Слово сатин происходит от французского satin. Как объясняет Larousse, это шелковая, шерстяная, хлопковая или синтетическая ткань с гладкой и блестящей поверхностью.
Когда теперь в гламурных журналах и светской хронике ничтоже сумняшеся упоминают вечерние платья из сатина, не удосуживаясь перевести, я всякий раз по привычке недоумеваю, почему очередную звезду нарядили в жуткую черную ткань, одновременно твердую и мнучую, с лоснящейся поверхностью. Мода, понятно, капризна, Мало ли что придет в голову дизайнерам. Может, такой винтаж. Потому что для меня сатин вовсе не атлас, который, конечно, имеется в виду, а именно эта очень дешевая бумажная ткань, одна из примет убогого нашего существования. Тоже, между прочим, символ эпохи — сталинский стиль.
Из черного сатина шили физкультурную школьную форму: либо длинные шаровары, либо, по усмотрению преподавателя, короткие, схваченные по бедру тугой резинкой и топорщащиеся буфами — по моде XVI века при королевских дворах Европы. Кроме того, сатин использовался в целях бюрократических — из него изготавливали нарукавники, чтобы не протирались локти у многопишущих служащих. Посмотрите любой фильм той эпохи, где мельком фигурирует счетовод — он непременно почтенного возраста, с намеком на старорежимность, с усами щеточкой и в рубашке с сатиновыми нарукавниками. В школе они тоже рекомендовались, и некоторые одноклассницы их носили, но обязательной частью формы не были.
Огромным почетом пользовалась всегда дефицитная марля. Сейчас она существует в виде бинтов, а тогда ее продавали на метры, как ткань. Из нее делали подгузники для младенцев, крахмальные занавески на окна, шили костюмы Снежинок, всяких Метелиц и Снегурочек для школьных елок. Была марля также незаменимым материалом для художественной самодеятельности — в нее обряжали всех женских персонажей в «Горе от ума» или «Евгении Онегине», получались пышные юбки в несколько слоев.
Поскольку нищета была страшная, ничего не достать, одежду перекраивали, перелицовывали и перекрашивали. Для этой цели в хозяйственных магазинах продавались пакетики с красителями. Многие советские умелицы, не прибегая к услугам красильщиков, которые работали в химчистках, растворяли порошочки в воде и варили свои блузки и платья прямо на кухне.
К этому торжеству химии относились и химические карандаши. Прежде, чем что-нибудь написать, их долго мусолили во рту. Особенно они употреблялись по большим советским праздникам, на 7 ноября и 1 Мая, когда «давали» в домоуправлении муку, по два килограмма на члена семьи, и особую драгоценность — дрожжи. Как члена семьи брали и меня и писали, хорошенько послюнив грифель, голубой номер очереди на моей ладошке.
* * *
Сейчас шьют у портных-кутюрье немногие, это высший шик. А тогда «ателье индивидуального пошива» были очень распространены. Носить страшную «москвошвеевскую одежду могли только самые непритязательные люди, но даже и они хоть раз в жизни шили себе в ателье зимнее пальто или выходное платье. Ателье эти были далеко не haute couture, вещи часто портили — получались перекошенные уродцы с криво вшитыми рукавами — как такое носить? Поэтому многие дамы, чтобы застраховаться от всех этих бед, учились шить. Среди наших знакомых многие шили превосходно, обшивали и себя, и всю семью.
Очень ценились портные из Риги и Львова — городов, недавно присоединенных к СССР, где еще не забыли умение хорошо одеваться и выглядеть элегантно. К ним даже специально ездили.
В Риге, например, славился портной Петер Планс. Папа заказывал у него костюмы и брал меня с мамой на примерки. Маму — в качестве переводчика: Планс не говорил по-русски. А меня — за компанию. Этот Плане, высокий, плотный, солидный на вид, был всегда слегка навеселе и к чему-то прислушивался, оглядывался украдкой. Еще бы, ведь он занимался делом запрещенным, частным, подпольным, как и прочие местные Сен-Лораны. А великий портной Бирнбаум вообще не нуждался в примерках. Один раз сняв мерку с клиента, он высылал в Москву готовый костюм, который сидел безукоризненно. Кроме костюмов, он шил фраки для певцов и дирижеров.
С обувью обстояло еще хуже, чем с одеждой. Сапожному ремеслу никто из наших знакомых дам так и не научился. Магазинная советская обувь была не только уродлива, но и страшно неудобна. Когда появилась первая чехословацкая, фирмы «Цебо», все на нее набросились, выстаивая длинные очереди, но она оказалась нисколько не лучше — также натирала ноги в кровь, тяжелая, негнучая.
В Риге работал и сапожник-умелец Вассерман, шивший обувь на заказ. Тоже, естественно, подпольный, боявшийся попасть в тюрьму за то, что частник — такова ирония судьбы для человека, чудом спасшегося из Рижского гетто: ему удалось бежать, а потом его прятали его друзья-латыши. Я помню Вассермана вечно согнувшимся над ящиком, на который клиентки ставили ногу. Поэтому — он без лица, только лысина и вокруг нее волосы мелким бесом. Сшил мне Вассерман короткие красные сапожки на меху. Носила я их долго, несколько зим, до полного износа.
Детская одежда делалась на вырост. Пальто — до земли, рукава — длиннее кисти. В какой-то момент ребенок сравнивался со своей одеждой, она ему становилась впору. А дальше шел процесс обратный — ребенок из нее вырастал. Пальтишко делалось кургузым, выше колен, а рукава — до локтя.
В подвале дома, где Литинститут, помещалось ателье Литфонда. Там шили костюмы, пальто и платья для писателей и их жен. Кроме того, специальная мастерица поднимала петли на чулках. Тогда только появились первые капроновые. Их продавали из-под полы айсоры — чистильщики обуви в своих будочках. Бог знает, откуда они эти чулки доставали. Капроновые чулки берегли, естественно, как зеницу ока.
В писательском ателье священнодействовал Михаил Осипович Будрайтис. За глаза его звали Михаил Ошиповец — из-за смешного акцента. Судя по фамилии, родом Михаил Ошиповец был из Литвы. Приходил он на примерки к нам домой. Приметав рукава белыми нитками, он отходил на порядочное расстояние, качал недовольно лысой блестящей головой, бросался на папу и резким движением с треском отрывал оба рукава и расчерчивал пиджак мелом. Уходя, вынув изо рта булавки, он говорил всем приятное, а маме целовал руку, почти утыкаясь в нее длинным, тонким и как будто слегка прозрачным носом.
* * *
Под Москвой, кажется, возле Троицка, разводили кроликов. Там тоже существовали героические частники — они вязали шапки и треугольные платки из кроличьего пуха. Добирались туда долго на машине по обледенелой дороге. В этом поселке все было черное, сделанное их грязной стужи, — бараки и замерзшая живьем вода на плотине или на мельничной запруде. Но откуда там было взяться такому чуду, как мельничная запруда? Нет, скорее всего там работала фабричка, а черная глыба водопада — просто сточная вода. Там, откуда он извергался по обшарпанной стене, рос белый мох инея.
Добытые теплые косынки, ядовито розовые и голубые, лезли страшно, оставляя весь пух на плечах: через некоторое время проглядывали суровые нитки основы.
* * *
На Тверском бульваре дети были одеты одинаково — куцые и мятые красные пальтишки с капюшонами. Из-под пальтишек у девочек вылезали голубые нижние штаны до колен. Короткие коричневые чулки пристегивались широкой розовой резинкой с круглой вроде пуговицы штучкой на конце. Чулок захватывался на пуговицу, и зажимался сверху металлической петелькой. Другим концом резинки пришивались к лифчику — нечто вроде короткой жилетки сзади на пуговицах.
Естественно, чулки часто отстегивались. Пристегивать их на людях считалось неприличным и приходилось для этой цели искать укромное место.
Маленькие мальчики тоже носили чулки с резинками, вылезавшими из-под коротких штанишек. И девочек, и мальчиков часто брили наголо.
Летом маленьких девочек одевали в платьица на кокетке, потому что почти у всех были большие рахитичные животы, и в трусики из той же ткани, что и платье. На ногах — трикотажные белые носки с голубой каемкой и жуткие бурые сандалии в дырочку с совершенно плоской подошвой, отчего многие страдали плоскостопием. На голове — белая панамка. Зимой под платье поддевали теплые лыжные Штаны-шаровары, резинки которых плотно охватывали валенки. Валенки не гнулись, и в отличие от сандалий подошва у них была выпуклая, что прекрасно дополняло летнюю деформацию стопы. Носили их с ярко-черными блестящими резиновыми калошами на кумачево-красной подкладке.
* * *
Латышских детей одевали совсем по-другому. Штаны у девочек из-под платья никогда не вылезали. А платья, порой с заплатками, были отделаны кружавчиками и подкрахмалены — европейский дух никакие репрессии советской власти вытравить так и не смогли. И мальчики, и девочки носили вязаные нитяные белые гольфы с кисточками. Я в Дубулты тоже щеголяла в таких носках, но в Москве я их носить не могла: на меня сразу обращали внимание, показывали пальцем, дразнили.
Так как достать обувь было невозможно, латышских детей обували в синие теннисные тапочки на шнурках, которые почему-то продавались в изобилии. Только на некоторых детях были чудом сохранившиеся от прошлой жизни, от довоенного времени, лакированные туфельки с перепонкой.
Никаких бритых арестантских голов. У девочек — косички, а если волосы короткие, то спереди делался кок. Прядку заворачивали вокруг пальца и получившийся рулончик закалывали шпилькой. Мальчики аккуратно пострижены.
* * *
На Рижском взморье большинство приезжих, отдыхавших в профсоюзных домах отдыха и санаториях — они торжественно именовались «здравницы», — загорали в нижнем белье. Женщины — в длинных, закрывающих полживота лифчиках из блестящей розовой или голубой материи, с длинным рядом пуговичек на спине, и в голубых, розовых и фиолетовых трикотажных панталонах до колен на резинке. Мужчины — в черных сатиновых трусах, тоже до колен. Для купания они эти трусы на глазах у всех снимали, под ними оказывались так называемые «плавки», тоже черные, сатиновые, на завязках справа и слева для быстроты переодевания.
Редкие купальные костюмы были шерстяные вязаные. Дети ходили либо голыми, либо в страшном исподнем.
В конце сороковых — начале пятидесятых вошли в моду пижамы, тоже, кстати, сатиновые, в блестящую полоску, для мужчин. Причем вовсе не для спанья: в них фланировали по пляжу. Дамы прогуливались в длинных ситцевых халатах на пуговичках снизу до верху.
* * *
До Риги добирались на поезде. Мне посчастливилось поездить в «международных» вагонах. Вопреки своему названию, они ходили на внутренних линиях.
Купе — двухместное: нижняя и верхняя полка с одной стороны, мягкие диваны в серых накрахмаленных чехлах. У столика — глубокое кресло. Под столиком — печечка, которую зимой топил проводник. Он же стелил и убирал белье. На окнах — маркизы, шелковые белые занавески с подборами. На ночь спускались плотные, кожистые, которые внизу застегивались на петельку. Утром, едва проснувшись, я эту петельку отстегивала. Штора поднималась, сворачиваясь в трубку, и перед глазами проплывала уже иная земля в радостном предвкушении лета на берегу моря.
Но самое главное: дверь из купе вела в туалет, вернее, в ванную — там кроме умывальника и унитаза был душ. Предназначалась ванная для пассажиров двух смежных купе, так что когда ею пользовались пассажиры соседнего, они запирали нашу дверь изнутри на задвижку.
Разъезжали в «международных» генералы с лампасами, депутаты Верховного Совета и прочая номенклатурная публика. Простым смертным билеты туда не полагались — они входили в так называемую «бронь». Поскольку я не была ни генералом, ни депутатом, совершенно непонятно, как я там очутилась.
Катился привилегированный вагон плавно, солидно, под стать своим сановным пассажирам. Не скрипел, не раскачивался, не трясся, не постукивал — видно, сохранились какие-то особенные дореволюционные колеса или забытые технические приспособления, которые придумал Пульман — создатель этих чудо-вагонов. Мало того, что они были комфортабельны, так еще и выдержаны в стиле art nouveau: округленные рамы зеркал, замкнутые внизу лианным изгибом плюща, ирисы по бокам зеленовато-зернистой матовой двери, орнамент, похожий на раковину улитки, гирлянды прихотливо сплетенных фантастических орхидей.
Как пульмановские вагоны заехали в советскую жизнь, для меня загадка. Почему их с наслаждением не сломали как «буржуазный пережиток» в пылу революционной мании разрушения «старого мира»? Пропали они потихоньку лишь в семидесятые годы. Заменили их на хлипкие синтетические из ГДР, считавшиеся верхом удобства и функциональности. Две кушетки внизу — долой ванную между купе — все ходят в конец коридора.
Может быть, пульмановский вагон занял достойное место в железнодорожном музее, если таковой существует. Но скорее всего его отогнали на запасные пути, где его разворовали, растащили по частям. А когда остов уже совсем проржавел, пульмановский вагон стал добычей пионеров, собиравших металлолом. Для тех, кто не знает: собирать утильсырье было одной из первейших обязанностей членов пионерской организации.
* * *
Чай проводники в поездах подавали в металлических подстаканниках с ручкой, выгнутой в форме уха. В эту круглую подставку с выпуклым узором — мне запомнилась кремлевская стена с башней — помещался тонкий хрупкий стакан. Пригубливали, держа подстаканник за ручку, чтобы не обжечь пальцы: очень уж горяч был чай.
Вне поезда из подстаканников пили чай начальники в своих кабинетах — особый символ чиновной вальяжности. Может быть, они и дома в кругу семьи пользовались подстаканниками, не берусь судить — не знаю. Но у нас дома пили из чашек, и нигде — ни на кухнях, ни в гостях на всяких праздничных чаепитиях — меня никто не угощал чаем в подстаканниках.
Чай в подстаканниках разносили и официантки в столовой Дома творчества писателей а Дубулты вплоть до самого его закрытия в начале 90-х годов. Так что в данном случае можно утверждать, что официальная советская чайная церемония прекратила свое существование вместе с советской властью. Как звери чувствуют приближение землетрясения и покидают свои норы, так и подстаканники учуяли надвигавшиеся катаклизмы задолго до их наступления. Уже на закате брежневской эпохи наборы этих экзотических предметов, стоящих в понимании европейцев в одном ряду с балалайкой и валенками, исчезли из «Березки» — достопамятного валютного магазина для иностранцев.
Одновременно с тонким и хрупким существовал стакан толстый, тяжелый, с ребристыми стенками-гранями, сделанный из такого мутного стекла, что он постоянно производил впечатление немытого. Применялся такой стакан для неприхотливого и неуемного питья водки и самогона. Мутный ребристый урод не имеет никакого отношения к сонму коньячных и водочных рюмок, лафитникам, бокалам, фужерам и прочей стеклянной и хрустальной аристократии для изысканного питья. Вообще разнообразие посуды для алкогольных напитков — это безусловный феномен отечественной культуры, присущий только России.
Теперь граненые стаканы — символ убогой жизни — вывелись из обихода. Их давно перебили, а если отдельные особи и завалялись где-нибудь в чулане, то перешли уже в иную знаковую систему — исторической редкости.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |