: весь «процесс бала» залит потоками ослепительного света. Но — какого?! Искусственного, управляемого, достигшего высшего напряжения. Вакханалия прагматических световых «люксов» торжествует в пространствах бала. Пространствах так же искусственных, деланных...
И здесь, заметим, Булгаков верен своему противопоставлению света ИСТИННОГО, света Солнца, творящего день. И — света искусственного, электрического (вспомним, например, красный луч в «Роковый яйцах»). Искусственный свет — призрачный, противоестественный, «свет» взаимоистребления.
...Пожалуй, стоит сказать здесь о том, что нужно иметь в виду при чтении Булгакова. Четыре разных света в романе «Мастер и Маргарита». И — Тьма, Мрак — тоже необходимы в духовно-эстетической палитре писателя.
Солнечный свет в романе — свет правды, прозрения, совести, напряженного, рвущегося к истине духовного состояния (вспомним, например, главу «Понтий Пилат», где прокуратор, внушая Иешуа Га-Ноцри мысль что для спасения жизни тому нужно всего-навсего солгать, — «он позволил себе поднять руку, как бы заслоняясь от солнечного луча (!!!), и за этой рукой как за щитом, послать арестанту какой-то намекающий взор».
Лунный свет — свет плутаний, искушений, соблазнов, мучительных противоречий, трагических ситуаций (при этом свете, например, происходит убийства Иуды). По лунному бесконечному лучу идет в поисках истины Пилат; на той же лунной реке Иван Николаевич Понырев (бывший Иван Бездомный) встречается с мастером...
Электрический свет, как было сказано выше, свет искусственной, призрачной, но страшной и разрушительной антижизни. Он освещает «сеанс черной магии» в Варьете; горит в ресторане «У Грибоедова». Мастер спит при искусственном свете в приступе страха; кот Бегемот раскачивается и отстреливается на люстре... и т. д.
И — наконец — МРАК. Он противостоит истинному бытию. Это — отрицательная и всепоглощающая сила небытия. Вот покидает Москву, погружаясь в ночь, вся бесовская шатия-братия: «Ночь густела, летела рядом, хватал скачущих за плащи и, содрав их с плеч, разоблачала обманы». Не будем описывать все превращения, но — взглянем на Воланда. Вот он-то — воплощение мрака: «И, наконец, Воланд летел тоже в своем настоящем обличье (заметим: настоящем. — В.А.). Маргарита не могла бы сказать, из чего сделан повод его коня, и думала, что возможно, что это лунные цепочки и самый конь — только глыба мрака, и грива этого коня — туча. А шпоры всадника — белые пятна звезд». И сам Воланд растворяется в этом бездонном мраке и вбирает его в себя. Словом, во всем этом мы видим своеобразную булгаковскую световую палитру, в которой сложно и напряженно сплелись силы света и мрака, добра и зла, жизни и ее погубления...
И — говоря о том, что представляет из себя образ бала сатаны, обратим внимание на одно из многих — своеобразных и сильных — булгаковских вмешательств в ход событий. Оцените его: как оно снижает деланное, мнимое, надутое великолепие и пышность бесовской вакханалии.
Читаем: «Потом Маргарита оказалась в чудовищном по размерам бассейне, окаймленном колоннадой... Здесь господствовало непринужденное веселье. Дамы, смеясь, сбрасывали туфли, отдавали сумочки своим кавалерам или неграм, бегающим с простынями в руках, и с криком ласточкой бросались в бассейн. Пенные столбы взбрасывало вверх. Хрустальное дно бассейна горело нижним светом, пробивавшим толщу вина, и в нем видны были серебристые плавающие тела. Выскакивали из бассейна совершенно пьяными». И — помните? — заключительная фраза в этом фантасмагорическом описании: «Хохот звенел под колоннами и гремел, как в бане» (В.А.).
Какова эта реплика, снижающая и высмеивающая все это низкопробное пошлое и продажное «великолепие»?!
Глава эта сильна и тем, что она бесстрашна и непримирима к отвратительному потоку зла, вызванного бесами к временной демонстрации.
Это зло веками накапливалось в истории человечества, в судьбах России в том числе. И здесь Булгаков находит точные, безжалостные и непрощающие слова. Вот восприятие этого потока Маргаритой: «Ни Гай Кесарь Калигула, ни Мессалина уже не заинтересовали Маргариту, как не заинтересовал ни один из королей, герцогов, кавалеров, самоубийц, отравительниц, тюремщиков и шулеров, висельников и сводниц, палачей, доносчиков, изменников, безумцев, сыщиков, растлителей. Все их имена спутались в голове, лица слепились в одну громадную лепешку, и только одно мучительно сидело в памяти лицо, окаймленное действительно огненной бородой, лицо Малюты Скуратова». Но — «Ноги Маргариты подгибались, каждую минуту она боялась заплакать»...
Последним усилием Маргарита облетает залы, где «на зеркальном полу несчитанное количество пар, словно слившись, поражая ловкостью и чистотой движений, вертясь в одном направлении, стеною шло, угрожая все смести на своем пути... в воздухе плыли болотные огни». Каково?!
...Однако заведенный порядок бесовской вакханалии подходит к концу. Появляется сам Воланд. Он произносит перед отрезанной трамваем головой Берлиоза свой очередной монолог о сущности жизни. По одной версии, говорит главбес, жизнь прекращается «по отрезанию головы». Но и в этом монологе он верен себе: истины для него все равно не существует: «Впрочем, ведь все теории стоят одна другой. Есть среди них и такая, согласно которой каждому будет дано по его вере»! Вот еще одно столкновение ИСТИНЫ и ВЕРЫ! Смысл этой воландовской версии клонит, как мы видели, совсем к другому: к отрицанию и того, и другого! Если зло эгоистически привечать, вводить его в порядок жизни (чему свидетельством был прошедший перед нами поток воскрешенного зла из самых разных времен), — оно, — меняя обличил, активно защищая себя, — победительно и вообще неустранимо. Вот где, кстати, западня и для эгоистической элиты, извлекающей выгоду в служении господствующему порядку: таков доносчик Майгель, а до него — догматик Берлиоз. Что в сравнении с ними ловкач преджилкооператива Босой, примитивный, простецкий Степа Лиходеев, изворотливый буфетчик Варьете Андрей Фокич Соков и другие... Зло особенно склонно к самодовольным гиперболам, самовосхвалению — и тем-то производит впечатление на «бездомных» людей.
...Но тут прокричали «оглушительные петухи». Бесовской вакханалии приходит конец: «Толпы гостей стали терять свой облик. И фрачники и женщины распались в прах. Тление на глазах Маргариты охватило зал, над ним потек запах склепа. Колонны распались, угасли огни, все съежилось, и не стало никаких фонтанов, тюльпанов и камелий».
Вот тебе и патетическая, самодовольная проповедь Воланда! Нет, зло во всех своих превращениях не вечно: вечна истина жизни, и ею все зло бытия осуждено на исчезновение. Бесы могут его воскрешать лишь до «оглушительных криков петухов». Они устраивают «бал», но возможен он только в распадном, бездуховном мире. И сами бесы это, впрочем, понимают. В ответ на восторги по поводу минувшего бала, Воланд пренебрежительно бросает: «Никакой прелести в нем нет и размаха тоже...».
А Маргарита переживает приступ глубокого отчаяния: «Черная тоска как-то сразу подкатила к сердцу Маргариты. Она почувствовала себя обманутой. Никакой награды за все ее услуги на балу никто, по-видимому, ей не собирался предлагать, как никто ее и не удерживал». Она намерена уйти из этого бесовского сборища, но — вот какой парадокс! — из человеческой гордости она заявляет: «Нет, мессир, я ничуть не устала и веселилась на балу... Я охотно бы предоставила мое колено для того, чтобы к нему прикладывались тысячи висельников и убийц, — Маргарита глядела на Воланда, как сквозь пелену, глаза ее наполнились слезами».
И мы остро чувствуем, что внутренне она тяготится общением с шайкой Воланда, покалеченная всей этой грязной фантасмагорией сатанизма, злобы, преступности. Это, пожалуй, самые тяжелые страницы романа — зло обманывает и опустошает человека, какими бы ни были мнимые эффекты демонстрации победной силы зла. В ее душе происходит обнадеживающий сдвиг. Маргарита сломлена не до конца. Наоборот, она чувствует прилив сил сопротивления злу. И единственный, так сказать, шанс на помощь бесов она, как мы помним, отвергает. Вопреки предложению Воланда «потребовать» от них «одной вещи» в свою пользу (подразумевается ее эгоистический интерес), Маргарита думает не о своей выгоде, а о том, что она обещала — внутренне, душевно, из материнского сострадания — помощь ФРИДЕ. Трагически переживая свою бездетность, она чувствует, что душевно ответственна за добро! Не удивительно, что этот акт милосердия приходится отнюдь не по ведомству зла, он не в полномочиях бесов. Те имеют власть лишь в своем «ведомстве». Не потому ли Воланд и его окружение так недовольны душевным порывом Маргариты. «Нужно обзавестись тряпками и заткнуть ими все щели», через которые милосердие проникает в мир! Да, вот именно: милосердие — не по ведомству бесов!
...Разумеется, Маргарита не забыла о мастере. И он ей возвращен. Но, как говорится, он уже не от мира сего, точнее — из дурдома. И никакого добра — в истинном смысле — в этом возвращении уже нет. Не получилось! От рукописи своего романа и продолжения работы над ним — мастер отказался. Более того — он «неизвестно от чего впал в тоску и беспокойство, поднялся со стула, заломил руки и, обращаясь к далекой луне, вздрагивая, начал бормотать:
— И ночью при луне мне нет покоя, зачем потревожили меня? О боги, боги...» Вот такое тяжелое, больное состояние переживает человек с надломленной душой. Таких немало видел вокруг себя в те годы Михаил Булгаков и среди писателей. Творчество требует особого душевного состояния. Право на него у современников Булгакова было нередко, очень нередко! — отнято верховной властью. И никакие бесы тут не могли быть спасителями. Устремление мастера теперь обращено к одному только покою. Он его и получает, как мы знаем, с помощью Воланда.
«У меня больше нет никаких мечтаний и вдохновения тоже нет (!!), — отвечал мастер, — ничто меня вокруг не интересует кроме нее, — он опять положил руку на голову Маргариты, — меня сломали, мне скучно. И я хочу в подвал.
— А ваш роман, Пилат?
— Он мне ненавистен, этот роман, — ответил мастер, — я слишком много испытал из-за него». Этот надлом, опустошающий человека, обессиливающий его творческую способность, есть, в сущности, второй финал бала Сатаны. Здесь требуется целительный акт добра. Но, как мы видим множество раз, добро абсолютно не в компетенции бесов, в том числе и самого Воланда. И дальнейший путь мастера и Маргариты, направляемый бесами, есть одна сплошная непрерывная акция зла.
...Так, в сущности, завершается бал Сатаны и участие в нем мастера. Единственное добро — это самоотверженность Маргариты, спасшей душу Фриды. А сама Маргарита и мастер ее — так и не сумели преодолеть глубокую травму времени. Но милосердие, спасшее душу Фриды, забыть нельзя. Очень многое значит этот акт духовного подвижничества в событиях романа: милосердие вернуло голову Жоржу Бенгальскому во время сеанса черной магии в Варьете, оно не дало слиться с бесами самой Маргарите. И вообще — возможности милосердия огромны и спасительны. На нем держится мир, он открывает дорогу к истине.
Напомним еще раз эпизод, когда акт милосердия, сопротивления насилию бесов мог многое — и глубоким образом — изменить в судьбах мастера и Маргариты. Но этого духовного порыва оказалось недостаточно — его сила была пресечена угрозой.
О чем идет речь? Азазелло, как мы знаем, явился в подвальную квартирку мастера, отравил их принесенным вином, потом оживил их, но, как мы знаем, совсем для другого существования — иллюзорного, «покойного». Он увлекает их с собой. Снова читаем дальше: «Трое черных коней храпели у сарая, вздрагивали, взрывали фонтанами землю. Маргарита вскочила первая, за нею Азазелло, последним мастер. (А во дворике была соседская кухарка — угодила в это время и почувствовала, что происходит). Кухарка, простонав, хотела поднять руку для крестного знамения, но Азазелло грозно закричал с седла:
— Отрежу руку!». И рука была опущена. Духовный порыв обыкновенной женщины был не доведен до конца, опустила она руку. И вот черные кони унесли от истинной жизни (хотя и трудной, трагической жизни) одиноких и бездомных героев булгаковского романа. Унесли в «покой», в иллюзию, в мнимое существование вне жизни. Нельзя опускать руки!
Примечания
1. ...Но прежде чем окинуть его внимательным взглядом, снова обратимся к Воланду. Есть немало свидетельств читательской увлеченности Главбесом. В библиотековедческих исследованиях приводятся результаты читательского «рейтинга» Среди положительных (!) персонажей русской литературы XX века первое (!) Место занимает — увы! — именно он — Воланд. Вот таков у нас сегодня массовый читатель.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |