Квартира Булгаковых. Любовь Евгеньевна Белозёрская вносит бутерброды, ставит на прекрасно сервированный стол. Разбивает рукой клубы дыма, вьющиеся в воздухе. Курят двое играющих в шахматы: Булгаков и Эрдман.
Белозёрская. Ох, накурили!..
Оба играющих не обращают на Белозёрскую внимания. Накрывать на стол Белозёрской помогает домработница Груня.
Эрдман. Вот послушайте, Михаил Афанасьевич, новую басню.
Эрдман молод, но держится с большим достоинством. Он слегка заикается, но, стараясь это скрыть, говорит размеренно, иногда с придыханием протягивая гласные и удваивая согласные. Интонации у него кошачьи, слова он цедит через паузу.
Эрдман (читает).
Вороне где-то Бог послал кусочек сыра...
— Но бога нет! — Не будь придира:
Ведь нет и сыра.
Белозёрская смеётся. Булгаков вдруг встаёт и начинает нервно ходить по комнате, потирая руки.
Булгаков. А мне вот совсем не смешно, Николай Робертович. Совсем! Они думают, что они выбьют из головы людей предрассудки, но ведь нельзя выбить и ничего не вбить взамен. Они уничтожают опору, лишают людей почвы! Я не могу сказать, что я уж очень религиозен, нет, я достаточно легкомысленный человек... Но то, что они делают, это преступление! И этому преступлению нет цены!
Эрдман. Слишком громко. Вспомните, как вели себя эти, с позволения сказать, служители культа... И уж кто-кто, а Иосиф Виссарионович, учась в семинарии, прочувствовал это на своей шкуре наверняка... Как их люди ненавидели, вспомните! И дома их жгли, и резали, и вешали. И нельзя сказать, что уж совсем невинно они страдали.
Булгаков. Ну, уж это вы бросьте. Если человека убивают, то каким бы он ни был мерзавцем, виноват всё же убийца. Натурально, мерзавцев хватало и среди попов... И ежели бы наша власть стала бороться с мерзостью... да даже если бы они попов запретили, чёрт с ними совсем. Не надо причастья, исповедей и крестин, в самом деле, зачем? Но ведь они бога запрещают! Журналы издают, пропагандируют... Безбожную пятилетку объявляют... Хотят, чтобы люди забыли само слово «бог» к тридцать седьмому году.
Эрдман. Помилуйте, где вы это взяли?
Булгаков. Вы что же, Николай Робертович, журнал «Безбожник» не читаете?
Эрдман. А вы-то зачем читаете?
Булгаков. С научными целями. В самом деле, интересно. В любом обществе, начиная с каменного века, были какие-то боги. Теперь идёт колоссальный эксперимент, из-под людей этот фундамент вынимают. Интересно, что с ними будет? Изменятся ли они? И в какую сторону? Вполне возможно, что я ошибаюсь, и они станут лучше, чище, деятельней... Самостоятельней... Но что-то... или кто-то... шепчет мне, что нет, не станут... Всё будет только хуже...
Эрдман. Что-то вы сегодня на себя не похожи, Михаил Афанасьевич. Не веселы...
Булгаков. А с чего веселиться? Настроение-то похоронное.
Эрдман. Это я понимаю. И всё же я попробую вам его поднять. Ещё басенка:
Мы любим подмечать у недругов изъяны
И направлять на них насмешки остриё.Однажды молоко спросило у сметаны:
«Скажите, вы еда или питьё?»
Сметана молвила: «Оставьте ваши шутки,
Действительно, я где-то в промежутке.
Но ведь важна
Не эта сторона,
Всего важней, что я вкусна,
И то, что все бывают мною сыты...»Вот так порою и гермафродиты:
Тот, кто на свет их произвёл,
Конечно, допустил ужасную небрежность,
Но ведь, в конце концов, существенен не пол,
А классовая принадлежность.
Булгаков (с каменным лицом). Смешно. Только как вы так спокойно это читаете? Вы не боитесь?
Эрдман. Кого? Вас?
Булгаков. Нет, не меня. Сметану.
Эрдман (усмехается). Гермафродитов я боюсь больше.
Булгаков. Вы жертвуете ферзя? Смело.
Несколько секунд играют молча.
Эрдман (вдруг как бы поняв что-то). А вы не любите людей, Михаил Афанасьевич. Сами, видите ли, не религиозны, но для людей церковь — опора...
Булгаков. Да, не люблю. Не люблю и не верю в людей! (снова вскакивает, бегает, горячится) Веками они ходили в церкви, целовали батюшкам руки, тащили масло, молоко и яйца, а теперь так покорно смотрят, как разрушают церкви и высылают попов. Многие, как вы совершенно правильно изволили заметить, даже злорадствуют, участвуют во всём этом. За что же мне их любить? Сегодня они кричат «Да здравствует!..», и «Ура!», и горе тому, кто не крикнет, а завтра появится кто-то новый, кто скажет, что всё это, начиная с семнадцатого года... ошибка... перегиб... преступление...
Белозёрская (входит, неся бутылки). О, господи, Миша, тише!
Булгаков. ...и они с готовностью станут делать на эту тему доклады! А что будет после, — мы и представить себе не можем!
Эрдман. Совершенно с вами согласен.
Булгаков. У человека бог всегда в голове. И когда он изгоняется, на его место приходит кто?
Белозёрская. Кто?
Эрдман. Другой бог.
Булгаков. Ах, если бы! Мне-то всё кажется, что на его место пришёл совсем другой персонаж.
Звонок в дверь. Белозёрская показывает глазами на ушедшую в кухню домработницу.
Белозёрская. Умоляю, друзья, осторожней. И кстати, Николай Робертович. У нас есть сыр.
Эрдман смеётся. Белозёрская уходит открывать дверь.
Эрдман. Вам шах, гражданин Булгаков.
Булгаков садится за стол, смотрит.
Булгаков. Позвольте! А ладья-то где?
Эрдман. Какая ладья?
Булгаков. Вот тут у меня ладья стояла!
Входят Ильф и Петров, такие разные и, одновременно такие похожие друг на друга.
Ильф. Эрдман ладью украл!
Петров. Какой скандал!
Булгаков. В такой обстановке я играть отказываюсь.
Эрдман. Сдаётесь?
Булгаков. Нет, просто не буду больше играть и всё... (нарочито поворачивается к вошедшим, начинает их приглашать, усаживать). Евгений Петрович, Илья Арнольдович, будьте любезны, проходите! У нас сыр есть!
Эрдман смеётся.
Петров. Мы Карлыча с собою привели, ничего?
Ильф. Он пьян со вчерашнего...
Булгаков. Не мудрено.
Входит Белозёрская.
Белозёрская (с каким-то ужасом). Миша, там Юра...
Булгаков (кивает, кричит домработнице). Груня! Убирай, детка, водку...
Белозёрская сторонится, пропуская Олешу, который может идти, только повиснув на Катаеве.
Олеша (заплетающимся языком). Веселитесь? Ну, правильно... У вас тут тепло... У вас тут сыр... И абажур размером с дирижабль... А ему... ему холодно...
Катаев. Извините, Любовь Евгеньевна... извините... Юра, может, ты сядешь?
Олеша (вдруг взвинтился). Нет! Я буду пить стоя!
Булгаков. А не будет вам?
Олеша. Как хотите. Всё равно надо пить не чокаясь...
Олеша нагибается, достаёт чекушку из носка.
Катаев. Откуда у него? Я вроде всё проверил.
Олеша. Посуду дайте! А то из горлышка тяпну!
Булгаков кивает Любови Евгеньевне, та достаёт из серванта рюмку, даёт Олеше.
Олеша. Мерси (наливает). Ну, Владимир Владимирович... пусть земля тебе будет пухом... (выпивает). А вы что же? Не будете за Маяковского пить?
Все подтягиваются к столу, Белозёрская достаёт рюмки и вдруг звучит голос Булгакова.
Булгаков. Виноват, но я протестую. На похороны я ходил, конечно, это был мой долг, но пить его память я не буду.
Олеша. Как это? Ты что? Ведь он же... Да ты! Да я тебя!
Катаев. Усадите его, ради бога!
Ильф и Петров оказываются по обе стороны от Олеши, усаживают его.
Олеша. Объяснись, контра!
Булгаков. Юрий Карлович, вам это слово не идёт. То, что оно из вас вырвалось, я приписываю исключительно вашему состоянию.
Олеша. Какому-такому...?
Ильф и Петров резко его усаживают.
Булгаков. А объясниться — извольте. Самоубийство Маяковского потрясло меня так же, как и всех. Вот казалось бы, любимый всеми: начальством, женщинами и читателями... А вот поди ж ты! Застрелился!
Олеша (со слезами). Так затравили же! Затравили!
Булгаков. А кого не травят? Вас? Валентина Петровича? Николая Робертовича?
Раздаётся звонок, Любовь Евгеньевна идёт открывать.
Булгаков. И потом, это ещё не травля. Это так, только была пристрелка... Хотите я почитаю вам, что это значит, когда травят?
В комнату входит лысый человек со светлыми глазами (Николай Лямин) с женой (Наталья Ушакова), кивает остальным. Но Булгаков их не видит, бежит к стене над своим письменным столом, на которой висят вырезки из газет.
Булгаков (зачитывает со стены). «...Мишка Булгаков, кум мой, тоже, извините за выражение, писатель, в залежалом мусоре шарит... Что это, спрашиваю, братишечка, мурло у тебя... Нашёлся, сукин сын, нашёлся Турбин, чтоб ему ни сборов, ни успеха...», а вот здесь пишут, что мне нравится... «атмосфера собачьей свадьбы вокруг какой-нибудь рыжей жены приятеля...». И кто пишет? Товарищ Луначарский. Вот называют меня литературным уборщиком, подбирающим объедки после того, как «наблевала дюжина гостей». Мой любимый товарищ Киршон называет меня классовым врагом, и что я куда-то там наступаю со своей буржуазной драматургией!
Петров. Боже мой, а почему же у вас это всё на стенке висит? Зачем?
Булгаков. Вот призывают «крепко ударить по булгаковщине» и не допускать белогвардейских пьес на советскую сцену.
Звонок, Любовь Евгеньевна открывает, входит новый гость, художник, похожий на молодого профессора, тонкий в круглых очках (Сергей Топлёнинов).
Булгаков. А в это время пьесы Маяковского ставятся и с восторгом принимаются, его называют новым Гоголем и Мольером!
Олеша. А, так ты просто завидуешь, белогвардеец!
Булгаков. Юрий Карлович, вы тоже, кажется, не пролетарий. И если хотите знать, то завидовать мне Владимиру Владимировичу не в чем. Я, по крайней мере, жив.
Звонки учащаются, появляются всё новые и новые гости, с дамами, квартира наполняется людьми.
Олеша. Ну, как же? Вчера вся Поварская от Кудринской до Арбата была забита людьми, на оградах, на крышах стояли люди. Шло за гробом тысяч шестьдесят, если не больше! У него в подъезде девушки мышьяком травились!
Булгаков. Ну? И чему тут завидовать? И потом, если бы меня печатали так, как его, то ещё неизвестно, что в моём подъезде творилось бы! Сам факт его самоубийства — ужасен. Человек не смог жить в духоте. Я, может, и сам хотел... Но раз это сделал он, то я точно не буду. Следовать примеру позёра и хама...
Олеша (вскочил, рвётся к Булгакову). Ты!
Его удерживают.
Катаев. Михаил Афанасьевич... De mortuis aut bene aut nihil.
Булгаков. Нет уж извините, Валентин Петрович! Мы говорим о поэте, а поэт бессмертен, даже когда он застрелился.
В квартире становится очень тесно, но Булгаков этого как будто не замечает.
Булгаков. Новый, необычный поэт Маяковский. Новые формы он ищет! А на деле — «взвейтесь» да «развейтесь». Сплошная конъюнктура. Очень хочет понравиться, а вся новизна состоит в знаменитой «лесенке»! С Пушкиным он на короткой ноге! Есть в этом что-то от Треплева, тот тоже всё новые формы искал и писал странные пьесы. И застрелился, помнится, так же, как и Маяковский. Только вы забыли прочитать, что у Чехова пьеса о самоубийстве Треплева называется комедией! Комедия! Чехов предлагает нам посмеяться над тем, как ловко он расправился с искателем новых форм. Потому что новые формы не бывают сами по себе, они бывают только ради чего-то, ради нового смысла! Если нет смысла, то на одной форме далеко не уедешь! (Заметил Лямина с женой. Подходит, тепло жмёт руку). Коля, здравствуй, ты давно здесь? Наташа! Садитесь-садитесь! (Подмигивает Топлёнинову, ещё кому-то)
Ильф. Позвольте! Но Мейерхольд!
Петров. В самом деле! Он же поставил!
Булгаков. И провалился. И потом, что такое Мейерхольд? Такой же искатель новых форм на пустом месте... Нет, я не против, пусть ищут... Но при чём тут Мольер?! При чём тут Гоголь?
Ильф. Э-э, сказали мы с Евгением Петровичем!
Петров. Э-э, сказали мы с Ильёй Арнольдовичем!
Булгаков. Вот вам и «э-э»... Это же вы писали о некоем театре, в котором идёт новаторская «Женитьба», а? Там у вас звукооформители Галкин, Палкин, Малкин, Чалкин и Залкинд шумово оформляют спектакль, играя на кружках Эсмарха. Очень смешно и точно!
Петров. Спасибо, Михаил Афанасьевич!
Ильф. Спасибо!
Эрдман (заново расставляя шахматные фигуры). Однако его ставят, а вас нет... Хотя он как и вы — попутчик!..
Булгаков. Бросьте! Никакой я не попутчик. Кстати! Вот ещё одно идиотское слово, которого я совершенно не понимаю. Попутчик! С кем попутчик? Чему попутчик? Что это значит? Что под этим проклятым словом скрывается?
Белозёрская. Господи, как же я всех накормлю? Груня, сбегай в магазин!
Булгаков. Так вот никакой я не попутчик!
Катаев. Ну, не хотите же вы сказать, что вы партийный писатель?
Булгаков. Писатель не бывает партийный или беспартийный. Я просто литератор — и всё.
Среди гостей мелькает чья-то огненно-рыжая голова с внимательными глазами.
Олеша (плачет). Володя, Володя... Ну, что он вам сделал? Он же был настоящий... настоящий... а вы все... на другой день после похорон... (пьёт) Веселитесь, в гости ходите... (плачет)
Гости едят, пьют, слушают. Топлёнинов взял в руки гитару, тронул струны... Встаёт Эрдман, выходит на середину сцены.
Эрдман. А вот послушайте басню (читает).
Однажды приключилась драма:
Бог, в белом венчике из роз,
Потребовал у Авраама,
Чтоб сына в жертву он принёс.Зачем? К чему? Все скрыто мраком.
Старик отец в слезах, но все ж,
Над милым сыном Исааком
Уже заносит острый нож.И вдруг сюрприз: разверзлась туч громада.
И бог вопит: «Я пошутил, не надо».
С тех пор переменился свет.
И бога, как известно, нет.
Все смеются, кроме Олеши, он плачет, и Булгакова, он хмурится. Вдруг раздаётся резкий телефонный звонок, Любовь Евгеньевна подходит к телефону, снимает трубку.
Белозёрская. Алло? Да, слушаю... Минутку. Мака! Это тебя... Из Кремля.
Крики, смех, шутки, гомон замолкают, в абсолютной тишине Булгаков, стуча ботинками, подходит к телефону. Все следят за ним, прислушиваются.
Булгаков. Булгаков у аппарата. Да. Какой Сталин? Что за глупые шутки!
Булгаков бросает трубку. Все отшатываются, сделав синхронный глубокий вздох, смотрят на Булгакова со страхом. В следующую секунду, стремительно распрощавшись с хозяевами, все быстренько рассасываются. Даже Олеша, уронив стул, убегает за остальными. Квартира становится неестественно тиха и непривычно пуста. В наступившем безмолвии Булгаков переглядывается с женой. Любовь Евгеньевна слегка пожимает плечами, и тут телефон снова звонит, как кажется из-за опустевшей квартиры, громче и требовательней, чем в первый раз. Булгаков поднимает трубку.
Булгаков. Булгаков.
Голос. Не вешайте трубку. Это не шутки. Сейчас с вами будут говорить.
В левом верхнем «красном» углу сцены свет выхватывает кабинет вождя. Сталин стоит с курительной трубкой в одной руке и телефонной — в другой. Он в своём знаменитом френче, можно ясно разглядеть его рябое лицо.
Сталин (с заметным грузинским акцентом). Здравствуйте, товарищ Булгаков. Это Сталин с вами говорит.
Булгаков (оробел, но говорит с достоинством). Я узнал вас, Иосиф Виссарионович...
Сталин. Мы ваше письмо получили. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь.
Булгаков. Я очень рад, Иосиф Виссарионович.
Сталин. А что, может быть, правда, отпустить вас за границу? Что? Мы вам очень надоели?
Булгаков. Вы? Мне? Да что вы! Я бы, конечно, хотел, но... Русский писатель... я думал в последнее время... (нашёлся, выпалил) не может русский писатель жить вне Родины.
Сталин. Я тоже так думаю. Нам бы нужно встретиться, поговорить с вами.
Булгаков. Да, да, Иосиф Виссарионович! Мне очень нужно с вами поговорить!
Сталин. Вы где хотите работать? В Художественном театре?
Булгаков. Да, я хотел бы, но мне там отказали.
Сталин. А вы подайте заявление туда, мне кажется, они согласятся.
Сталин кладёт трубку, свет гаснет.
Булгаков. Иосиф Виссарионович! Алло! Алло!
Гудки. Булгаков растерянно смотрит на Белозёрскую, потом достаёт платок, вытирает лоб и садится на пол. Белозёрская бежит к столу, наливает две рюмки водки, несёт Булгакову, выпивают вместе. Звонит телефон. Булгаков шарахается от звонка. Булгаков знаками, как будто его могут услышать просит Любовь Евгеньевну поднять трубку.
Белозёрская. Алло? Алло? Слушаю! Михаила Афанасьевича? А кто спрашивает? (прикрывает рукой трубку). Это Федя.
Булгаков (почти уже спрятался под столом). Какой Федя?
Белозёрская. Ну, Федя Михальский! Из МХАТа.
Булгаков. Ах, Федя!
Булгаков вдруг становится во весь рост, подходит к телефону.
Булгаков (ядовито). Федя! Ну, что же, Федя! Здравствуйте, Федя! Что вы говорите? Должен?! А может быть, это вы мне должны? (показывает Белозёрской, мол, налей, она понимает, наливает, даёт Булгакову рюмку). Так вот, Федя, ни сегодня! Ни завтра! Ни в пятницу ноги моей не будет в вашем театре! (выпивает) В понедельник приду! И чтобы договор был готов!
Бросает трубку. Белозёрская аплодирует, Булгаков кланяется.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |