Глава девятая

1

У Милочки в комнате всегда ералаш. На столах, под столами, на стульях, на платяном шкафу — книги и трубкой свернутые рисунки, покрытые тройным слоем пыли. По стенам — пастель, масло, цветные литографии, портреты углем. Самая любимая сомовская «Дама в голубом» и еще «Танцовщица» Дегаса.

На оттоманке подушки, подушечки, цветные платки, парча. В углах под потолком паутина.

Дарья Ивановна давно махнула рукой. Прибрать — сил никаких недостанет.

Милочка целыми днями в разгоне, возвращается домой поздно вечером. Волосы растрепаны, щеки пылают — тысяча планов, идей, необычайных мыслей занимают ее.

Она бросает на стол свой колпачок, служащий ей шляпкой, — всегда какой-нибудь яркий, сшитый на живую нитку из старой кофточки — и идет в кухню умываться. Там, плескаясь в тазу, сообщает она матери все дневные свои похождения и происшествия. Потом идет в столовую пить чай.

За столом сидит нахлебник, актер Вахтин, снимающий угол у Дарьи Ивановны за ширмой в той же столовой. Он бывший прапорщик военного времени, дезертировавший от Деникина, прятавшийся у Дарьи Ивановны во время отступления добровольцев, — большевик.

Милочка называет его «комячейкой». Он председатель месткома труппы. Мечтает ставить «Стеньку Разина» В. Каменского, преподает в красноармейском клубе, играет героев-любовников. С Милочкой на «ты» и всегда спорит. Они большие друзья и единомышленники, но столковаться никак не могут.

Когда он почему-либо запаздывает, не приходит вовремя, Дарья Ивановна беспокоится по старой памяти. Еще так недавно, прячась от белых, он сидел у нее на чердаке за бочками и она носила ему есть. Тогда патрули обходили квартиры, ловили дезертиров. Многих приканчивали тут же или вешали на фонарных столбах.

Потом явились ингуши и грабили.

Все-таки было спокойнее оттого, что в доме мужчина.

— Невзгоды сближают, — говорит Дарья Ивановна, — мы теперь свои. Но объясните мне, пожалуйста, почему — скольких я ни знала — все дезертиры славные ребята.

— А многих вы знали?

— Ох — многих. И с той стороны, и с этой. Прошлый раз мы одного от ваших спасали. Мальчишка совсем, молоко не обсохло. Ворвался в дом, я думала, грабитель. Бледный, едва на ногах держится, губы синие, трясутся — хочет сказать и не может. А на улице уже выстрелы — погоня. Потом, когда поутихло, — ушел. Глаза у него такие печальные были и ласковые. «Чего вы воюете, — я спрашиваю, — вам бы в куклы играть». А он улыбается совсем по-детски. «Мне бы теперь это очень хотелось — да нельзя. Начал драться, так сам не кончишь. Или с одними, или с другими. Вот я попробовал сам по себе — так теперь и тех и других боюсь. Одни повесят, другие расстреляют». Просил ему на картах погадать. «Я все равно знаю, что скоро конец — только вот какой и когда? — от пули лучше, пожалуй». И это мальчик говорит, вы подумайте только. На картах ему тоже плохо выходило, но я врала.

— Да, конечно, — отвечает Вахтин, — в наше время нужно твердо и ясно сказать себе: да — да, нет — нет. Колебания неминуемо ведут к гибели.

— А ты думаешь, что это всегда возможно? — задорит Милочка.

— Так должно быть, — упористо возражает актер.

— Правда может быть и на той, и на этой стороне. Раньше чем выбрать — человек колеблется. Это естественно.

— Правда — понятие отвлеченное и относительное. У революции свои железные законы, и ни с чем иным она не считается. Напрасно только ты подымаешь этот разговор. Революции нужны мужественные души, осознавшие себя частицей своего класса.

— Такие, как ты, — не унимается Милочка.

— Не знаю, но, во всяком случае, не такие, как твои приятели из подотдела искусств. Все это бывшие люди...

И они начинают длинный, запутанный диалог, в котором упрекают друг друга в легкомыслии и односторонности. Поддевают друг друга, стучат кулаками по столу, пожимают плечами, спорят до хрипоты, сидя за столом у потухшего самовара.

Потом актер идет за ширму, а Милочка к себе в комнату.

Дарья Ивановна прибирает со стола, тушит огонь в столовой.

— Милочка, — кричит Вахтин, — в котором часу ты встанешь завтра?

— В девять.

— Так не забудь разбудить меня. Мне на заседание нужно перед репетицией.

— Хорошо. А ты помнишь «Дайте мне, пожалуйста, миткедедутен. Один аршин миткедедутена».

— Да, да. Как же, это была картина! Надо было только видеть лицо Дайдарова, когда он сказал так. А армянин кланяется и отвечает: «Сейчас, извини, у нас такой нет, скоро получим». Можно было умереть со смеху!

И актер начинает смеяться за ширмой, а Милочка у себя в комнате. Они смеются все громче, заражая друг друга.

— Миткедедутен! — кричит Милочка. — Надо же придумать такую чушь.

— Миткедедутен! — вторит ей Вахтин и, помолчав, неожиданно добавляет: — А ты все-таки славный парень, Милка! Я бы, пожалуй, женился на тебе. У тебя чутье верное. Только бы с глаз повязку долой. Помнишь, как в песне Гейлюна.

— Дурак, — хладнокровно отвечает Милочка, — не ты ли эту повязку снимешь? Руки коротки!

Дарья Ивановна ворочается на узкой мужской походной кровати, которую она раскладывает только на ночь, чешет затекшие от усталости ноги, шепчет:

— Ведь дети — просто дети! И зачем только затеяли на муку! Господи! Не жизнь — житие какое-то!

2

А дела у Дарьи Ивановны идут все хуже. Жизнь становится тяжелей, продукты на базаре дороже, многие клиенты платят с большой рассрочкой или вовсе не платят. Нужно изворачиваться изо всех сил, вставать чуть свет, ловить арбы с овощами и молочными продуктами на дороге до базара, продавать то ту, то иную вещь, до предела сокращать свой скудный гардероб и свои потребности, на одну латку ставить другую.

Но следует готовиться к худшему: оно никогда не медлит своим приходом. Одно кафе опечатывают за другим, каждый день можно ждать, что та же участь постигнет столовую Дарьи Ивановны. Правда, это совсем скромная, домашняя столовая, но все же...

Дарья Ивановна не привыкла жаловаться, она многое в жизни сносила терпеливо, от многого отказывалась, но и она начинает падать духом.

— Что с тобой, мамуся? — спрашивает Милочка.

— Со мной? Ничего... Этот противный лук — он разъедает глаза.

Но не всегда лук оказывается под руками. И Милочка может догадаться, а это было бы тяжелее всего. Не дай бог.

— Мы с вами отжившие люди, — говорит Дарья Ивановна Игнатию Антоновичу, — нам уже немного осталось. Мы знали и другие, светлые дни, у нас хоть есть воспоминания, а у молодежи — у нее очень грустное настоящее. Я хочу сказать, что жизнь их сурова и безрадостна. Они лишены были всего того, что мы привыкли называть юностью.

— Да, вы правы, — отвечает Томский, морща точно от физической боли свой высокий лоб. — Но все же мне кажется, что тот, кто не знал истинного счастья, не может жалеть о нем. Мы более несчастны, чем они. У них есть свои надежды, свои цели и уверенность в будущем, а у нас их нет, как нет надежды когда-нибудь оживить свое прошлое. Еще вчера я получил письмо от жены. Она в буквальном смысле — голодает, и я ничем не могу помочь ей. А ведь она двадцать пять лет на сцене. Она служила в лучших делах, пользовалась уважением и успехом и имеет право на обеспеченное существование... «Кто не работает, тот не ест» — я готов подписаться под этим лозунгом, но ведь мы работаем. Работаем с утра до вечера. Никто не смеет сказать, что мы на старости лет даром жуем наш черствый хлеб.

У старика начинают дрожать губы.

Секач в руках Дарьи Ивановны ожесточенно бьет по доске, где лежит мясо.

— Маруся, посмотрите, хорошо ли разгорелась печка?

И внезапно, с раздражением:

— Маруся, неужели вы не видите, что у вас загорелась юбка?

— Юбка?

Маруся подымается с колен, оторопело смотрит на хозяйку.

— Это дым повалил из печки, а юбка целешенька.

— Ну, тем лучше... Тем лучше... Значит, мне показалось. А вот уже и наши голодающие.

3

Дверь на блоке скрипит, впуская все новых и новых посетителей. Аркадьин с Вольской садятся за отдельный столик — этот простачок, похожий на клоуна, и вторая инженю — всегда вместе, они сейчас же склоняются друг к другу. Остальные устраиваются у большого стола посреди комнаты.

— Добрый вечер, Дарья Ивановна!

— Добрый вечер, добрый вечер!

Они все голодны как звери. У них у всех волчий аппетит, который никогда не бывает удовлетворен.

Вот если бы сейчас съесть бифштекс, сочный, кровавый бифштекс с кабулем! Или телячью головку с каперсами. А то еще когда-то подавали расстегайчики и жидкую селянку.

Но все можно было бы отдать за эдакий пузатенький запотевший графинчик водки!

— Нет, вы только представьте себе — рюмка водки и балычок или свежая икорка.

— Когда я служил в Саратове у Собольщикова-Самарина, я пьян был каждодневно и даже больше.

— А вы знаете, что сделал Володька Бельский в Полтаве? Он съел на пари полную миску вареников со сметаной. Настоящей густой, как мед, — сметаной.

— Разве это неправда? Тогда все было возможно!

Они съедают свою порцию котлет на подсолнечном масле, но им все еще хочется есть. Приятные воспоминания вызывают в них все больший голод. Прошлое кажется каким-то блаженным сном.

У них помятые, усталые, нечистые от плохого грима лица, блестящие, голодные глаза, неестественные жесты. Скрытая горечь проскальзывает в каждом их слове. Они не верят друг другу и самим себе и потому не жалеют красок, не боятся преувеличения. Не все ли равно? Можно подумать, что все они в недалеком прошлом, «в доброе старое Время», только и делали, что ели, пожинали лавры, участвовали в необычайных приключениях. Это дети, больные, искалеченные дети, запутавшиеся в своей игре.

И Дарья Ивановна смотрит на них с мягкой, печальной улыбкой. Ей хорошо знакомы эти дети. Она видела их в лучшие времена и тогда не очень завидовала им. Нет, она не сказала бы, что они родились под счастливой звездой. Далеко нет. А вот теперь их предоставили самим себе, они имеют свой союз — Рабис. Надо только видеть, что они там делают. «Нам нужна палка, — говорят простосердечно они, — нам нужен антрепренер — тогда все пойдет как по маслу. Эти комитеты, эти коллегии, эти общие собрания погубят нас». «Антрепренер жулик, но он знал свое дело и давал есть, а мы умеем только разговаривать».

Вот что говорят растерявшиеся дети.

«Хлам» — называют они себя — художники, литераторы, артисты, музыканты, — коротко и ясно — хлам!

Дарья Ивановна, сидя у конторки, вяжет из серой шерсти чулок для Милочки на зиму. Она слушает одним ухом — пусть болтают. Самое важное — хлеб, дрова, белье: от них все, а без них — нищета и смерть.

4

— Погадайте мне, — просит Ланская, отодвигая от себя свой стакан с недопитым чаем. — Миленькая, дорогая, бесценная Дарья Ивановна, погадайте!

Весь день ее томит, она не знает, что с собой делать, под сердцем сосет страх.

— И мне, и мне! — кричат другие, мужчины и женщины — все одинаково мнительные, суеверные, любопытные.

Ланская встает, подходит к Дарье Ивановне, обнимает ее, шепчет на ухо:

— Вы должны погадать мне. Для меня это вопрос жизни.

Дарья Ивановна откладывает вязанье; глядя на Зинаиду Петровну, по глазам догадывается, что нельзя отказать. Садится за отдельный столик — на конторке неудобно, — Милочка подает ей карты — скользкие от жира, настоящие гадальные карты, — медленно начинает тасовать их.

— Снимите!

Зинаида Петровна слышит, как бьется сердце. Она протягивает руку, пальцы ее дрожат. Готово.

Карты ложатся веером по траектории, уходят в будущее.

Ланская зажала зубами верхнюю губу, грудью до боли оперлась о край стола, руки сцепила между колен.

— На сердце у вас смутно, — медленно и точно издалека звучит голос Дарьи Ивановны, — вас стерегут неприятности, встреча со светлым человеком, который будет мешать вам исполнить то, что вы задумали. Вы думаете о дороге.

Дарья Ивановна замолкает. Лицо ее строго, непроницаемо. Может быть, она сама верит тому, что говорит? Все, кому она гадает, думают о дороге. Или ей и без гадания это известно?

— Но на пути у вас казенный дом, большие хлопоты...

Она опять замолкает.

Дама пик.

Она лежит у сердца.

Дарья Ивановна слишком хорошо знает, что это значит. Теперь карты ведут ее за собой.

— Ну что же, что?..

Этого говорить не следует... Этому человек не верит даже тогда, когда видит своими глазами...

— Вам предстоит удар, — бесстрастно, непроницаемо молвит она.

Всегда найдутся слова, ничего не выражающие и вместе с тем заключающие в себе истину.

— Вы переживете этот удар, но путь ваш лежит в другую от намеченной цели сторону.

Ланской тяжело дышать. Она отрывает глаза от карт, на лицах актерских видит их кабалистические знаки.

— Но я все-таки уеду? — растерянно улыбаясь, шепчет она. — Я все-таки уеду!

Дарья Ивановна оставляет карты, идет к конторке рассчитываться с посетителем.

Ланская пытается встать, но не может — почему-то ослабели ноги.

— Уеду, — повторяет она.

5

— А разве вы верите в гаданье?

Ланская смотрит на того, кто говорит, не понимая его вопроса, — видит его сквозь сетку.

Другие тоже смотрят на него с удивлением. Его раньше здесь не было, или, может быть, его просто не замечали.

Он стоит рядом с Аркадьиным. Должно быть, подошел во время гадания, смотрел, как веером на стол ложились карты. Ведь это столовая-кафе, и каждый имеет право делать то, что ему нравится.

У кого могут быть секреты в кафе-столовой?

Теперь все глаза устремлены на незнакомца. На нем красный башлык, обмотанный вокруг лица, как носят его мингрельцы, и щегольской черный бешмет, у пояса кобура с револьвером. Видны только его глаза с веселым живым блеском, глядящие на Ланскую, и вздернутый нос.

— Вы верите в гаданье? — повторяет он с каким-то непривычным для этих мест акцентом. — Пустяки! Человек и без карт может знать свою судьбу.

— Вы думаете? — спрашивает Ланская, равнодушная к тому, что говорит.

Но тотчас же подымает голову, всматриваясь в незнакомца. На щеках ее появляются красные пятна, сетки уже нет перед глазами — она видит остро и ясно. Кровь быстро бежит по телу. Она встает, ноги ее точно впиваются в пол, так напряжен каждый ее мускул.

А где же Милочка? Нет, она у большого стола. Тем лучше.

— Вы думаете? — повторяет Ланская небрежно, прищурившись разглядывает черный бешмет.

— Уверен в этом, — несколько тише говорит незнакомец, делая движение вперед, точно желая подойти ближе и пояснить свои слова, но внезапно оборачивается к большому столу.

Он смеясь смотрит на любопытствующие лица. У него детский, широкий, располагающий к себе смех — смех полным ртом.

— Приятного аппетита, — говорит он, кланяясь. — Пожалуйста, извините, что помешал. Я сейчас уйду.

Он вынимает бумажник.

— Я взял сам порцию мацони — извините! Не хотел отрывать от серьезного занятия! Вот!

И кладет бумажку на разбросанные карты — Дарья Ивановна занята другими, — еще раз кланяется и уходит.

Милочка слабо вскрикивает. Глаза ее широко раскрыты. Зинаида Петровна подходит к ней сзади и берет ее за плечи, больно сжимает их своими сухими пальцами.

— Молчите!

— Это чекист! — говорит кто-то испуганным голосом.

— Чекист?

На лицах тень испуга и насмешливая неловкость. Давно ли он здесь? Не знаю, не все ли равно? Глаза бегают по стенам, останавливаются на двери. Кажется, в столовой слишком душно. Который час? Пора по домам. Что? В конечном итоге — каждый сам по себе. Надо же где-нибудь ужинать. И потом...

— Завтра репетиция в десять, — говорит помреж.

— Безобразие!..

Дарья Ивановна торопливо собирает карты. Горит левое ухо. А, да все равно! Теперь уже поздно прятать. Он видел. Надо же быть такой дурой, — а еще старуха.

— Прошлый раз выцыганили столовую — сколько стоило, — шепчет она. — А уж теперь непременно закроют! Нагадала! Дура!

И тотчас же вспоминает, подымает голову, ищет глазами дочь.

— Милочка, ты поужинала? Нет? Так поешь, родная, а то опять забудешь.