«Пахра»

Впервые я увидела колготки на дочке одной высокопоставленной дамы, назовем ее для удобства Эвелина, в доме отдыха «Пахра» во время зимних каникул. Случилось это событие в середине пятидесятых, мне было одиннадцать лет. Проникновение такой сверхновинки из-за железного занавеса в СССР объяснялось просто: муж Эвелины заведовал Книжной палатой (это учреждение культуры, занимавшееся экспортом советских книг), принадлежал к номенклатуре и, следовательно, езживал за границу. Так что девочка Ирочка и ее мама были очень хорошо экипированы, что в те годы встречалось крайне редко.

К Эвелине больше всего подходило слово «дамочка» — этакая пикантная пухленькая брюнетка. Как многие из номенклатурного круга, она любила общаться с «представителями творческой интеллигенции».

То ли слишком говорливая, то ли попросту глупая, она выбалтывала о своей жизни такие подробности, о которых стоило бы помолчать. Впрочем, она, скорее всего, и не представляла, что у других ничего этого нет. Однажды после ее захлебывающегося рассказа о квартире, даче, кремлевских пайках, санаториях, экономках и горничных один наш знакомый не выдержал и спросил:

— А сколько у вас крепостных?

К сожалению, не помню, что ответила Эвелина. Обиделась ли, сочла ли шуткой — они, «представители творческой интеллигенции», такие забавные.

Зачем Эвелина, при ее возможностях, ездила пусть в очень хороший, но для обыкновенных людей дом отдыха? Ответ напрашивается сам собой: его в 50-е годы облюбовали те самые «представители». Зимой там трудился, например, С. Алешин, известнейший драматург. Бывал Литошко — спецкор «Правды» в США, Ю. Гальперин — писатель и журналист, работавший на радио. Любил «Пахру» таинственный Адриан. Езживал и зять Утесова кинорежиссер Альберт Гендельштейн.

Строили «Пахру» пленные немцы — оттого дом и получился таким основательным и солидным. Выглядел он, как русская ампирная усадьба — с фронтоном, колоннами и пологой лестницей, спускающейся к катку. Парк, лес. Нет, не лес, а леса, еще совершенно не тронутые близкой Москвой.

В высоких сугробах — узкие синие тропинки, двоим не разойтись. Более вежливый проваливался в снег по колено, набирая полные валенки. Одна из тропинок была протоптана по просеке через овраг, в котором росла верба. Мне ужасно хотелось ее нарвать — уже выглядывали из-под коричневой кожуры белые барашки. Я упрашивала, занудствовала. Наконец, мама сдавалась и, увязая в сугробах, пробиралась в своей рыжей шубе к кустам. Издалека ее можно было принять за лису на снегу.

На изломе верба пахла горьковато и свежо — уже весной.

И все-таки я тоже стала обладательницей, невиданного чуда — колготок. Дело в том, что после XX съезда КПСС благодаря Хрущеву возникли некоторые послабления, крохотные дырочки в «железном занавесе». Выразилось это, в частности, и в том, что латышам разрешили получать посылки от родственников-эмигрантов.

Пережив советскую оккупацию 1940 года с массовой депортацией в Сибирь и расстрелами, те, кто уцелели тогда, естественно, хотели спастись и в 1944 уходили на Запад, кто как мог. Некоторые перебирались в Швецию на лодках. Других уносил с собой откатывающийся вал немецких войск.

Из американской зоны оккупации Германии после всяческих мытарств по лагерям для перемещенных лиц этим людям, покинувшим Латвию, удавалось переехать в США, Канаду, в Швецию, в Австралию. Вот от них-то теперь и шли посылки к родным. Большей частью родственники бедствовали, и посылки были едва ли не единственным источником существования. Сперва присылали продукты, потом — одежду, которую сдавали в комиссионные магазины за жалкие гроши.

Не знаю, кто первый открыл этот вещной Клондайк. С тех пор многие московские дамы одевались в рижских комисках — так тогда назвали эти магазины. Занятие это затягивало, как азартная игра, как своеобразный спорт. Правила выработались быстро. Сперва покупали то, что было выставлено, допустим, американскую кофточку, После оплаты в кассе под чек, который возвращался продавщице, подсовывались деньги. Признательная продавщица в дальнейшем оставляла вещи для своей клиентки, за что снова была благодарима. Иные отводили своих покупательниц прямо в комнатку, куда бедные старушки приносили вещи на комиссию.

На охоту ездили часто, раз в два-три дня. За утро по уже традиционному маршруту объезжали все комиссионные. Самые большие располагались на нынешней улице Тербатас и возле Матвеевского рынка.

Вот тогда-то мне и купили первые колготки — американские, плотные, эластичные, ярко-голубые, со вшитыми трусиками. А первые прозрачные мне удалось купить в ГУМе, выстояв километровую очередь, году этак в 1965-м.

Кроме рижских комиссионных, были, насколько мне известно, и другие источники заграничной одежды: моряки в Одессе и ансамбль Моисеева, который ездил на гастроли по всему миру.

Однажды колготки сыграли со мной злую шутку. Как-то зимой в сильный мороз я имела неосторожность надеть их в школу. Цвета они были скромнейшего, темно-синего, очень теплые. После первого урока я была вызвана в кабинет завуча, которая разъяснила мне, что ходить в колготках неприлично (кстати, откуда она узнала, что на мне колготки, а не чулки, она ведь под форму не заглядывала — вот, что значит бдительность!). В колготках, значит, аморально. А в нитяных коричневых чулках в резинку, которые всегда почему-то были коротковаты, и между ними и теплыми китайскими штанами «Дружба» с начесом ярко-салатного цвета всегда оставалась полоска голого тела, — высоко морально. Тут, несомненно, был некий идеологический аспект — колготки как иностранное изобретение чужды советскому образу жизни.

* * *

В конце 50-х — начале 60-х годов рядом с Домом отдыха «Пахра» началось строительство писательского дачного кооператива, который вошел в историю советской литературы, как и гораздо более старое Переделкино. Кстати, Переделкино не было кооперативом. Дачи там сдавались в аренду Литфондом.

В Пахре же строили собственные дачи, правда, по единому архитектурному проекту — каменный дом в два этажа. Места там сырые, глинистые, ель да осина. И когда распределили участки, по сути, обширные куски леса, писательские жены с детьми стали осваивать целину. Сперва соорудили деревянные избушки-времянки. Жизнь новоселов легкостью не отличалась. Электрички в Пахру не ходили. Добирались из Москвы автобусом, а потом долго шли пешком от остановки, волоча тяжеленные сумки с продуктами. В первые годы там даже хлеба негде было купить. Выручали крестьяне из соседней деревни: то мясо принесут, то молоко, то картошку. А еще — грибы, великое грибное изобилие. Даже в лес не ходили, собирали прямо на участке. Но писательские жены-первопроходицы преодолели все трудности и через несколько лет (тогда строили долго) принялись обустраиваться в дачах.

У нас дачи в Пахре не было, ездили только в гости — к Дыховичным. Создала дом в Пахре Сашенька Дыховичная буквально своими руками. Она была, как принято теперь выражаться, креативная натура. Слова «дизайн», «дизайнер», может, кто и знал, но в жизни они не существовали. Сашенька же умела создавать красоту из ничего — вкусом она обладала отменным. И вот получился дом, Дом с большой буквы, включающий в себя все архетипы: дом как семейный очаг и дом как упорядоченное пространство, противостоящее внешнему хаосу. Это было воистину творение рук человеческих — hand-made. Ведь тогда ничего нельзя было купить для обустройства. Сашенька доставала ситец, крахмалила и обивала им мебель. Руководила столярами. Соорудила камин — добыла где-то чертежи и нашла еще дореволюционного умельца-старичка. Она придумала сажать герани в подоконные ящики, разбила газон и непрестанно сражалась с наступавшими со всех сторон крапивой и лопухами. Привозила из Прибалтики семена цветов, в Подмосковье не виданных. Больше всего любила огромные махровые ромашки — росли они вдоль дорожки, ведущей от калитки к дому.

На огороде — только салат, ароматные травы-приправы и клубника. Черная смородина в саду — настаивать водку на молодых весенних почках.

Ее деяния в чем-то сравнимы с петровскими, она тоже прорубила окно в Европу. Ведь на подмосковных дачах издавна почиталась глухомань — лес, непроходимые заросли. Расчищали лишь кусок под огород с картошкой, морковкой и огурцами. О красоте и не помышляли. Говорят, не до того было. А может быть, просто потребности в красоте не существовало.

А вот у Сашеньки такая потребность была, всегда и во всем. К тому же она превосходно шила и умела готовить как никто. Особенно славился ее рулет из курицы с грецкими орехами. Для того, чтобы его приготовить, нужно было снять с курицы кожу и не сделать при этом ни малейшей дырки — работа ювелирная. За ее хлебосольным столом с лобио, сациви и слоеными пирогами с грибами собиралось много народа, все с женами: Морис Слободской, соавтор Володи Дыховичного, художник Орест Верейский, публицист Евгений Воробьев, Константин Симонов, композитор Марк Фрадкин.

Домработницы у Сашеньки не было. Лишь однажды наняла удивительную женщину по имени Милда. Как эта латышка попала а Пахру и что с ней сталось потом, к сожалению, не знаю. Но представляется мне судьба страшная, в духе времени.

Сама ее манера поведения — молчаливость, вежливость и умение недопустить по отношению к себе никаких личных чувств — создавала четко очерченную границу, которую никто не осмеливался перешагнуть. Ее все немного побаивались.

Однако этой манере поведения совершенно не соответствовала ее одежда. Носила она короткие — по тем временам — платья из-под которых вылезали на всеобщее обозрение ее мощные, как кочаны, колени. Из обширного декольте выпирал внушительный бюст. Поверх платья — белый фартук, отделанный кружевом. Брови — черные, нарисованные, странные при светлых волосах, уложенных перманентом на косой пробор.

Шутили, что хозяин дома к Милде неравнодушен и всегда прячется в кустах возле огорода, когда Милда, обратив к солнцу обширный зад, пропалывает клубнику. Вдохновленный этой эротической историей, Орест Верейский нарисовал замечательную картинку, на которой был изображен Володя в виде мальчика в коротких штанишках. Задрав голову и засунув палец в рот, он любуется грандиозными формами дамы, моющей пол.

В молодости Сашенька с подстать ее красоте великолепной фамилией Синани танцевала в балете театра им. Станиславского и Немировича-Данченко. Потом, много лет спустя, после смерти Володи, она вернется в балет, теперь уже в качестве начальницы интерната хореографического училища Большого театра. Эта должность, по-моему, очень подходила к ее властному сильному характеру.

В Сашенькиной семье красота переходила по наследству, усиливаясь с каждым поколением. Ее отец Иосиф Ильич, смуглый, стройный, невысокий, с лицом четким и красивым, но как бы еще только эскизно подготавливающим красоту дочери, был караим. Сейчас, через призму моего теперешнего знания, история этого удивительного этноса отблеском ложится на его облик.

Какое странное смешение — потомки древних тюркских племен, входивших в состав таинственной Хазарии, но исповедующие иудаизм. В XIV веке великий князь литовский Витовт завоевал Крым, где они тогда обитали. Видно, оказались караимы так храбры и отважны, что князь Витовт взял их себе в стражу и вывез в Литву. Кстати, прослеживается любопытная тенденция — свои могут легко предать, а чужим можно доверять. Вспомним хотя бы швейцарских гвардейцев, турецких янычар или красных латышских стрелков, охранявших Ленина.

В Литве караимов почитают — они, так сказать, историческая реликвия. В Тракае, где их поселил Витовт, есть интереснейший музей караимской культуры. Самое удивительное, что этот малочисленный этнос за долгие века не размылся, не ассимилировался, не был поглощен литовцами, сохранил свои обычаи и генотип. Уцелеет ли он в наше стремительное, всех и вся унифицирующее время?

Дочь Сашеньки Галя вполне унаследовала красоту своей матери. Вообще с красотой все очень непонятно. Вот, допустим, и папа, и мама красивы, но ребенок у них — мордоворот. И наоборот — у двоих мордоворотов может родиться вовсе не отталкивающий отпрыск. Тут какой-то непостижимый случай, как в азартных играх — как карта ляжет.

В данном случае карта легла правильно, Галя выиграла. Тоненькая, с прямыми черными волосами (по-настоящему черными, как у японок), со смуглой кожей, склонной к нежнейшему оттенку румянца, длинноресничная, она была удивительно хороша.

В последнем классе школы случился у нее роман с блистательным Андрюшей Мироновым, тоже совсем еще юным. Бог знает, почему кончается любовь, какое недоразумение или внешнее неуклюжее обстоятельство разлучает двоих. Или просто — не суждено.

Иерархия возраста в детстве непреодолима. Я была лет на пять младше, так что Галя и Андрей принадлежали к иному, недосягаемому миру, откуда лишь долетала до меня обессиленным эхом эта история. Но у меня осталось ощущение печали. Теперь я понимаю почему: несбывшееся многовариантно, и в нем таится гораздо больше счастья, чем в том, что произошло в реальности.

А свершилось вот что. В старых книгах встречается выражение par dépit, разумеется, французское. Оно означает «действовать с досады» — это удел разбитых сердец. За примером далеко ходить не надо: так поступила Татьяна Ларина, став женой князя. Если трезво посмотреть, разве она проиграла? По-моему, только выиграла: знатность, богатство, приближенность ко двору. Да и князь всем хорош и вовсе не стар: если сопоставить даты — ему лет тридцать пять. «Мой муж в сраженьях изувечен» — это ведь война с Наполеоном.

Вскоре Галя вышла замуж за скромного, застенчивого, тихого, худенького юношу. Удивительно, насколько Сашенька оказалась непроницательна: она своего зятя ни в грош не ставила, считала рохлей, который ничего в жизни не добьется. Она проглядела два его основных качества: порядочность и терпение.

А зять меж тем медленно, незаметно для глаз, как стрелки в часах, все продвигался по карьерной лестнице, преданный своей журналисткой работе. Ах, как приятно живописать истории со счастливым концом, с четкой моралью, как в баснях. Человек своим трудом добился всего. Золушк стал принцем, причем без помощи фей, своим горбом, не изменив своей человеческой сути.

Так что да здравствует par dépit!