Приблизительно в то же туманное время Киевский государственный русский театр, который тем не менее почему-то обосновался в Одессе, выражает автору свое горячее желание сыграть его несравненный «Бег», хотя остается в полной пока неизвестности о содержании пьесы. Откликаясь на это естественное желание, Михаил Афанасьевич в середине августа едет в Одессу. По дороге, из милейшего городка Конотопа, он бросает Любе письмо:
«Дорогой Топсон. Еду благополучно и доволен, что вижу Украину. Только голодно в этом поезде зверски. Питаюсь чаем и яйцами. В купе один и очень доволен, что можно писать. Привет домашним, в том числе и котам. Надеюсь, к моему приезду второго уже не будет (продай его в рабство)...»
Несколько часов спустя из-под Киева:
«Дорогой Топсон, я начинаю верить в свою звезду, погода испортилась!..»
На другой день:
«Я в Одессе, гостиница «Империаль»...»
Спустя несколько дней он читает свой «Бег» президиуму художественного совета Киевского государственного русского театра в Одессе. По этому поводу «Вечерние новости» той же Одессы помещают лаконичный, однако приятный отчет:
«После прочтения состоялся обмен мнений. Впечатление от «Бега» сильное, яркое. Общая оценка, что пьеса не только литературно и сценически крепкая, но и идеологически приемлемая. «Бег» решено включить в репертуар Русской драмы на предстоящий сезон...»
И действительно, двадцать четвертого августа 1928 года дирекция означенного театра подписывает с автором соответственный договор. Впрочем, впоследствии выясняется, что Одессе не было суждено сделаться восприемницей этой абсолютно несчастливой пьесе Михаила Булгакова, по причинам, не зависящим от театра, как с некоторого времени стало принято говорить.
На возвратном пути он переживает мелкие железнодорожные неприятности, о которых с хмурой улыбкой извещает жену:
«Дорогой Любан, я проснулся от предчувствия под Белгородом. И точно: в Белгороде мой международный вагон выкинули к черту, т.к. треснул в нем болт. И я еду в другом не международном вагоне. Всю ночь испортили...»
Впрочем, московские новости довольно приятны. Телешов передает в Художественный театр от имени Горького, который не забывает о новом знакомом даже во время долгой поездки через Курск, Харьков, Баку в Ленинград о своем новом неразговорчивом и смущенном знакомце, что «Бег» разрешен. Театр осторожно ликует. Станиславскому летит депеша в Берлин:
«Продолжая «Блокаду», хотим приступить немедленно к репетициям одновременно «Плоды просвещения» и разрешенный «Бег»...»
Двадцать восьмого августа Марков, завлит, подтверждает эту новость письмом:
«Горький передал через Н.Д. Телешова о разрешении «Бега» — известие еще не подтвердившееся, но дающее большие надежды на включение «Бега» в репертуар...»
Благоприятным известиям ужасно хочется верить, хотя во что бы он мог еще верить? Одиннадцатого сентября гремит аплодисментами двухсотое представление «Дней Турбиных», с которым со всех сторон поздравляют его, однако он-то уже слышит близкую смерть «Дней Турбиных»: чем быстрее вдвинут на сцену «Блокаду», тем быстрее со сцены выметут «Дни Турбиных», в полном согласии с издевательским постановлением неустрашимого Главреперткома. Еще знает он, что Владимир Иванович Немирович-Данченко, взявший на себя руководство театром в связи с отъездом Константина Сергеевича в Берлин, пальцем не шевельнет, чтобы спасти победоносный спектакль.
Тем удивительнее письмо, которое на этих днях падает к нему от Замятина:
«С «Багровым островом» Вас! Дорогой старичок, позвольте Вам напомнить о Вашем обещании дать для альманаха Драмсоюза «Премьеру». Когда прикажете этого ждать? Пора уж. Пожалуйста, не подражайте нашему общему другу Булгакову — не кладите писем под сукно, но вместо того честно ответьте...»
Откуда вылетает это известие? Алексей Максимович, кружа по России, несколько дней живет в Ленинграде. Евгений Иванович, разумеется, встречается с ним. Опять от него? Или Евгений Иванович изволит шутить? Любит, любит шутить человек!
А ему не до шуток. Шутливый тон плохо действует на него. Упрек, без сомнения, справедлив, тем не менее письмо томится под сукном две недели, может быть, потому, что Михаил Афанасьевич понятия не имеет, что отвечать на столь наивное поздравление, ведь «Багровый остров» покоится в клоаке Главреперткома около полутора лет, и из смрадного чрева его все еще не долетает ни звука.
Но, как приходилось уже не раз говорить, чудеса непременно бывают на свете и некоторые из них приключаются с ним. В течение лета Алексей Максимович не раз и не два встречается с непреклонным Раскольниковым, который возглавляет художественно-политический совет при Главреперткоме и представляет редколлегию журнала «Красная новь». И вот результат: двадцать шестого сентября Главрепертком разрешает постановку «Багрового острова».
Михаил Афанасьевич поражен. Он припоминает пророческие поздравленья Замятина. Необъяснимое послание тотчас извлекается из-под сукна. Он отвечает двадцать седьмого числа:
«На этот раз я задержал ответ на Ваше письмо именно потому, что хотел как можно скорее на него ответить. К тем семи страницам «Премьеры», что лежали без движения в первом ящике, я за две недели прибавил еще 13. И все 20 убористых страниц, выправив предварительно на них ошибки, вчера спалил в той печке, возле которой Вы не раз сидели у меня. И хорошо, что вовремя опомнился. При живых людях, окружающих меня, о направлении в печать этого опуса речи быть не может. Хорошо, что не послал. Вы меня извините за то, что я не выполнил обещания, я в этом уверен, я в этом уверен, если я скажу, что все равно не напечатали бы ни в коем случае.
Не будет «Премьеры»!
Вообще упражнения в изящной словесности, по-видимому, закончились. Плохо не это, однако, а то, что я деловую переписку запустил.
Человек разрушен.
К той любви, которую я испытываю к Вам, после Вашего поздравления присоединяется чувство ужаса (благоговейного).
Вы поздравили меня за две недели до разрешения «Багрового острова». Значит, Вы пророк. Что касается этого разрешения, то не знаю, что сказать. Написан «Бег». Представлен. А разрешен «Багровый остров».
Мистика.
Кто? Что? Почему? Зачем?
Густейший туман окутывает мозги.
Я надеюсь, что Вы не лишите меня Ваших молитв!
А равно также привет Людмиле Николаевне!
Старичок гостил у нас. Вспоминали поездку на взморье. Ах, Ленинград, восхитительный город!..»
«Старичком» он именует Марику Чимишкиан, милую девушку, с которой приятно поболтать о невинных забавах, которым предавались в фантастическом городе, вроде катаний на чертовом колесе. Приятно отвлечься, когда творится черт знает что. Впрочем, надолго отвлечься не удается и тут. Марика порхает и улетает в Тифлис.
«В день ее отъезда позвонил Маяковский и сказал, что он заедет проводить Марику (они старые тифлисские знакомые). В поместительной машине сидел он и киноактриса Ната Вачнадзе. Присоединились и мы трое. Большое внимание проявил В.В. по отношению к Марике: шоколад, питье в дорогу, журналы, чтобы она не скучала. И все как-то очень просто и ласково. По правде говоря, я не ожидала от него этого. Обратно мы ехали молча. Я сказала:
— Что это мы молчим? Едем как с похорон.
Ната и Мака промолчали, а Владимир Владимирович сказал:
— Действительно, как с похорон...»
Он явным образом попадает в чертову мельницу явлений невероятных, загадочных, абсолютно не поддающихся истолкованию ни нормальной человеческой логики, ни обыкновенного здравого смысла.
Ну, положим, Горький кому-то что-то сказал. Горький величина. Горький громадная сила теперь. О-го-го!
А результат?
Эти олухи снимают спектакль, имеющий грандиозный успех, наполняющий театральную кассу весьма окрепшими нынче червонцами. Заодно запрещают его лучшую пьесу. Вместо них разрешают в общем-то слабоватый памфлет, который столько времени почитался вредным и недопустимым для сцены. Как тут кругом не пойти голове? Как спокойствие сохранить? Как в этих дьявольских дебрях прозреть, что есть шарлатанство, что есть совесть и честь?
Он чувствует явственно, что в нем разрушается человек. И потому он сохраняет молчание. Он не расспрашивает знакомых. Не бегает по Москве. Он ждет, какая еще свалится на него чертовщина.
И сваливается. Шестого октября его вызывают в театр. С ним заключают еще один, дополнительный договор. Автор подтверждает, что представляет «Багровый остров» Камерному театру для монопольной постановки в Москве и Ленинграде. Камерный театр берет на себя обязательство выпустить спектакль до первого января 1929 года. Автор получает право публиковать или передавать «Багровый остров» в другие театры только два года спустя.
Тут же почтовый ящик вываливает ему предложение издательства Ладыжникова в Берлине, которое, между прочим, регулярно печатает Горького. Издательство честь по чести испрашивает у автора разрешение «Зойкину квартиру» перевести на немецкий язык и тем закрепить за ним все авторские права, поскольку газета «Фосише цайтунг» пиратским образом уже перевела одну сцену, чем нанесла его авторским интересам явный и ощутимый ущерб.
Восьмого октября, видимо, находясь во власти густейшего тумана и мистики, он молниеносно составляет обширный ответ:
«Настоящим письмом разрешаю Издательству Ладыжникова перевод на немецкий язык моей пьесы «Зойкина квартира», включение этой пьесы в число пьес этого издательства и охрану моих авторских интересов на условиях, указанных в письме издательства Ладыжникова от 3-го октября 1928 года. Сообщаю, что ни г. Лившицу, ни г. Каганскому никаких прав на эту пьесу я не предоставлял. Пьеса в печати в России не появлялась. Согласен на то, чтобы издательство Ладыжникова возбудило судебное преследование против лиц, незаконно пользующихся моим произведением «Зойкина квартира», на условиях, что Издательство Ладыжникова, как оно сообщало в письме от 3-го октября 1928 года, примет судебные издержки на себя.
Нотариальную доверенность вышлю Вам, как только она будет готова...»
Он не знает еще, что в тот вечер Горький смотрит «Дни Турбиных» и высоко отзывается о спектакле и пьесе. Заодно хвалит «Бег».
Владимир Иванович тотчас использует неожиданно свалившийся случай. Видите ли, дорогой Алексей Максимович, на девятое октября у нас назначена новая читка. «Бег» прочитает сам автор. Не изволите ли прийти? Алексей Максимович изволит прийти. Пользуясь его громким именем, Владимир Иванович приглашает начальника Главискусства А.И. Свидерского, члена коллегии Внешторга Я.С. Ганецкого, редактора журнала «Печать и революция» В.П. Полонского, председателя правления Госиздата А.Б. Халатова и некоторых других не менее важных персон.
Встревоженный автор является и читает свой «Бег». Читает, по обыкновению, мастерски. Выразительно. Живо. Впечатление производит сильнейшее.
Общий смех в зале сопровождает многие реплики.
Начинается обсуждение.
За несомненное разрешение высказывается Полонский:
— Прочитанная пьеса — одна из самых талантливых пьес последнего времени. Это сильнее «Турбиных» и уж, конечно, гораздо сильнее «Зойкиной квартиры».
Свидерский тоже говорит хорошо:
— Если пьеса художественна, то мы, как марксисты, должны считать ее советской. Термин — советская и антисоветская — надо оставить. К художественной пьесе, хотя бы она имела дефект, отрицательно относиться нельзя, потому что она вызывает дискуссии.
Наивнейший Судаков, ученик, забегает вперед и ни с того ни с сего предлагает новую переработку пьесы с помощью автора, прежде всего новую переработку образа Хлудова, который, видите ли, уходит всего лишь под воздействием совести, что Судаков, ученик, не стесняется публично заклеймить достоевщиной, а Хлудова должно тянуть в Россию, по его компетентному мнению, в силу того, что Хлудов знает о том, что нынче происходит в Советской России, хотя я полагаю, что именно зная, что нынче происходит в Советской России, никакой Хлудов и никто другой в нее бы никогда не вернулся. Что касается Серафимы и Голубкова, то Судакову, ученику, слишком мало их желания видеть Караванную, видеть снег. Фи! Что за вздор! Они для того воротиться должны, чтобы жить в РСФСР!
Поднимается Горький, очень высокий, сильно сутулый, с круглой седеющей головой, сухо покашливает, гулко гудит:
— Из тех объяснений, которые дал режиссер Судаков, видно, что на него излишне подействовала «оглушительная» резолюция Главреперткома. Чарнота — это комическая роль. Что касается Хлудова — то это больной человек. Повешенный вестовой был только последней каплей, переполнившей чашу и довершившей нравственную болезнь.
Трогает большие прокуренные усы. Сверкает глазами из треугольников сморщенных век:
— Никакого раскрашивания белых генералов со стороны автора я не вижу. Это — превосходнейшая комедия. Я ее читал три раза. Читал Рыкову и другим товарищам. Это — пьеса с глубоким, умело скрытым сатирическим содержанием. Хотелось бы, чтобы такая вещь была поставлена на сцене Художественного театра.
Улыбается широчайшей улыбкой, так что острые глаза на мгновение становятся синими:
— «Бег» — великолепная вещь, которая будет иметь анафемский успех. Уверяю вас.
Владимир Иванович улыбается иронически. Говорит открыто и смело. Тотчас видать, что человек слишком долго пребывал в тех счастливых чужих палестинах, где нормально функционируют пресловутые права человека, которые нарушают, конечно, и там, однако нарушают со всей деликатностью:
— Главрепертком ошибся в своей оценке пьесы, по всей вероятности, потому, что в пьесе очень много комедийного, которое пропадает, когда пьеса читается не на публике.
Высказывает здравую мысль, абсолютно недоступную пониманию Главреперткома, что если Чарнота герой, то лишь в том самом смысле, в каком герои Хлестаков и Сквозник-Дмухановский. Заключает с твердостью, абсолютно убежденный в своей правоте:
— Когда Главрепертком увидит пьесу на сцене, возражать против ее постановки он будет едва ли.
И на другой же день, не дожидаясь официального разрешения, МХАТ приступает к репетициям «Бега». Постановку ведет сам Владимир Иванович. Ставит опять Судаков, ученик, правда. Литовцева вызывается ему помогать. Роль Хлудова получает Хмелев, для которого роль и писалась. Чарноту играет Качалов. Голубкова дают Прудкину, в очередь с Яншиным. Серафиму исполняет Алла Тарасова. То есть главным образом те выдающиеся молодые актеры, которые на своих плечах вынесли «Дни Турбиных».
Одиннадцатого числа в «Правде» публикуется разрешение «Бега». Двенадцатого Ленинградский Большой драматический театр заключает с автором договор на постановку «Бега» на своей уже прославленной сцене. Еще и другие театры Христом Богом вымаливают «Багровый остров» и «Бег».
Свидерский, старый подпольщик и широко образованный человек, выступает на пленуме ЦК Всесоюзного объединения работников искусства и говорит:
— По существу дела пьеса чрезвычайно приемлема, ибо в художественной форме показывает банкротство эмиграции, особенно в сценах, когда врангелевский генерал играет в Константинополе на тараканьих бегах. Все это произведет на рабочего, на красноармейца, на крестьянина потрясающее впечатление.
Мой герой не верит ни глазам, ни ушам. Читает брошюрку с речью Свидерского. Помечает кое-что на полях. Нет, невозможно! Кажется, он победил! Может ли быть? Каким образом эта чертова мельница выбрасывает ни с того ни с сего счастливый билет?
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |