У дюн своя история. В послевоенные годы — сороковые-пятидесятые — там еще загорали. Они образовывали своего рода амфитеатр, из которого очень хорошо просматривался пляж. Великолепный наблюдательный пункт для изучения нравов — кто, куда и с кем. Причем сам любопытствующий с пляжа виден не был. Ну, а кроме того, песчаные холмы прекрасно защищали от ветра.
Кто сыграл в разрушении дюн главную роль: море или люди? Думаю, все-таки люди. В шестидесятые-восьмидесятые годы Рижское взморье стало одним из самых модных курортов СССР. Туда стекались отдыхающие со всей необъятной страны. Они жили в битком набитых профсоюзных санаториях и домах отдыха, в «здравницах», как тогда говорили, или «дикарем» — снимали комнаты. В какой-то момент природа уже не смогла выдержать такого масштаба вытаптывания.
Надо отдать должное властям Юрмалы — чего они только ни предпринимали, чтобы спасти дюны: засаживали склоны ивовым черенками и сосенками, ограждали, разъясняли. Тщетно. Как говаривал Михаил Горбачев, «процесс пошел».
В девяностые годы поток курортников резко сократился: Латвия стала заграницей. За одно-два лета дюнная флора воспряла, да как — просто джунгли, продраться невозможно. Даже стали образовываться новые маленькие холмы. Цепкие травы спустились на пляж, и там, где они поселились, ветер уже не мог раздувать песок. Появилась целая новая гряда.
Теперь для укрепления дюн подгребают к склонам водоросли, выброшенные морем, мелкие обломки дерева, ракушки и слегка приминают. Казалось бы — прекрасный способ. Но немедленно на этом плодородном слое стали селиться случайные пришельцы, не имеющие ничего общего с дюнной растительностью. Это растения свалок, растения запустения: гигантские чертополохи, лопухи, репейники, изредка розовый скипетр Иван-чая. Они — гастарбайтеры, существа чужие, но работают хорошо, удерживают корнями песок.
Семена их занес то ли ветер, то ли вороны, которые за последние годы освоили пляж и стали соперничать с чайками. В полном согласии с теорией Дарвина там теперь успешно развивается новый вид — водяная ворона, или еще благозвучнее: ворона морская. Эти птицы по-хозяйски бродят по мелководью, залезая в воду по самые штаны, вылавливают рачков и мелких рыбешек, носятся шумными стаями, ссорятся между собой и с чайками. Учитывая необыкновенный ум ворон, следует думать, что естественный отбор в вороньем народе идет очень быстро и эти сухопутные птицы скоро обзаведутся перепонками на лапах и научатся плавать. Но какой-то тончайший механизм природы оказался нарушен.
Мне еще посчастливилось увидеть удодов. Сейчас уже не встретишь и других птиц, которых мне показывал Бианки. Пропали сойки, редко-редко услышишь стук дятла. Вот только дрозды еще поют, и в из трелях звучит эхо моего детства. Что-то неладное творится вокруг, не только нашествие ворон. Например, море выбрасывает очень мало ракушек — впору их собирать, как редкость, на память. А раньше после шторма на песке оставались целые россыпи: белые, голубоватые, розоватые. Не приплывают больше медузы — маленькие изящные вестники наступающей осени. Я зачерпывала их в пригоршню вместе с водой, чтобы получше рассмотреть. Но они сливались с ней, превращались в невидимок. Константой в этих созданиях был лишь вишневый или синий крестик на макушке их сокращающейся, как будто дышащей, мантии. Море безжалостно выплескивало медуз на берег, и они исчезали, выпитые солнцем.
Казалось бы, божьи коровки не принадлежат морской стихии. Но почему же море выносит их на пляж целыми грудами, образуя красную полосу вдоль линии прибоя? А недавно оно устлало песок бабочками-крапивницами. Некоторые были еще живы — обсохнув, вяло расправляли крылышки, пытались взлететь. Я собирала их и сажала на рукав куртки, и через несколько минут грубая ткань превращалась в мерцающий бордово-лиловый волшебный шелк.
Однажды с улитками тоже что-то стряслось. Степенные, обычно малозаметные, они вдруг стали попадаться повсюду. Сперва их вежливо обходили на дорожках. Некоторые сердобольные любители природы даже корили их за неосторожность и пересаживали в траву. Но вскоре улиток развелось так много, что никто уже под ноги не смотрел. Голодные, они набросились на клумбы, обгладывая цветы, и стоило лишь отвернуть лист, как на его изнанке обнаруживались гроздья крошечных домиков с миниатюрными обитателями. Куда девалась улиточья осторожность и стремление спрятаться при малейшей опасности. Вы могли сколько угодно прикасаться к рожкам — улиткам все было непочем, они продолжали ползти.
Я видела шествие улиток по асфальтовой дороге. Машины давили их, но прибывали все новые отряды и ползли, ползли. Оказалось, улитки вовсе не тихоходы. Быстро и упорно они двигались все в одном направлении, к какой-то таинственной им одним ведомой цели.
Что это? Знак неблагополучия в природе? Так она подает сигнал бедствия?
С белыми грибами года два назад произошло нечто подобное. Обычно в дачных лесах они не попадались. Грибники отправлялись за белыми далеко-далеко, за рыбачьи поселки, в сторону Колки. Но даже те, кто забирались в мшистые сосновые леса, привозили всего несколько вожделенных белых и помещали их в корзинах на виду, а под ними грибы обычные — лисички и моховики.
В то лето — кстати, совсем обыкновенное, в меру теплое, в меру дождливое — белые словно сошли с ума. Они наводнили скудные дачные леса; дошло до того, что их бархатистые коричневые шляпки на толстых ножках вылезали из земли прямо на тропинках. Сколько ни собирали, меньше не становилось. За ночь вырастали новые рати красавцев. На рынке ими торговали уже не кучками по нескольку штук, а за бесценок целыми лукошками, украшенными листьями папоротника.
Кончилась эта грибная вакханалия также внезапно, как началась.
Сколько веков дремали споры белых грибов? Может быть, их занесли еще рыцари Тевтонского ордена на копытах своих коней? Грибы вообще существа таинственные, а белые тем более. Какая сила вызвала их к жизни? Луна, звезды, древние хтонические боги, к миру которых они, несомненно, принадлежат, радиоактивное эхо Чернобыля?
* * *
Но ни безлюдье, ни все меры по укреплению песка не спасли дюны от натиска стихии — ужасающего шторма, случившегося осенью 2004 года. Волны срезали дюны, как ножом. Обрыв похож на многослойный торт: четкое разделение светлых и темных слоев, песка и почвы. Так в учебниках схематически изображают геологические эпохи, разный там мезозой и юрский период. Интересно, как образовались земляные слои? Может быть, это память о временах благодатных, тихих, когда мало-помалу из опавших листьев и умерших растений сложился тоненький плодородный пласт? Похоже на круги на пнях — по ним тоже определяют теплоту давно минувшего лета.
Кусты ив у подножия дюн смыты совсем. От них остались лишь искореженные, как будто перекрученные пеньки. У уцелевших — корни наружу, им не за что держаться на обрыве, и они, цепляясь их последних сил, свешиваются вниз головой. Но до чего же сильна в них жизнь — даже в таком положении ивы дают новые побеги, вертикально к стволу.
Подмытые сосны не так живучи. Они желтеют, их дни сочтены. А вот шиповник волнам смыть не удалось, они только перенесли его вниз, на самый пляж. Цветы торчат прямо из песка.
С самим пляжем тоже случилось что-то неладное. Он стал гораздо шире, но теперь, как бы жарко ни светило солнце и ни обдувал ветер, песок остается влажным. И уже тянется ровная полоска трав по бежевой шкуре пляжа. Независимо от прилива и отлива ближе к морю постоянно стоят озерца со стоячей водой, и в них уже поселился тростник.
Превратится ли пляж в болото? Неужели суждено исчезнуть главной красоте этих мест — окаймляющей залив полосе мельчайшего белого песка с просверками слюды? Она тянется с одной стороны до Риги, а с другой — до самого дальнего маяка, до Колки, на многие километры.
Говорят, такого пляжа нет в Европе больше нигде...
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |