Страх

После войны в сороковые и ранние пятидесятые усиленно занимались противопожарным просвещением населения.

С брандмауэров домов в Риге на меня смотрели аляповатые плакаты, изображающие пожарного в каске. Он выносит на руках из пламени — языки огня обрамляли отважного пожарника со всех сторон — спасенного ребенка неопределенного пола.

Краски были плохого качества, они скоро линяли. Пламя получалось грязно-желтым, а бодрый советский румянец на щеках пожарника приобретал сизый оттенок.

Перед сеансом в кино часто показывали специальные антипожарные фильмы. Среди наших знакомых был один режиссер, который их делал и весьма преуспевал. По духу эти фильмы походили на теперешнюю телевизионную рекламу с преувеличенными страстями. Например, ужас девицы при виде пятна на скатерти достигает трагедийного шекспировского уровня. В антипожарных черно-белых фильмах моего детства страсти полыхали не хуже пламени.

О, невыключенные электроплитки, плач детей, оставшихся в запертой квартире, пока беспечная мама сидит на работе (заметьте, не в парикмахерской), клубы дыма и тот же вездесущий пожарный с плаката, взламывающий топориком дверь. Ужас! Но у меня все же оставалась надежда, что меня тоже спасут.

Вообще было много страшного. В море ухало так, что деревянная дача сотрясалась. «Маневры», — объясняли мне. На горизонте в поле зрения почти всегда маячили военные корабли. Они перемещались, выпуская дымовую завесу.

Вдруг, ни с того, ни с сего, не в море, а где-то совсем рядом выла сирена. Этот звук заполнял собой все пространство, от ужаса невозможно было существовать. Тщетно я пыталась спрятаться от этого пронзительного, неизвестно откуда идущего вопля под подушкой. Он проникал повсюду. Сирены — это когда война. О ней часто говорили, воспоминания еще не изгладились, эти страшные пять лет все еще оставались совсем рядом, не поглощенные временем. Я усвоила, что когда Левитан объявлял, что началась война, звучали переливчатые позывные «Широка страна моя родная», а потом «Внимание, говорят все радиостанции Советского Союза». Этих переливчатых позывных я боялась еще больше, чем маневров, сирен и пожаров. Я затыкала уши, в ужасе, что опять объявят войну. Только увидев по лицам домашних, что вроде бы все в порядке, я снова возвращалась в опасный мир звуков.

Боялась я не зря. Мы существовали в социалистическом пространстве, где была распропагандирована, сейчас бы сказали «раскручена», атомная война, которую вот-вот развяжут американские империалисты. На этот счет тоже существовали плакаты, не только на брандмауэрах, но и на шоссе. На них изображался маленький приблизительный город внизу, город вообще, не Москва, не Рига. А сверху на него наклонно, накрывая своей тенью кварталы домов, летела огромная бомба с тщательно прорисованным фюзеляжем. Причем надпись гласила: «Миру — мир!» Интересно, что эти душераздирающие плакаты чередовались вдоль шоссе с гастрономическими. Например, «Пейте «Советское шампанское!»» и «Я ем джем. А ты?», на которых, соответственно, изображались бутылка и банка.

Если реклама атомной войны еще имела какой-то смысл — идеологический, — то реклама шампанского и джема была совершенно абсурдной. Никакого другого конкурирующего шампанского в природе не существовало, а призыв есть джем вообще не могу объяснить. И почему именно джем, а не, скажем, варенье?

* * *

Море и пляж тоже напоминали о войне. После штормов волны оставляли на песке какие-то огромные треугольные штуки, покрытые ржавчиной. Говорили, мины. Попадались и черепа, скелеты — никогда. Куда же они девались? После особенно сильных ветров, когда песок несло, как поземку, на свет божий появлялись потерянные кем-то давно монетки. На них — герб: львы, стоящие на задних лапах, крепостные башни и три звездочки сверху. Монеты какой страны? О ней молчали, о ней вспоминать не полагалось, ее больше не существовало. Но память о ней проступала на старинных фасадах. Краска оказалась очень стойкой. Как ни замазывали буквы, советская краска не выдерживала, слезала, и под ней обнаруживалась реклама «Братья Иммерманис. Рыбная торговля. 1928».

Границы между Латвией и Россией после войны, понятное дело, не было — она стала частью необъятной империи, не поставили даже указателя на шоссе, что вы въезжаете в Латвийскую Советскую Социалистическую Республику. Но все-таки граница существовала, очень четкая, безошибочная — цветочная.

Вот стоит покосившийся домишко, вокруг голо, ни одного цветочка. Вот рукой подать — другой, в сирени, в жасмине. От калитки вдоль дорожки — анютины глазки, под окнами нарциссы. Значит, уже Латвия.

Общеизвестно, что в тридцатые годы растения были включены в идеологическую борьбу. Подход к ним был классовый. Особым гонениям подвергались герань и фикус — они считались символами мещанского уюта, с ними боролись. Да и вообще цветы истинным строителям социализма ни к чему: что-то в них такое подозрительное, ненашенское, бесполезное, словом — буржуазный пережиток. Некогда нам на цветы любоваться — даешь пятилетку в три года!

Несмотря на дурацкую форму, советские идеологи смотрели в корень (извините за ботанический каламбур). Странно, что они не начали бороться с цветами в Латвии. Неужели партийные инстанции не понимали, что любовь латышей к цветам — это даже не традиция, не память о нормальной жизни (хотя и это тоже), а часть их менталитета. А эту-то ментальность при советизации и нужно было подавить в первую очередь. Да, явная идеологическая недоработка.

Центральный рынок в Риге завораживал своим цветочным богатством. Розы, розы на стеблях самой разной длины, с узкими элегантными цветами, на все кошельки — белые, желтые, все оттенки красного. Их опрыскивали из пульверизаторов, капельки плотно сидели на бархатистых бутонах. Купленные розы, завернутые в тонкую белую бумагу, латыши носили всегда головками вниз.

Розы продавали все лето и осень. Остальные цветы сопутствовали им: гвоздики самых разных сортов, левкои, каллы, ромашки, пармские фиалки, белые благоухающие лилии.

В августе — холодная пестрота огромных, с тарелку, георгин, рыжие ламбреции, тяжелые гладиолусы, астры.

Зимой в крытом овощном павильоне — огромном ангаре для цепеллинов — продавали укутанные мхом ландыши в горшочках, цикламены, крокусы.

По сути дела, это была постоянная цветочная выставка, которая по разнообразию и богатству сортов могла бы с успехом соперничать с теперешними. И все это ведь были цветы местные, и продавали их те, кто их вырастил.

На рынке в Майори, недалеко от дачи, где мы жили, тоже торговали цветами. Мама приносила оттуда по утрам вместе с творогом и овощами то махровые нарциссы, то упитанные хрусткие тюльпаны, то пионы, то душистый горошек, то ноготки. Увы, дело шло к осени, и природа снова делала круг, образуя еще один слой времени, как древесное кольцо на стволе дерева.