23 апреля 1932 года Политбюро приняло важнейшее постановление «О перестройке литературно-художественных организаций», упразднившее РАПП и фактически вводившее идеологическое единомыслие в советской литературе. Там говорилось: «Несколько лет тому назад, когда в литературе налицо было еще значительное влияние чуждых элементов, особенно оживившееся в первые годы нэпа, а кадры пролетарской литературы были еще слабы, партия всемерно помогала созданию и укреплению особых политических организаций в области литературы и искусства.
В настоящее время, когда успели уже вырасти кадры пролетарской литературы и искусства, выдвинулись новые писатели и художники с заводов, фабрик, колхозов, рамки существующих пролетарских литературно-художественных организаций (ВОАПП, РАПП, РАПМ и др.) становятся уже узкими и тормозят серьезный размах художественного творчества. Это обстоятельство создает опасность превращения этих организаций из средства наибольшей мобилизации советских писателей и художников вокруг задач социалистического строительства в средство культивирования кружковой замкнутости, отрыва от политических задач современности и от значительных групп писателей и художников, сочувствующих социалистическому строительству...
Исходя из этого, ЦК ВКП(б) постановляет:
1) ликвидировать ассоциацию пролетарских писателей (ВОАПП; РАПП);
2) объединить всех писателей, поддерживающих платформу Советской власти и стремящихся участвовать в социалистическом строительстве, в единый союз советских писателей с коммунистической фракцией в нем;
3) провести аналогичное изменение по линии других видов искусств».
Вскоре были также ликвидированы АХРР, РАПМ (Российская Ассоциация Пролетарских Музыкантов) и другие творческие организации, содержавшие в своем наименовании слова «пролетарский» или «коммунистический». Это отнюдь не означало отказа партии от руководства культурой. Просто теперь даже относительная свобода, существовавшая в рамках литературных групп и объединений, в том числе и для писателей-попутчиков, упразднялась. Отныне место в литературе оставалось для тех писателей (соответственно, в других сферах искусства — для художников, режиссеров, архитекторов и т. д.), которые публично выразили лояльность целям и методам социалистического строительства. В художественных произведениях более не допускалась несанкционированная критика власти. Были образованы союзы советских писателей, композиторов, архитекторов, художников и т. д., призванные осуществлять функции идеологического контроля, наряду с издательствами и редакциями журналов, Главреперткомом, Главлитом и др.
Руководители РАППа от роспуска своей организации, естественно, были не в восторге. 10 мая 1932 года А.А. Фадеев написал секретарю ЦК ВКП(б) Л.М. Кагановичу: «Тов. Кирпотин сообщил мне, что текст извещения от литературных организаций о ликвидации РАППа и о создании Оргкомитета (Союза советских писателей; туда, наряду с Горьким в качестве почетного председателя и И.М. Гронским в качестве рабочего председателя, были включены Фадеев, Киршон и некоторые другие руководители РАППа, но блистательно отсутствовал близкий к Горькому Авербах, бывший глава РАППа. — Б.С.) согласован с Вами. Как ни обидно мне писать Вам такое письмо, но я думаю, что в вопросах политических сугубо необходима правдивость в отношении коммунистов к руководящим товарищам. Поэтому я должен сказать Вам, что текст этого извещения незаслуженно оскорбителен для меня, человека, уже не первый день состоящего в партии и служившего ей верой и правдой в самые трудные моменты революции. Ведь подписанием этого текста я, в ряду других товарищей, должен признать, что по крайней мере 8 лет моей зрелой партийной жизни ушло не на то, чтобы бороться за социализм на литературном участке этой борьбы, за партию и ее ЦК с классовым врагом, а на какую-то групповщину и кружковщину, в которой я должен — в ряду других товарищей, боровшихся со мной плечом к плечу, расписаться всенародно на посмешище всем врагам пролетарской литературы.
Поэтому с большой горечью должен просить Вас о постановке этого текста обращения на ЦК, чтобы я мог видеть, что такова воля партии, которая для меня непреложна, в чем можете не сомневаться».
Аналогичные письма Кагановичу направили литераторы — члены РАППа Авербах, Б. Иллеш, В.М. Киршон, М.А. Шолохов. И.С. Макарьев... Но уже 1 1 мая 1932 года Политбюро констатировало: «Ввиду того, что тт. Фадеев, Киршон, Авербах, Шолохов, Макарьев взяли свои заявления обратно и признали свою ошибку, считать вопрос исчерпанным».
Также и Киршон в конце мая 1932 года написал письмо сразу в два адреса — Кагановичу и Сталину, где изложил решения, принятые на заседании Оргкомитета Союза советских писателей: «Постановлено изменить редакции всех литературных газет и журналов. Изменение это... имеет целью полную ликвидацию бывшего руководства РАПП и писателей, и критиков, разделявших его позиции. Не только сняты редакторы Авербах, Фадеев, Селивановский, Киршон, но и редколлегии составлены таким образом, что только тт. Фадеев и Афиногенов введены в редакции, где кроме них по 8—10 человек, тов. Авербах оставлен членом редколлегии «Литературного наследства», а остальные товарищи — Макарьев, Караваева, Ермилов, Сутырин, Буачидзе, Шушканов, Либединский, Горбунов, Серебрянский, Иллеш, Селивановский, Трощенко, Гидаш, Лузгин, Ясенский, Микитенко, Киршон и др. выведены отовсюду и не входят по этому постановлению ни в одну редакцию.
Я считал, что таким массовым устранением отовсюду группы коммунистов-писателей, в течение нескольких лет отстаивавших, хотя и с ошибками, линию партии на литературном фронте, нельзя добиться консолидации коммунистов в едином союзе. Мне кажется, что это не консолидация, а ликвидация. Лазарь Моисеевич в беседе со мной сказал: «Мы хотим сохранить всех вас на литературном фронте. Постановление президиума Оргкомитета идет, безусловно, вразрез с этой установкой.
В обстановке кампании, которую ведут против нас наши литературные противники, кричащие, что РАПП ликвидирован за ошибки РАППовского руководства, полное отстранение нас от работы в редакциях литературных журналов не может не быть воспринято как нежелание нашего участия в проведении линии партии на литературном фронте.
Тов. Сталин говорил о необходимости поставить нас в «равные условия». Но при таком положении могут получиться не «равные условия», а разгром.
Постановление Оргкомитета не оставляет нам ни одного журнала. Ответственными редакторами Оргкомитета утверждены товарищи из философского руководства, ожесточенно боровшиеся против нас и поддерживавшие группы Панферова. Тов. Ральцевич (будущий редактор «Литературной газеты») имеет еще больший стаж борьбы с нами, в свое время был ярым переверзевцем.
О «равных условиях» тут, конечно, нет и речи. Но не в этом только, кажется мне, дело. Я не считал, что так дискредитировали себя перед партией писатели-коммунисты, что им нельзя доверить редактирование ни одною литературного журнала и нужно приглашать товарищей из другого участка идеологического фронта — философов для руководства литературой.
Мне кажется, что намеченные товарищи, не ведшие никакой литературной работы и незнакомые с ее практикой, будут руководить журналами хуже в новых и сложных условиях, чем писатели-коммунисты.
Я не смог высказать своих соображений на фракции Оргкомитета. Решение принималось следующим образом: бюро фракции (тт. Гронский, Кирпотин и Панферов) приняло все эти решения без какого бы то ни было обсуждения с коммунистами-писателями, хотя бы с членами Оргкомитета, а затем и вынесло на Президиум с беспартийными писателями, где и утверждено.
Я не смог также высказать своих соображений по поводу реорганизации массового рабочего журнала «Рост», который я редактировал. Тов. Стецкий сказал мне, что я продолжаю его редактировать, но товарищи из Оргкомитета утвердили план реорганизации и сняли меня, даже не известив, что такая операция будет производиться.
Работать в обстановке недоверия очень трудно и тяжело. Мы хотим активно и энергично бороться за реализацию решения ЦК. Мы хотим давать большевистские произведения. Мы просим дать нам возможность вести работу на литературном фронте, исправить допущенные нами ошибки, перестроиться в новых условиях.
В частности, мы просим ЦК оставить нам журнал «На литературном посту». Под руководством партии мы создали в 1926 году этот журнал, который 6 лет в основном правильно боролся за линию партии. Именно в журнале «На литературном посту» давался отпор идеологам буржуазной, кулацкой литературы, троцкистам, воронщине, переверзевщине, левацкому вульгаризаторству и т. д.
Мы ни в какой мере не отрицаем, что за время существования журнала нами был допущен ряд ошибок и промахов, элементы групповщины, заушательской критики, влияние деборинщины, недостаточная борьба за проведение в жизнь указаний ЦК имели место в нашей работе. Несомненно также, что мы не сумели достаточно энергично и активно взяться за проведение в жизнь последнего решения ЦК. Мы приняли специальное постановление по поводу 11-го и 12-го номеров журнала «На литературном посту», осуждающее эту ошибку.
Однако мы просим ЦК оставить журнал «На литературном посту» органом нашего творческого течения. У нас были элементы групповщины, однако наше течение сложилось в течение нескольких лет не на основе групповщины. Отстаивая в течение нескольких лет свои принципы в литературе и критике, мы не ставили себе другой задачи, кроме наиболее правильного проведения линии партии и в творчестве, и в литературной политике. Мы не ставим себе других задач и теперь.
Мы хотим, чтобы наше творческое течение имело бы свой орган для разработки проблем творчества и марксистской критики. Мы хотим иметь орган, который бы помогал писателям создавать большевистские произведения. Мы обязуемся решительно и беспощадно пресекать всякое проявление групповщины в наших рядах. Все наши силы мы приложили к тому, чтобы историческое решение ЦК было проведено в жизнь наиболее успешно».
Никто Киршону не ответил — ни Каганович, ни Сталин. Правда, кое-какую подачку им все-таки дали: 22 июня 1932 года Секретариат ЦК ВКП(б) принял постановление «О литературных журналах», которым в редколлегию «Красной Нови» был добавлен рапповец Ермилов, в редколлегию «Октября» — Афиногенов, в журнале «Рост» в составе редколлегии был оставлен Киршон, который также вошел в редколлегию нового ежемесячного журнала, созданного вместо трех «идеологических журналов» — «На литературном посту», «За марксистско-ленинское искусствознание» и «Пролетарская литература». В редколлегию этого журнала были также назначены рапповцы Сутырин и Бела Иллеш. Однако сюда же ввели и их оппонентов — Кирпотина, Серафимович. «Рост» возглавил Ставский, принадлежащий к оппозиционному Фадеевско-авербаховско-киршонско-шолоховскому руководству РАПП группировки писателей партийцев Панферова-Серафимовича. Не помогла Авербаху и его товарищам даже поддержка Горького, который еще 24 марта 1932 года писал Сталину: «Бесконечные групповые споры и склоки в среде РАППа, на мой взгляд, крайне вредны, тем более, что мне кажется: в основе их лежат не идеологические, а главным образом личные мотивы... Кажется мне, что замена руководящей группы РАППа — в которой объединены наиболее грамотные и культурные из литераторов-партийцев, — группой Серафимовича — Ставского — Панферова пользы дальнейшему росту РАППа — не принесет».
26 октября 1932 года на встрече Сталина и других членов Политбюро с писателями Гронский с подачи Горького предложил ввести в состав Оргкомитета по подготовке съезда советских писателей Авербаха, Ермилова и Макарьева. Однако это предложение не получило поддержки большинства присутствовавших, в том числе и самого Сталина. Вождь заявил: «Пущать страх», отбрасывать людей легко, а привлекать их на свою сторону трудно. За что мы ликвидировали РАПП? Именно за то, что РАПП оторвался от беспартийных, что перестал делать дело партии в литературе. Они только «страх пущали»... А «страх пущать» это мало. Надо «доверие пущать»... Вот почему мы решили ликвидировать всякую групповщину в литературе».
И 1 ноября 1932 года заместитель заведующего культпропотделом ЦК ВКП(б) Н.Н. Рабичев с удовлетворением докладывал Сталину о пленуме писательского Оргкомитета: «Пленум этот — это уже подлинный пленум единого союза. Впервые в одной дискуссии выступают все крылья литературы: писатели-коммунисты, писатели типа Иванова — Никулина, правые писатели из старой писательской интеллигенции (Пришвин, Белый), писатели из союзных и национальных республик...
Авербах выступал с большой речью, в которой указывал на ошибки РАПП по отношению к интеллигенции, на групповщину, на то, что заслуга Оргкомитета, уже определившаяся, — это создание условий для совместной работы всех писателей, подчеркивал готовность совместно работать с руководством Оргкомитета.
Во время речи Авербаха имел место следующий инцидент. Авербах говорил: «Это не значит, что в той проработке РАППа и отдельных рапповцев, которая имела место за это время, не было глупостей, не было прямого хамства, как в «Литгазете». Все это было, но это издержки производства» (Гронский: «Это ответ на выступление»). Авербах: «Не обязательно хамски отвечать на неудачное выступление». Гронский: «Но не обязательно хамски отвечать на выступление Оргкомитета». Зал реагировал длительными аплодисментами т. Гронскому.
Место это будет вычеркнуто из стенограммы (по соглашению Гронского и Авербаха).
Общий тон выступления — характерный для Авербаха «вождистский» тон.
Хорошую речь произнес Фадеев, отметивший в речи Авербаха не вполне правильные ноты.
Либединский, отвечая на мысль Авербаха, что хорошо делают другие, что его критикуют, бросил реплику о необходимости самокритики собственных ошибок».
Вчерашние друзья и соратники постепенно отмежевывались от бывшего главы РАППа, поняв, что Сталин охладел к Авербаху. Действительно, Иосиф Виссарионович твердо верил, что в стране может быть только один вождь, и вождистских замашек никому не прощал. Окончательно же сгубило Леопольда Леонидовича свойство и дружба с Ягодой. Когда рухнул Генрих Григорьевич, вслед за ним канул в лубянский подвал и Авербах. Дружба с Ягодой также сгубила и близкого друга Авербаха Киршона, еще одного видного рапповца. Но пока еще несколько лет после роспуска РАППа они благоденствовали. Авербах стал одним из соредакторов созданной по инициативе Горького книги о Беломорканале, вышедшей в 1934 году и вплоть до 1936 года остававшейся предметом официального культа. Правда, самого Авербаха, из-за одиозности этого имени в литературной среде, уже в 1935 году сплавили на партработу — секретарем одних из райкомов Свердловска — Сталин издевательски учел родственные связи Авербаха с Я.М. Свердловым. Оттуда, с далекой периферии, Леопольд Леопольдович уже не мог влиять на литературный процесс.
Облик Киршона, только что вернувшегося из-за границы жизнерадостного молодого литератора, запечатлен в 1934 году в отрывке «Был май»: «Он стоял, прислонившись к стене театра и заложив ногу за ногу. Ноги эти были обуты в кроваво-рыжие туфли на пухлой подошве, над туфлями были толстые шерстяные чулки, а над чулками — шоколадного цвета пузырями штаны до колен. На нем не было пиджака. Вместо пиджака на нем была странная куртка, сделанная из замши, из которой некогда делали мужские кошельки. На груди — металлическая дорожка с пряжечкой, а на голове — женский берет с коротким хвостиком.
Это был молодой человек ослепительной красоты, с длинными ресницами, бодрыми глазами. Перед ним стояли пять человек актеров, одна актриса и один режиссер...
Я снял шляпу и низко поклонился молодому человеку. Он приветствовал меня странным образом. Именно: сцепил ладони обеих рук, поднял их кверху и как бы зазвонил в невидимый колокол. Он посмотрел на меня пронзительно, лихо улыбаясь необыкновенной красоты глазами...
— Как поживаете? — спросил меня молодой человек.
Я поживал хорошо, мешали мне только машины своим адским криком, я что-то мямлил и криво надел шляпу...
— Авы как поживаете? — спросил я, причем мне показалось, что у меня распух язык.
— Хорошо! — ответил молодой человек.
— Он только что приехал из-за границы, — тихо сказал мне режиссер».
В дальнейшем молодой человек с иностранным именем Полиевкт Эдуардович (намек на нерусскую фамилию-псевдоним Киршона, еврея по национальности) критикует пьесу автора (Булгакова). Что же касается собственного сочинения человека в замшевой куртке и шоколадного цвета штанах до колен, то здесь имеется в виду пьеса Киршона «Суд», в апреле — мае 1933 года поставленная во Втором МХАТе и в том же году опубликованная в журнале «Новый мир». Булгаков издевается над драматургом, побывавшим за рубежом, но пьесу на «заграничную» тему написавшим на основе сложившихся схем, без какого-либо использования собственных впечатлений. Киршон, точно, принадлежал к числу тех, кто привез из-за границы «кукиш с маслом». Автор иронизирует над Полиевктом Эдуардовичем. Человек в замше не замечает стоящих рядом с ним нищих, зато заставляет страдать вымышленного «заграничного» Ганса, чья мать, послав проклятье палачам, «была выгнана с квартиры и ночевала на бульваре под дождем», простудилась и умерла. Можно не сомневаться, что в булгаковской книге о заграничном путешествии не было бы погибающих в полицейских застенках отважных Гансов или Пьеров и вряд ли Западная Европа была бы представлена страной нищих и пролетариев, мечтающих свергнуть «капиталистическое рабство».
Киршон, равно как Авербах, Афиногенов и Макарьев, был в конце концов введен в Оргкомитет по подготовке съезда советских писателей. На съезде Киршон выступал с содокладом по драматургии. Хотя основную работу по подготовке съезда взяла в свои руки группировка Фадеева, Ставского, Кирпотина, оттеснивших на задний план Гронского. Пьесы Киршона шли на сценах ведущих московских театров. Пьеса «Чудесный сплав» — производственный опус о производстве сплава, необходимого для изготовления современных самолетов, обошла едва ли не все театры страны и была признана лучшей пьесой 1934 года. Но все благополучие молодого человека в коротких кожаных штанах рухнуло после падения Ягоды.
После ареста, последовавшего в сентябре 1937 года, В.М. Киршона в качестве внутрикамерной «наседки» подсадили к Ягоде. В январе 1938 года Владимир Михайлович докладывал начальнику 9-го отделения 4-го (секретно-политического) отдела Главного Управления Государственной безопасности майору госбезопасности Александру Спиридоновичу Журбенко: «Ягода встретил меня фразой: «О деле говорить с Вами не будем, я дал слово комкору (М.П. Фриновскому, курировавшему следствие по «правотроцкистскому блоку». — Б.С.) на эти темы с Вами не говорить».
Он начал меня подробно расспрашивать о своей жене, о Надежде Алексеевне Пешковой, о том, что о нем писали и говорят в городе. Затем Ягода заявил мне: «Я знаю, что Вас ко мне подсадили, а иначе бы не посадили, не сомневаюсь, что все, что я Вам скажу или сказал бы, будет передано. А то, что Вы мне будете говорить, будет Вам подсказано. А кроме того, наш разговор записывают в тетрадку у дверей те, кто Вас подослал».
Поэтому он говорил со мной мало, преимущественно о личном.
Я ругал его и говорил, что ведь он сам просил, чтобы меня посадили.
«Я знаю, — говорит он, — что Вы отказываетесь. Я хотел просто расспросить Вас об Иде, Тимоше, ребенке (8-летнем сыне Генрихе. — Б.С.), родных и посмотреть на знакомое лицо перед смертью».
О смерти Ягода говорит постоянно. Все время тоскует, что ему один путь в подвал, что 25 января его расстреляют, и говорит, что никому не верит, что останется жив (чекистское чутье на этот раз не подвело Генриха Григорьевича, но он немного ошибся в сроках — Ягоду и других осужденных по делу «право-троцкистского блока вывели в расход 15 марта 1938 года. — Б.С.).
«Если бы я был уверен, что останусь жив, я бы еще взял на себя всенародно заявить, что я убийца Макса и Горького».
«Мне невыносимо тяжело заявить это перед всеми исторически и не менее тяжело перед Тимошей».
«На процессе, — говорит Ягода, — я, наверное, буду рыдать, что еще хуже, чем если б я от всего отказался».
Однажды, в полубредовом состоянии, он заявил: «Если все равно умирать, так лучше заявить на процессе, что не убивал, нет сил признаться в этом открыто». И потом добавил: «Но это значит объединить вокруг себя контрреволюцию — это невозможно».
Говоря о Тимоше, Ягода упомянул однажды о том, что ей были переданы 15 тысяч долларов. Причем он до того изолгался, что стал уверять меня, что деньги эти без его ведома отправил на квартиру Пешковой Буланов, что, конечно, абсолютно абсурдно (здесь можно усмотреть косвенное доказательство того, что бриллианты и валюту Ягода хранил у Тимоши, которой посчастливилось прожить долгую жизнь и умереть своей смертью в 1971 году. — Б.С.).
Ягода все время говорит, что его обманывают, обещав свидание с женой, значит, обманывают и насчет расстрела. «А я, если б я увиделся с Идой, сказал бы несколько слов насчет сынка, я бы на процессе чувствовал иначе, все бы перенес легче».
Ягода часто говорит о том, как хорошо было бы умереть до процесса. Речь идет не о самоубийстве, а о болезни. Ягода убежден, что он психически болен. Плачет он много раз в день, часто говорит, что задыхается, хочет кричать, вообще раскис и опустился позорно» (сам Владимир Михайлович еще надеялся на лучшее и потому держался).
Как раз в «полубредовом состоянии» Ягода говорил правду: что на самом деле никого не убивал, но боится сказать об этом открыто. А почему боится? Потому что это может сыграть на руку контрреволюции. Очевидно, следователи апеллировали к «большевистской сознательности» Генриха Григорьевича, равно как и Бухарина, Рыкова и других подследственных по делу «правотроцкистского блока».
Как ни цеплялся за жизнь Владимир Михайлович Киршон, малопочтенная роль «стукача» его не спасла. 28 июля 1938 года Киршона расстреляли. А ведь было время, когда Сталин бывал на пьесе Киршона «Рельсы гудят» в театре МГСПС и одобрил ее как одно из первых произведений на тему индустриализации. Эту ныне забытую пьесу, спародированную Ильфом и Петровым под названием «Стропила гудят», в 1929 году пресса славословила, ее ставили по всему Советскому Союзу. Но вряд ли мысли об этом грели сердце Киршона, когда ему пришлось спускаться в страшный лубянский подвал.
От произведений членов РАПП, переполнявших когда-то журналы и театральные подмостки, в веках остался только шолоховский «Тихий Дон». Его автора Сталин выделил и опекал вплоть до конца своей жизни, сделав его после смерти Горького первым советским писателем (вторым в иерархии был Алексей Толстой). В услугах же большинства других рапповцев вождь больше не нуждался. Те из них, кто смог перестроиться — Фадеев, Афиногенов и некоторые другие, — остались в литературной обойме, другие из нее выпали, а нередко при этом выпали и из жизни. РАПП только мешал привлечению на службу власти в высшей степени лояльных попутчиков, вроде того же Алексея Толстого, Всеволода Иванова, Константина Федина, Николая Тихонова и многих других. РАПП сделал свое дело, РАПП должен был уйти.
В качестве одного из подкопов против Авербаха было инициировано дело о баснях Николая Эрдмана и Владимира Масса. 22 мая 1933 года Стецкий докладывал Сталину и Кагановичу: «Вышел альманах «Год шестнадцатый» под редакцией Горького, Авербаха и др. Редактировал его здесь Авербах.
Этот альманах следовало задержать. Не сделал я этого только потому, что он вышел как раз в день приезда Горького сюда, и это было бы для него весьма неприятным сюрпризом.
В альманахе помещено «Заседание о смехе» Масса и Эрдмана, представляющее злобную издевку над нами. Надо добавить, что основой произведения Масса и Эрдмана является некий контрреволюционный анекдот.
Такой же издевательский характер имеет и басня тех же авторов «Закон тяготения».
Отвечает за это дело прежде всего Авербах. Это одно из проявлений приспособленчества, от которого он до сих пор не освободился. Авербах и теперь продолжает вовсю заниматься политиканством. Почти все писатели-коммунисты (за исключением Афиногенова. Киршона, Макарьева) от него отвернулись. Это не мешает ему, цепляясь за авторитет Горького и прикрываясь им, сплачивать вокруг себя беспартийных, чему способствует бездеятельность Оргкомитета и благодушие Гронского (Гронский вбил себе в голову идею о том, что он идет к съезду в условиях ликвидации групповщины и поэтому не хочет замечать работы Авербаха). В результате беспартийные писатели дезориентированы».
Басни и сатирическая сценка «Заседание о смехе» содержали в себе немалый антисоветский сатирический заряд. Так, «В заседании о смехе» дана пародийная классификация «запрещенных видов смеха»: «Председатель. Общее собрание ученого общества друзей советского смеха... постановляет:
Горячо приветствовать всякий смех, за исключением смехов: а) животного, б) утробного, в) щекочущего, г) пережевывающего, д) смакующего, е) кликушеского, ж) деляческого, з) межеумочного, и) сумеречного, к) лжездорового, л) пяточного, м) преждевременного, н) преждевременного смеха с некоторым опозданием, о) половинчатого, п) полуполовинчатого, р) целиком половинчатого, с) непонятного, т) понятного, но немногим, у) пустого, ф) несерьезного, х) поверхностного, ц) гормонного, ч) размагничивающего, ш) обобщающего, щ) мышино-жеребческого, э) самодовольного, ю) сытого, я) общечеловеческого. Товарищи, смехи еще остались, алфавит уже кончился. Поэтому такие смехи как, например: ехидный, недоговаривающий, подмышечный, видимый смех сквозь невидимые слезы, невидимый смех сквозь видимые слезы, а также: смех над кем-нибудь, смех как таковой и смех вообще — временно, до расширения алфавита, остаются вне букв. Безусловно, рекомендуются следующие смехи: а) смех над татарским игом, б) смех над крепостным правом, в) смех над господом нашим Иисусом Христом и г) смех над Народным комиссариатом почт и телеграфов.
Второй. Почему над Народным комиссариатом?
Председатель. Товарищи, я подразумевал телеграммы. Они опаздывают.
Второй. Так бы и говорил, что над телеграммами.
Третий. Я предлагаю этот пункт уточнить: не вообще над телеграммами, а над частными телеграммами.
Председатель. Кто возражает? Никто? Значит, так: над господом нашим Иисусом Христом и частными телеграммами со следующими оговорками: смех не должен: а) поражать себя в голову, б) пробуждать инстинкты, в...
Занавес предусмотрительно опускается».
Не случайно Осип Мандельштам в «Четвертой прозе», так и не увидевшей света при жизни автора, утверждал: «Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые — это мразь, вторые — ворованный воздух. Писателям, которые пишут заведомо разрешенные вещи, я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове и всех посадить за стол в Доме Герцена (бессмертный писательский «Дом Грибоедова» в «Мастере и Маргарите». — Б.С.), поставив перед каждым стакан полицейского чаю...
Этим писателям я бы запретил вступать в брак и иметь детей. Как могут они иметь детей — ведь дети должны за нас продолжить, за нас главнейшее досказать — в то время как отцы их запроданы рябому черту на три поколения вперед».
И уж совсем противоестественно выглядит разрешенный смех, разрешенная сатира. Эрдман и Масс попробовали это показать, предпочитая, как и многие другие талантливые писатели, режиссеры, композиторы, дышать «ворованным воздухом» свободного творчества. И поплатились. «Рябого черта» — Сталина не могли не взбесить подобные басни. Тем более что существует предание, будто басни Эрдмана и Масса «Фуга Баха», «Об очковтирательстве» и «Случай с пастухом» в 1933 году прочел на официальном приеме в честь японского посла артист Художественного театра Василий Качалов. Официальные лица зловеще поинтересовались: «Кто автор этих хулиганских стихов?» По другой версии, Качалов читал роковые басни на даче Сталина. Но, скорей всего, все это легенды, и действительно роковую роль в судьбе Масса и Эрдмана сыграла публикация их произведений в горьковском альманахе.
Басни действительно были по тем временам крутые. Так, в «Непреложном законе» был предсказан «Большой террор» 37-го года:
Мы обновляем быт
И все его детали...«Рояль был весь раскрыт
И струны в нем дрожали...»— Чего дрожите вы? —
спросили у страдальцев
Игравшие сонату десять пальцев,— Нам нестерпим такой режим
— Вы бьете нас,
И мы дрожим!..Но им ответствовали руки,
Ударивши по клавишам опять:
— Когда вас бьют, вы издаете звуки,
А если вас не бить, вы будете молчать.Смысл этой краткой басни ясен:
Когда б не били нас,
Мы б не писали басен.
А басню «Пастух» Сталин вообще мог принять как грубый намек на свой счет (недаром его часто уподобляли «пастырю»):
Один пастух, большой затейник,
Сел без штанов на муравейник.Но муравьи бывают люты,
Когда им причиняют зло,
И через две иль три минуты
Он поднял крик на все село.
Он был искусан ими в знак протеста.
Мораль: не занимай ответственного места.
Авербаха пока что защищал авторитет Горького, а вот Эрдман и Масс были арестованы и сосланы. 25 мая 1933 года Политбюро приняло постановление, где говорилось: «Признать помещенные в альманахе «Год шестнадцатый» сатирическую сцену Масса и Эрдмана «Заседание о смехе» и басню «Закон тяготения» антисоветскими и изъять их из альманаха. Объявить выговор т. Авербаху и Ермилову за помещение этих вещей в альманахе и уполномоченному Главлита т. Романовскому за разрешение к печати этих вещей». А уже 9 июля 1933 года зампред ОГПУ Ягода писал Сталину: «Направляю Вам некоторые из неопубликованных сатирических басен, на наш взгляду контрреволюционного содержания, являющихся коллективным творчеством московских драматургов Эрдмана, Масса и Вольпина (здесь и далее в документе выделено подчеркнутое Сталиным. — Б.С.).
Басни эти довольно широко известны среди литературных и окололитературных кругов, где упомянутые авторы лично читают их.
Эрдман Н.Р. — 1900 г. рождения, беспартийный, автор шедшей у Мейерхольда комедии «Мандат», автор снятой с постановки пьесы «Самоубийца».
Масс В.З. — 1896 г. рождения, беспартийный, известен как соавтор Эрдмана по некоторым обозрениям и киносценариям. Масс — Эрдман являются авторами «Заседания о смехе».
Вольпин М.Д. — 1902 г. рождения, поэт-сатирик, соавтор Эрдмана, сотрудник «Крокодила».
Полагаю, что указанных литераторов следовало бы или арестовать, или выслать за пределы Москвы в разные пункты».
Так и поступили. 25 октября 1933 года другой зампред ОГПУ сообщал Сталину: «11 октября с. г. были арестованы Н. Эрдман, Вл. Масс и Э. Герман — он же Эмиль Кроткий за распространение контрреволюционных литературных произведений.
При обыске у Масса, Эрдмана и Германа обнаружены контрреволюционные басни-сатиры.
Арестованные Эрдман, Масс и Герман подтвердили, что они являются авторами и распространителями обнаруженных у них контрреволюционных произведений.
По постановлению особого совещания при коллегии ОГПУ от 14 октября Э. Герман выслан на 3 года в г. Камень Западно-Сибирского края. По постановлению особого совещания при коллегии ОГПУ от 16 октября Н. Эрдман выслан на 3 года в г. Енисейск Восточно-Сибирского края, а В. Масс — в г. Тобольск на Урале».
Замечу, что Сталин уже давно невзлюбил Эрдмана. Еще 29 октября 1931 года К.С. Станиславский обратился к Сталину с просьбой о разрешении поставить «Самоубийцу» Николая Эрдмана, пьесу, «в которой театр видит одно из значительнейших произведений нашей эпохи... Николаю Эрдману удалось вскрыть разнообразные проявления и внутренние корни мещанства, которое противится строительству страны. Прием, которым автор показал живых людей мещанства и их уродство, представляет подлинную новизну, которая, однако, вполне соответствует русскому реализму в его лучших представителях, как Гоголь, Щедрин, и близок традициям нашего театра.
Поэтому, после того как пьеса была закончена автором, Художественному театру показалось важным применить свое мастерство для раскрытия общественного смысла и художественной правдивости комедии. Однако в настоящее время эта пьеса находится под цензурным запретом.
И мне хочется попросить у Вас разрешения приступить к работе над комедией «Самоубийца» в той надежде, что Вы не откажете нам посмотреть ее до выпуска в исполнении наших актеров.
После такого показа могла бы быть решена судьба этой комедии. Конечно, никаких затрат на постановку до ее показа Вам Художественный театр не произведет».
Но Сталину «Самоубийца» не понравился. 9 ноября 1931 года он ответил Станиславскому:
«Многоуважаемый Константин Сергеевич!
Я не очень высокого мнения о пьесе «Самоубийца». Ближайшие мои товарищи считают, что она пустовата и даже вредна... Мне кажется, что отзыв Реперткома недалек от истины. Тем не менее я не возражаю против того, чтобы дать театру сделать опыт и показать свое мастерство. Не исключено, что театру удастся добиться цели. Культпроп ЦК нашей партии (т. Стецкий) поможет Вам в этом деле. Суперами будут товарищи, знающие художественное дело. Я в этом дилетант».
Однако тогда ни один «супер» не пошел против мнения «дилетанта». И «Самоубийца» так и не увидел сцены при жизни Сталина. А очень скоро, как мы убедились, отправился «в места не столь отдаленные» и сам драматург.
Перед самым созывом 1-го Съезда советских писателей борьба за руководство будущим писательским союзом еще больше обострилась. В связи с этим Горький 2 августа 1934 года писал Сталину: «Посылаю Вам мой «доклад» и очень прошу Вас ознакомиться с ним поскорее, чтобы я успел внести в него поправки, которые Вы, может быть, сделаете.
Прилагаю письма ко мне т. Мирского и Ясенского, а также копию статьи последнего, направленной в «Правду» и еще не напечатанной. Вероятно, она и не будет напечатана, ибо Юдин и Мехлис — люди одной линии. Идеология этой линии неизвестна мне, а практика сводится к организации группы, которая хочет командовать Союзом писателей. Группа эта — имея «волю к власти» и опираясь на центральный орган партии, конечно, способна командовать, но, по моему мнению, не имеет права на действительное и необходимое идеологическое руководство литературой, не имеет вследствие слабой интеллектуальной силы этой группы, а также вследствие ее крайней малограмотности в отношении к прошлому и настоящему литературы.
Состав правления Союза намечается из лиц, указанных в статье Юдина, тоже прилагаемой мною. Серафимович, Бахметьев да и Гладков — на мой взгляд, — «отработанный пар», люди интеллектуально дряхлые. Двое последних относятся к Фадееву враждебно, а он, остановясь в своем развитии, видимо, переживает это как драму, что, впрочем, не мешает его стремлению играть роль литературного вождя, хотя для него и литературы было бы лучше, чтобы он учился. Оценку Мирским «Последнего из Удэге» я считаю совершенно правильной, но — судя по Юдину — Фадеев только обиделся на нее. Мое отношение к Юдину принимает характер все более отрицательный. Мне противна его мужицкая хитрость, беспринципность, его двоедушие и трусость человека, который, сознавая свое личное бессилие, пытается окружить себя людьми еще более ничтожными и спрятаться в их среде.
Я не верю в искренность коммуниста Панферова, тоже малограмотного мужика, тоже хитрого, болезненно честолюбивого, но парня большой воли. Он очень деятельно борется против критического отношения к «Брускам», привлек в качестве своего защитника Варейкиса, какой-то Гречишников выпустил о нем хвалебную книжку, в которой утверждается, что «познавательное значение «Брусков», без всякого преувеличения, огромно, и повторена фраза из статьи Васильковского: «Брусков» не заменяют и не могут заменить никакие, даже специальные исследования о коллективизации». Разумеется, в книжке этой нет ни слова о «Поднятой целине» Шолохова и о «Ненависти» Шухова. Вполне естественно, что на этих авторов неумеренное восхваление Панферова действует болезненно и вредно.
Лично для меня Панферов, Молчанов и другие этой группы являются проводниками в среду литераторов и в литературу — мужика, со всем его индивидуалистическим «единоличным» багажом. Литература для них — «отхожий промысел» и трамплин для прыжков на высокие позиции. Мое недоверчивое и даже враждебное отношение к мужику не уменьшается от того, что мужик иногда говорит языком коммуниста. Мужицкая литература и литература о мужике требует особенно внимательного чтения и особенно острой критики. Все чаще приходится отмечать, что мужик учится не так жадно, как пролетарий. Вот последний случай: Молчанову были предложены средства для того, чтобы он поехал на одну из больших строек, пожил там, посмотрел, как работает пролетариат для возрождения деревни. Он отказался, сославшись на то, что пишет новую книгу. Критика его «Крестьянина» отскочила от него, как от гуся вода.
Вишневский, Либединский, Чумандрин не могут быть руководителями внепартийных писателей, более грамотных, чем эти трое. Комфракция в Оргкомитетете не имеет авторитета среди писателей, пред которыми открыто развернута борьба группочек. И я должен сказать, что у нас группочки создаются фактом меценатства: у некоторых ответственных товарищей есть литераторы, которым «вельможи» особенно покровительствуют, которых особенно и неосторожно похваливают. И около каждого из таких подчеркнутых симпатией «начальства» литераторов организуется группочка еще менее талантливых, чем он, но организуется не как вокруг «учителя», а — по мотивам бытовым, узколичным. «Имярек» в свою очередь тоже, играя роль мецената, проводит в издательстве незрелые «плоды творчества» юных окуней, щурят и прочих рыбок из разряда хищных. «Имярек» хлопочет о пайке и квартире для своего поклонника, которого он именует «учеником», но работе не учит и не может учить, ибо — сам невежда. К этому надобно прибавить, что мы имеем дело преимущественно с людьми 30 лет, т. е. с пережившими в отрочестве и юности «тяжелые времена», а эти времена отразились на психике многих 30-летних весьма вредно: люди слишком жадны к удовольствиям жизни, слишком спешат насладиться и не любят работать добросовестно. А некоторые «спешат жить» так стремительно, что поспешность их вызывает такое впечатление: люди не уверены в том, что действительность, создаваемая партией, достаточно окрепла и будет развиваться именно так, как развивается, думают, что мужик только притворяется коллективистом и что у нас есть все посылки к фашизму, и что «война может возвратить нас дальше, чем к нэпу». Если б это думал только мещанин, обыватель, тогда неважно, но так думают некие «партийцы», и это мне кажется тревожным, хотя, как известно, я — «оптимист».
К сему надо прибавить еще и деятельность вредителей среди школьной молодежи, о чем говорил мне Иван Макарьев и о чем, по его словам, он рассказал Вам. О другой форме вредительства среди детей в Крыму рассказывали мне товарищи из ГПУ. Я очень внимательно присматриваюсь к детям и на днях исполню обещание написать о них — опоздал сделать это не по своей вине.
Детей необходимо охранять от мещанской заразы — вот в чем дело.
Все выше — и очень неполно — сказанное убеждает меня в необходимости серьезнейшего внимания к литературе — «проводнику идей в жизнь», добавлю: не столько идей, как настроений. Дорогой, искренно уважаемый и любимый товарищ, Союз литераторов необходимо возглавить солиднейшим идеологическим руководством. Сейчас происходит подбор лиц, сообразно интересам честолюбцев, предрекающий неизбежность мелкой, личной борьбы группочек в Союзе — борьбы вовсе не по линии организации литературы как силы, действующей идеологически едино (что означало реализацию на практике проекта Козьмы Пруткова «О введении единомыслия в России». — Б.С.). Культурно-революционное значение литературы понимается немногими. Знаю, что Вам будут представлены списки людей, которые рекомендуются в Правление и в Президиум Союза писателей. Не знаю — кто они, но — догадываюсь.
Лично мне кажется, что наиболее крепко возглавили бы Союз лица, названные в списке прилагаемом. Но если даже будет принят предлагаемый состав Правления Союза писателей, — я убедительно прошу освободить меня от председательствования в Союзе по причине слабости здоровья и крайней загруженностью литработой. Председательствовать я не умею, еще менее способен разбираться в иезуитских хитростях политики группочек. Я гораздо полезнее буду как работник литературы. У меня скопилось множество тем, над коими я не имею времени работать».
Горький предлагал избрать президиум и секретариат правления Союза советских писателей в составе Л. Каменева, И. Луппола, Р. Эйдемана, И. Микитенко, Вс. Иванова, Б. Ясенского, Н. Тихонова, В. Манцева и В. Межлаука. Список, замечу, на редкость неудачный. 7 человек из него были репрессированы. Лупполу «посчастливилось» умереть в лагере, а Каменева, Эйдемана, Микитенко, Ясенского, Манцева и Межлаука расстреляли.
Сталин не только не освободил Горького от обязанностей председательствовать в ССП, но и назначил в секретариат и правление Союза совсем других лиц, чем предлагал Горький. «Буревестник» смирился и легко проглотил горькую пилюлю, подслащенную всеобщим почетом и началом собственного культа. Более того, в письме в ЦК ВКП(б) 1 сентября 1934 года Горький возмущался, что «писатели, которые не умеют или не желают учиться, но привыкли играть роль администраторов и стремятся укрепить за собою командные посты — остались в незначительном меньшинстве. Они — партийны, но их выступления на съезде были идеологически тусклы и обнаружили их профессиональную малограмотность. Эта малограмотность позволяет им не только не понимать необходимость повышения качества их продукции, но настраивает их против признания этой необходимости — как это видно из речей Панферова, Ермилова, Фадеева, Ставского и двух-трех других.
Однако т. Жданов сообщил мне, что эти люди будут введены в состав Правления Союза как его члены (действительно, туда вошли все названные Горьким «малограмотные», за исключением Ермилова. — Б.С.). Таким образом, люди малограмотные будут руководить людьми значительно более грамотными, чем они. Само собою разумеется, что это не создаст в Правлении атмосферы, необходимой для дружной и единодушной работы. Лично я знаю людей этих весьма ловкими и опытными в «творчестве» различных междуусобий, но совершенно не чувствую в них коммунистов и не верю в искренность их. Поэтому работать с ними я отказываюсь, ибо дорожу моим временем и не считаю себя вправе тратить его на борьбу против пустяковых «склок», которые неизбежно и немедленно возникнут».
Горький еще раз просил освободить его от поста председателя Правления Союза, но его не отпустили. Хотя из кандидатур, предложенных Горьким, в состав правления ввели только Каменева, Иванова, Тихонова, Эйдемана, Микитенко и Ясенского, которые не делали там погоды, поскольку в правлении было более ста членов. В Президиуме же правления из горьковских выдвиженцев оказались лишь Иванов, Микиенко и Каменев. И там противники Горького, включая Ставского, Панферова, Фадеева, Юдина, а также Д. Бедного, оказались в большинстве. 1 сентября 1934 года Политбюро утвердило Горького председателем Союза советских писателей.
А уже 9 сентября осведомители ОГПУ зафиксировали реакцию писателей на съезд: «Непосредственно после съезда писатели занялись устройством своих личных дел: покупкой машин, строительством дач, многие до окончания съезда или непосредственно после окончания съезда уехали в творческие командировки или в отпуск и т. д. Поэтому в ожидании, что к зиме, когда все вернутся, положение выяснится, писатели вяло реагируют на складывающуюся после съезда общественно-политическую обстановку. Более всего поражает то, что после съезда писателей очень мало говорят о нем. Словно все сговорились хранить молчание».
В донесении приводились высказывания тех, кто не молчал в присутствии стукачей: Новиков-Прибой: «Съезд прошел под знаком «да здравствует Горький». Все, что съезд вообще дал: «да здравствует Горький».
Борис Пильняк: «Я не политик, но скажу, что мера во всем должна быть. И даже в части похвал. Мне в писательской среде созданы такие условия, что я даже говорить не могу. На съезде многие со мной боялись здороваться. Я напишу Сталину письмо. Он всюду говорит: «Пусть писатели пишут правду». Я хочу работать в правлении Союза. Я буду работать, я буду работать честно, но боюсь, что они не создадут деловой обстановки. На пленуме правления два раза аплодировали Горькому. Дело, очевидно, будет обстоять так, что, когда кто-нибудь вдвоем будет оставаться с Горьким, то тоже будет ему аплодировать. Как вы думаете, Фадеев и Панферов смирились и любят Горького? Я не допускаю даже этой мысли. Они увидели, что им не под силу, и на ходу перестроились. Всеволод Иванов никого не любит. Он сделал ставку на Алексея Максимовича и думает стать его преемником, но этого никогда не случится». А Илья Сельвинский утверждал: «Что будет дальше, пока Горький у власти, — трудно сказать. Ведь вся беда в том, что стараются не как бы сделать лучше для литературы, а как бы понравиться вышестоящему... Политиканство. Фадеев зажат потому, что его не любит Авербах, а Авербаха любит Горький.
Горький является рассадником групповщины худшей, чем при РАППе, потому что вкусовщина играет еще большую роль. Развивается подлейшее местничество. Вс. Вишневский был на банкете у Горького и рассказывает, что там имело значение даже, кто дальше и кто ближе сидит от Горького. Он говорил, что это зрелище было до того противно, что Пастернак не выдержал и с середины банкета удрал...
Ставский — не талантливый человек. Но он — член ЦКК. И вот он будет одним из главных вершителей. Черт его знает — если он честный парень, то, может быть, это и не плохо. Важно вот что — прежде, когда у нас не ладилось, мы имели право думать (на примере РАППа), что, мол, это шалят наши руководители, а партия об этом не знает, а как узнает, не погладит по головке. Сейчас, если будет плохо, мы этого сказать не сможем, потому что в лице Щербакова (первого секретаря правления Союза. — Б.С.) нами будет руководить уже сама партия».
Леонид Леонов, как утверждалось в том же донесении ОГПУ, заявил: «Все мы слишком опытны и искушены для того, чтобы можно было ждать каких-то неожиданных поворотов в литературе, надо жить и действовать в пределах сущего. Ничего нового не дал съезд, кроме доклада Бухарина, который всколыхнул болото и вызвал со стороны Фадеевых-Безыменских такое ожесточенное сопротивление.
Ничего особенного не приходится ждать и от нового руководства, в котором будут задавать тон два премированных аппаратчика Щербаков и Ставский (Ставский ведь тоже официальное лицо). Поскольку Щербаков — человек неискушенный в литературе, инструктировать будет Ставский, а литературная политика Ставского нам хорошо известна. Следовательно, в союзе — типично чиновничьем департаменте, все останется в порядке».
По поводу доклада Бухарина поэт Александр Жаров написал пророческую эпиграмму, зафиксированную информатором ОГПУ в сводке от 31 августа 1934 года:
Наш съезд был радостен и светел,
И день был этот страшно мил —
Старик Бухарин нас заметил
И, в гроб сводя, благословил.
Сводил, и сам последовал в очень скором времени за сводимыми. Было репрессировано более 40 процентов участников съезда, в том числе и Бухарин. Поэт и прозаик Леонид Борисов заметил в беседе с собратьями по перу: «Заключительное слово Бухарина — это пощечина всему съезду. То, что он назвал поэтов, каких бы то ни было, безграмотными и достойными быть сосланными в Болшевскую коммуну ОГПУ, — это хамство. Это значит, что все мы — ничто, и что съезд устроен только ради политической бутафории».
Бухарин в своем заключительном слове прямо заявил: «Когда в начале моего доклада вся аудитория чрезмерно, не по заслугам мне аплодировала, я заявил, что отношу эти аплодисменты к партии, которая поручила мне читать здесь доклад. Но т. Сурков начал поучать: здесь, мол, партия ни при чем. У меня, однако, другая информация. Основы доклада соответственными инстанциями рассматривались и утверждались. В этом — одна из функций партийного руководства.
Между тем у т. Суркова есть, мне кажется, одна вредная политическая мысль. Он говорил: «Партия здесь ни при чем, это — оргкомитет». Но разве оргкомитет не руководится партией?
Здесь, следовательно, его мысль об отрыве писательской организации от партийного руководства. А я утверждаю, что никакому товарищу Суркову не удастся оторвать наших писателей от партийного руководства (продолжительные аплодисменты)».
По иронии судьбы подвергнутый столь резкой идеологической критике «товарищ Сурков» стал вполне благополучным литературным функционером и надолго пережил своего сурового критика Бухарина, печальная участь которого слишком хорошо известна. Лидер правой оппозиции, действительно, имел гораздо больше шансов погибнуть, чем автор знаменитой «Землянки» (других стихов Алексея Суркова народная память не сохранила), быстро выразившего готовность принять продиктованные правила игры и из «фракции обиженных», как называл ее Бухарин, плавно перейти в «партию победителей» на писательском съезде.
О работе съезда не очень лестно отзывался и Бабель. ОГПУ в конце августа 1934 года сообщало о следующем высказывании автора «Конармии»: «Мы должны демонстрировать миру единодушие литературных сил Союза. А так как все это делается искусственно, из-под палки, то съезд проходит мертво, как царский парад, и этому параду, конечно, никто за границей не верит. Пусть раздувает наша пресса глупые вымыслы о колоссальном воодушевлении делегатов. Ведь имеются еще и корреспонденты иностранных газет; которые по-настоящему осветят эту литературную панихиду. Посмотрите на Горького и Демьяна Бедного. Они ненавидят друг друга, а на съезде сидят рядом, как голубки. Я воображаю, с каким наслаждением они повели бы в бой на этом съезде каждый свою группу».
Распространялась на писательском съезде и прямо антисоветская листовка. 20 августа 1934 года о ней доложил Ягоде заместитель начальника секретно-политического отдела Г.С. Люшков (в 1938 году он «выбрал свободу» и перебежал к японцам). Листовка была написана карандашом печатными буквами и под копирку, и Люшков надеялся определить автора, сличив почерки по анкетам делегатов. Но, насколько известно, автор (или авторы) листовки так и не был обнаружен. В ней говорилось: «Мы, группа писателей, включающая в себя представителей всех существующих в России общественно-политических течений, вплоть до коммунистов, считаем долгом своей совести обратиться с этим письмом к Вам, зарубежным писателям. Хотя численно наша группа и незначительна, но мы твердо уверены, что наши мысли и надежды разделяет, оставаясь наедине с самим собой, каждый честный (насколько вообще можно быть честным в наших условиях) русский гражданин. Это дает нам право, и, больше того, это обязывает нас говорить не только от своего имени, но и от имени большинства писателей Советского Союза. Все, что услышите и чему вы будете свидетелями на Всесоюзном писательском съезде, будет отражением того, что вы увидите, что вам покажут и что вам расскажут в нашей стране! Это будет отражением величайшей лжи, которую вам выдают за правду. Не исключается возможность, что многие из нас, принявших участие в составлении этого письма или полностью его одобрившие, будут на съезде или даже в частной беседе с вами говорить совершенно иначе. Для того чтобы уяснить это, вы должны, как это ни трудно для вас, живущих в совершенно других условиях, понять, что страна вот уже 17 лет находится в состоянии, абсолютно исключающем какую-либо возможность свободного высказывания. Мы, русские писатели, напоминаем собой проституток публичного дома с той лишь разницей, что они торгуют своим телом, а мы душой; как для них нет выхода из публичного дома, кроме голодной смерти, так и для нас... Больше того, за наше поведение отвечают наши семьи и близкие нам люди. Мы даже дома часто избегаем говорить так, как думаем, ибо в СССР существует круговая система доноса. От нас отбирают обязательства доносить друг на друга, и мы доносим на своих друзей, родных, знакомых... Правда, в искренность наших доносов уже перестали верить, так же как не верят нам и тогда, когда мы выступаем публично и превозносим «блестящие достижения» власти. Но власть требует от нас этой лжи, ибо она необходима как своеобразный «экспортный товар» для вашего потребления на Западе. Поняли ли вы, наконец, хотя бы природу, например, так называемых вредителей с полным признанием подсудимыми преступлений, ими свершенных? Ведь это тоже было «экспортное наше производство» для вашего потребления.
Вы устраиваете у себя дома различные комитеты по спасению жертв фашизма, вы собираете антивоенные конгрессы, вы устраиваете библиотеки сожженных Гитлером книг — все это хорошо. Но почему мы не видим вашу деятельность по спасению жертв нашего советского фашизма, проводимого Сталиным; этих жертв действительно безвинных, возмущающих и оскорбляющих чувства современного человечества, больше, гораздо больше, чем все жертвы всего земного шара вместе взятые со времени окончания мировой войны...
Почему вы не устраиваете библиотек по спасению русской литературы, поверьте, что она много ценнее всей литературы по марксизму, сожженной Гитлером. Поверьте, ни итальянскому, ни германскому фашизму никогда не придет в голову тот наглый цинизм, который мы и вы можете прочесть в «Правде» от 28-го июля 34 г. в статье, посвященной съезду писателей: крупнейшие писатели нашей страны показали за последние годы заметные успехи в деле овладения высотами современной культуры — философией Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина. Понимаете ли вы всю чудовищность подобного утверждения и можете ли сделать отсюда все необходимые выводы, принимая во внимание наши российские условия.
Мы лично опасаемся, что через год-другой недоучившийся в грузинской семинарии Иосиф Джугашвили (Сталин) не удовлетворится званием мирового философа и потребует, по примеру Навуходоносора, чтобы его считали, по крайней мере, «священным быком».
Вы созываете у себя противовоенные конгрессы и устраиваете антивоенные демонстрации. Вы восхищаетесь мирной политикой Литвинова. Неужели вы действительно потеряли нормальное чувство восприятия реальных явлений? Разве вы не видите, что весь СССР — это сплошной военный лагерь, выжидающий момента, когда вспыхнет огонь на Западе, чтобы принести на своих штыках Западной Европе реальное выражение высот современной культуры — философию Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина.
То, что Россия нищая и голодная, вас не спасет. Наоборот, голодный, нищий, но вооруженный человек — самое страшное...
Вы не надейтесь на свою вековую культуру, у вас дома тоже найдется достаточно поборников и ревнителей этой философии, она проста и понятна может быть многим...
Пусть потом ваши народы, как сейчас русский народ, поймут всю трагичность своего положения — поверьте, будет поздно и, может быть, непоправимо!
Вы в страхе от германского фашизма — для нас Гитлер не страшен, он не отменил тайное голосование. Гитлер уважает плебисцит... Для Сталина — это буржуазные предрассудки. Понимаете ли вы все, что здесь написано? Понимаете ли вы, в какую игру вы играете? Или, может быть, вы так же, как мы, проституируете вашим чувством, совестью, долгом? Но тогда мы вам этого не простим, не простим никогда. Мы — проститутки по страшной, жуткой необходимости, нам нет выхода из публичного дома СССР, кроме смерти...
Если же нет, а мы верим, что это действительно нет, то возьмите и нас под свою защиту у себя дома, дайте нам эту моральную поддержку, иначе ведь нет никаких сил дальше жить...»
Это письмо, замечу, очень напоминает письмо «группы русских писателей из России», опубликованное в парижских «Последних новостях» еще 10 июля 1927 года. Вот его полный текст:
«Писателям мира.
К вам, писатели мира, обращены наши слова.
Чем объяснить, что вы, прозорливцы, проникающие в глубины души человеческой, в душу эпох и народов, проходите мимо нас, русских, обреченных грызть цепи нашей страшной тюрьмы, воздвигнутой слову? Почему вы, воспитанные на творениях также и наших гениев слова, молчите, когда в великой стране идет удушение великой литературы в ее зрелых плодах и в ее зародышах?
Или вы не знаете о нашей тюрьме для слова — коммунистической цензуре во вторую четверть XX века, о цензуре «социалистического» государства? Боимся, что это так. Но почему же писатели, посетившие Россию, — господа Дюамель, Дюртен и другие, — почему они, вернувшись домой, ничего не сообщили о ней? Или их не интересовало положение печати в России? Или они смотрели и не видели, видели и не поняли? Нам больно от мысли, что звон казенных бокалов с казенным шампанским, которым угощали в России иностранных писателей, заглушил лязг цепей, надетых на нашу литературу и весь русский народ!
Послушайте, узнайте!
Идеализм, огромное течение русской художественной литературы, считается государственным преступлением. Наши классики этого направления изъемлются из всех общедоступных библиотек. Их участь разделяют работы историков и философов, отвергавших материалистические взгляды. Набегами особых инструкторов из общих библиотек и книжных магазинов конфискуется вся дореволюционная детская литература и все произведения народного эпоса. Современные писатели, заподозренные в идеализме, лишены не только возможности, но всякой надежды на возможность издать свои произведения. Сами они как враги и разрушители современного общественного строя изгоняются изо всех служб и лишаются всякого заработка.
Это первая стена тюрьмы, за которую засажено свободное слово. За ней идет вторая.
Всякая рукопись, идущая в типографию, должна быть предварительно предоставлена в двух экземплярах в цензуру. Окончательно отпечатанная, она идет туда снова — для второго чтения и проверки. Бывали случаи, когда отдельные фразы, одно слово и даже одна буква в слове (заглавная буква в слове «Бог»), пропущенные цензором, автором, издателем и корректором, вели при второй цензуре к безжалостной конфискации всего издания.
Апробации цензора подлежат все произведения — даже работы по химии, астрономии, математике. Последующая авторская корректура в них может производиться лишь по особому, каждый раз, согласию цензора. Без него типография не смеет внести в набор ни одной поправки.
Без предварительного разрешения цензора, без специального прошения с гербовыми марками, без долгого ожидания, пока заваленный работой цензор дойдет до клочка бумаги с вашим именем и фамилией, при коммунистической власти нельзя отпечатать даже визитной карточки. Господа Дюамель, Дюртен могли легко заметить, что даже театральные плакаты с надписью «не курить», «запасной выход» помечены внизу все той же сакраментальной визой, разрешающей плакаты к печати.
Есть еще и третья тюремная стена, третья линия проволочных заграждений и волчьих ям.
Для появления частного или общественного издательства требуется специальное разрешение власти. Никому, даже научным издательствам, оно не дается на срок, больший 2 лет. Разрешения даются с трудом, и неказенные издательства редки. Деятельность каждого из них может протекать только в рамках программы, одобренной цензурой. На полгода вперед издательства обязаны представлять в цензуру полный список всех произведений, подготовляемых к печати, с подробными биографиями авторов. Вне этого списка, поскольку он утвержден цензурой, издательство не смеет ничего выпускать.
При таких условиях принимается к печати лишь то, что наверняка придется по душе коммунистической цензуре. Печатается лишь то, что не расходится с обязательным для всех коммунистическим мировоззрением. Все остальное, даже крупное и талантливое, не только не может быть издано, но должно прятаться в тайниках; найденное при обыске, оно грозит арестом, ссылкой и даже расстрелом. Один из лучших государствоведов России — проф. Лазаревский — был расстрелян единственно за свой проект Российской конституции, найденный у него при обыске.
Знаете ли вы все это? Чувствуете ли весь ужас положения, на которое осужден наш язык, наше слово, наша литература?
Если знаете, если чувствуете, почему молчите вы? Ваш громкий протест против казни Сакко, Ванцетти и других деятелей слова мы слышали, а преследования вплоть до казни лучших русских людей, даже не пропагандирующих своих идей, из-за полной невозможности пропаганды, проходят, по-видимому, мимо вас. В нашем застенке мы, во всяком случае, не слышали ваших голосов возмущения и вашего обращения к нравственному чувству народов. Почему?
Писатели! Ухо, глаз и совесть мира — откликнетесь! Не вам утверждать: «несть власти аще не от Бога». Вы не скажете нам жестких слов: всякий народ управляется достойной его властью. Вы знаете: свойства народа и свойства власти в деспотиях приходят в соответствие лишь на протяжении эпох; в короткие периоды народной жизни они могут находиться в трагическом несходстве. Вспомните годы перед нашей революцией, когда наши общественные организации, органы местного самоуправления, Государственная Дума и даже отдельные министры звали, просили, умоляли власть свернуть с дороги, ведшей в пропасть. Власть осталась глуха и слепа. Вспомните: кому вы сочувствовали тогда — кучке вокруг Распутина или народу? Кого вы тогда осуждали и кого нравственно поддерживали? Где же вы теперь?
Мы знаем: кроме сочувствия, кроме моральной поддержки принципов и деятелей свободы, кроме морального осуждения жесточайшей из деспотий, вы ничем не можете помочь ни нам, ни нашему народу. Большего, однако, мы и не ждем. С тем большим напряжением мы хотим от вас возможного: с энергией, всюду, всегда срывайте перед общественным сознанием мира искусную лицемерную маску с того страшного лика, который являет коммунистическая власть в России. Мы сами бессильны сделать это: единственное наше оружие — перо — выбито из наших рук, воздух, которым мы дышим — литература, — отнят у нас, мы сами — в тюрьме.
Ваш голос нужен не только нам в России. Подумайте и о самих себе: с дьявольской энергией, во всей своей величине, видимой только нами, ваши народы толкаются на тот же путь ужасов и крови, на который в роковую минуту своей истории, десять лет назад, был столкнут наш народ, надорванный войной и политикой дореволюционной власти. Мы познали этот путь на Голгофу народов и предупреждаем вас о нем.
Мы лично гибнем. Близкий свет освобождения еще не брезжит перед нами. Многие из нас уже не в состоянии передать пережитый страшный опыт потомкам. Познайте его, изучите, опишите вы, свободные, чтобы глаза поколений, живущих и грядущих, были открыты перед ним. Сделайте это — нам легче будет умирать.
Как из тюремного подполья отправляем мы это письмо. С великим риском мы пишем его, с риском для жизни его переправят за границу: не знаем, достигнет ли оно страниц свободной печати. Но если достигнет, если наш замогильный голос зазвучит среди вас, заклинаем вас: вслушайтесь, вчитайтесь, вдумайтесь. Норма поведения нашего великого покойника — Л.Н. Толстого — крикнувшего в свое время на весь мир — «не могу молчать», станет тогда и вашей нормой».
Вполне вероятно, что оба письма писали одни и те же писатели. Общим для обоих писем был мотив отнятого у писателей воздуха — свободного литературного творчества. Этот мотив был весьма распространен в советской литературе. Его можно встретить в статьях Блока, прозе Мандельштама, письмах правительству Булгакова. Подлинным творцам приходилось приспосабливаться хоть как-то дышать под толщей прямой и косвенной цензуры. Сравнение их текстов показывает, как много воды утекло за семь лет. В 1927 году еще существовали частные издательства, а писатели еще не успели привыкнуть к всевластию цензуры. Поэтому этим вопросам и было уделено внимание в первом письме. К 1934 году частные издательства канули в лету, а цензура стала делом привычным, не вызывавшим удивления. В 1927 году писатели-диссиденты еще могли себе позволить не впадать в грех двоемыслия, не славить советскую власть в то время, когда в глубине души они ее ненавидели. В письме 1934 года эти писатели откровенно признавались в том, что «мы русские писатели, напоминаем собой проституток публичного дома с той лишь разницей, что они торгуют своим телом, а мы душой; как для них нет выхода из публичного дома, кроме голодной смерти, так и для нас...» Некоторые из них, очевидно, даже оказались среди делегатов и гостей I съезда Союза советских писателей. В 1927 году еще не было нацистского режима в Германии, а в 1934 году Гитлер уже второй год находился у власти, и сходство его режима с советским становилось все более очевидным. Но как угроза Западу Советский Союз еще не воспринимался, и писатели лишь предостерегали западных коллег от повторения печального опыта русской революции и последовавшей за ней кровавой диктатуры. В момент же написания второго письма СССР уже стал, в результате выполнения первых пятилеток и роста численности и оснащенности Красной Армии, восприниматься как серьезная военная сила,‘способная к экспорту революции. И писатели предупреждали Запад о возможности появления в Западной Европе нового «моторизованного Чингис-хана». В 1927 году изымали пока еще только сочинения неугодных классиков из библиотек. В 1934 году стали изымать неугодных писателей (среди сосланных уже были Осип Мандельштам и Николай Клюев). Семь лет назад Сталин еще не был абсолютным диктатором. Рядом с ним, если даже не как равновеликие величины, то, по крайней мере, сравнимые с ним, воспринимались Бухарин и Рыков. Да и Троцкий еще не был окончательно сокрушен. В дни же I съезда Союза советских писателей ни у кого в СССР, да и на Западе, уже не было сомнений в том, что власть Сталина абсолютна.
Горький все больше отходил от дел, мучимый туберкулезом. «Буревестник» отказался и от поездки в Париж на Антифашистский конгресс деятелей культуры. 22 мая 1935 года он писал Щербакову: «Дорогой Александр Сергеевич — не скрою, очень удивлен Вашим назначением в Культпроп (и ожидавшимся освобождением от работы в Союзе писателей. — Б.С.) ...Я начинаю дряхлеть. Падает работоспособность... у меня с некоторого времени — явилась боязнь ослепнуть, идиотская боязнь, однако — мешает. Сердце работает лениво и капризно. Не представляю, как поеду в Париж... Что-то я заныл. Нехорошо. Ну — будьте здоровы! Не забывайте, что в нашей стране литература должна служить одним из рычагов социализма. Крепко жму Вашу руку».
Уже одно это письмо опровергает распространенную версию, будто Сталин не пускал Горького в Париж, опасаясь, что он может сболтнуть лишнее зарубежным друзьям писателям или, хуже того, вовсе не возвратиться на родину. А потому якобы отравил Горького, для надежности, то ли с помощью «железной женщины» баронессы Будберг, то ли секретаря Горького Крючкова, отказывая «Буревестнику» в праве помереть от туберкулеза в последней стадии. И кто-то в этот бред верит до сих пор.
Между тем Щербаков очень обеспокоился, что Горький не поедет в Париж. 27 мая 1935 года, направляя Сталину письмо Алексея Максимыча, Александр Сергеевич сетовал: «Должен от себя добавить, что о такого рода настроениях, каким проникнуто письмо, мне приходится от Горького слышать впервые». Чтобы укрепить состав советской делегации на Антифашистском конгрессе громкими именами, в ее состав пришлось, в том числе под давлением французской стороны, срочно включить Бабеля и Пастернака.
Были у Сталина среди писателей и свои любимчики. Вот, например, какое проникновенное письмо написал он секретарю ССП
В.П. Ставскому о Леониде Соболеве, авторе романа «Капитальный ремонт», ныне благополучно забытом: «Тов. Ставский!
Обратите внимание на т. Соболева. Он, бесспорно, крупный талант (судя по его книге «Капитальный ремонт»). Он, как видно из его письма, капризен и нервен (не признает «оглобли»). Но эти свойства, по-моему, присущи всем крупным литературным талантам (может быть, за немногими исключениями).
Не надо обязывать его написать вторую книгу «Капитального ремонта». Такая обязанность ниоткуда не вытекает. Не надо обязывать его написать о колхозах или Магнитогорске. Нельзя писать о таких вещах по обязанности.
Пусть пишет, что хочет и когда хочет.
Словом, дайте ему перебеситься... И поберегите его.
Привет».
После этого письма Леонид Соболев получил «зеленый свет» для публикаций в «Правде» и других центральных газетах, вошел в литературно-номенклатурную обойму и в 1943 году был удостоен Сталинской премии за сборник военных рассказов «Морская душа». Ныне все его произведения забыты.
Параллельно с созданием новых, целиком подконтрольных партии творческих союзов развернулась борьба за максимальное упрощение формы художественных произведений, будь то литературные, театральные, кинематографические, произведения архитектуры и изобразительного искусства и пр. Программной здесь стала редакционная статья «Правды» «Сумбур вместо музыки», опубликованная 28 января 1936 года и предварительно одобренная Политбюро. 26 января Сталин, Молотов, Жданов и Микоян пришли на оперу Дмитрия Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда» в филиале Большого театра. Опера Сталину активно не понравилась, остальные члены Политбюро не рискнули ему противоречить. Так появилась указанная статья. Об уровне, на каком громилась там опера Шостаковича, можно судить хотя бы по следующему пассажу: «Слушателя с первой же минуты ошарашивает в опере нарочито нестройный сумбурный поток звуков. Обрывки мелодии, зачатки музыкальной фразы тонут, вырываются, снова исчезают в грохоте, скрежете и визге. Следить за этой «музыкой» трудно, запомнить ее невозможно.
Так в течение почти всей оперы. На сцене пение заменено криком. Если композитору случается попасть на дорожку простой и понятной мелодии, то он немедленно, словно испугавшись такой беды, бросается в дебри музыкального сумбура, местами превращающегося в какафонию.
Выразительность, которой требует слушатель, заменена бешеным ритмом. Музыкальный шум должен выразить страсть... Музыка крякает, ухает, пыхтит, задыхается, чтобы как можно натуральнее изобразить любовные сцены. И «любовь» размазана во всей опере в самой вульгарной форме. Купеческая двуспальная кровать занимает центральное место в оформлении. На ней разрешаются все «проблемы». В таком же грубо-натуралистическом стиле показана смерть от отравления, сечение почти на самой сцене.
Композитор, видимо, не поставил перед собой задачи прислушаться к тому, чего ищет в музыке советская аудитория (вернее — один человек, и ты его знаешь! — Б.С.). Он словно нарочно зашифровал свою музыку, перепутал все звучания в ней так, чтобы дошла его музыка только до потерявших здоровый вкус эстетов-формалистов. Он прошел мимо требований советской культуры изгнать грубость и дикость из всех углов советского быта. Это воспевание купеческой похотливости некоторые критики назвали сатирой. Ни о какой сатире здесь и речи не может быть. Всеми средствами и музыкальной, и драматической выразительности автор пытается привлечь симпатии публики к грубым и вульгарным стремлениям и поступкам купчихи Екатерины Измайловой».
Если не знать, о каком именно спектакле идет речь, можно подумать, что статья в «Правде» описывает постановку порнотеатра, в которой присутствуют элементы садомазохизма. Не исключено, что статья, писавшаяся если не самим Сталиным, то явно под его диктовку, отразила возможный комплекс сексуальной ущербности вождя. Известно, что его тогдашняя любовница, Валентина Истомина, была дородной, пышнотелой, в кустодиевском духе. Очевидно, именно таким представлялся Сталину идеал женщины. Страстная Катерина Измайлова в опере Шостаковича слишком далеко отстояла от этого идеала тихой, домашней женщины. Возможно, какие-то мотивы оперы ассоциировались у Иосифа Виссарионовича с его собственными сексуальными проблемами, и это вызвало монарший гнев.
Известно, что музыка — гораздо более абстрактный вид искусства, чем, например, литература. И требует от слушателей существенно более высокого культурного уровня, чем, например, та же литература или кино. Кроме того, восприятие музыки в идеале требует наличия музыкального слуха, а также особого настроя души. И оттенков, и вариантов восприятия у каждого музыкального образа значительно больше, чем, скажем, у литературного или кинематографического образа или у картин и скульптур великих художников. Поэтому термин «понятный» в искусстве вообще, и в музыке в особенности, может применяться лишь сугубо условно, и каждый критик и слушатель будет вкладывать в них свой смысл. В данном случае образцом «новой советской оперы», противостоящим творению Шостаковича, Сталин назвал оперу И.И. Дзержинского «Тихий Дон». Как композитор Дзержинский супротив Шостаковича — это даже не то же самое, что плотник супротив столяра. Но Сталина и Молотова, которые 17 января 1936 года посмотрели «Тихий Дон» в Большом театре в постановке Ленинградского академического малого театра, именно примитивность музыки Дзержинского и привлекла. Музыкальные вкусы членов Политбюро не поднимались выше вкусов среднесоветского обывателя, предпочитавшего настолько простую музыку, чтобы ее мелодию он бы мог легко напеть, даже не имея никакой специальной подготовки. Сталин хотел, чтобы песни и арии шли в народ, как, например, пошли в народ песни его любимых комедий «Веселые ребята» и «Волга-Волга». Арии из опер Шостаковича, разумеется, не имели шансов распространиться в массах. И, конечно, музыка, по мнению вождя, должна была прежде всего писаться на актуальные темы. «Тихий Дон» был в этом смысле идеален, ибо отражал революционную тему, а «Леди Макбет Мценского уезда» не могла рассматриваться всерьез даже как обличение проклятого царского режима. Все это и предопределило снятие оперы Шостаковича с репертуара.
Очень трудно отгадать, почему именно опера Шостаковича была избрана для публичной порки за проявление «формализма» в музыке. Скорее всего, дело было не в том, что было плохого и «идеологически невыдержанного» в «Леди Макбет Мценского уезда», а в том, чего в опере не было. Вот «Тихий Дон» Дзержинского — дело другое. Опера — на актуальную тему Гражданской войны, в ней особо выделен мотив победы красных над белыми, от шолоховского оригинала ее создатели в этом смысле отошли достаточно далеко. За нее не жалко орденов и званий. А опера Шостаковича — по теме совсем не актуальная. К тому же — инсценировка Лескова, с точки зрения советской власти имевшего репутацию сомнительного русского классика (антинигилистические романы ему не простили). Возможно, кампания против оперы Шостаковича призвана была заставить композитора писать более актуальные, гражданственные вещи. Хотя за год до появления «Сумбура вместо музыки» композитор успел написать музыку ко вполне революционной и культовой кинокартине «Юность Максима».
И, может быть, еще важнее было — продемонстрировать культурной общественности, что неприкасаемых в стране нет. Но между тем статья «Сумбур вместо музыки» и дружба с расстрелянным Тухачевским не лишили Шостаковича расположения Сталина. Тем более что Дмитрий Дмитриевич исправился и написал ораторию «Песнь о лесах», прославлявшую великого вождя и учителя. И без возражений подписывал коллективные письма с требованиями смертного приговора «врагам народа». Не говоря уже о том, что Дмитрий Дмитриевич сочинил музыку к фильму «Падение Берлина», где культ Сталина достиг апогея.
После разгромной статьи в «Правде» об опере «Леди Макбет Мценского уезда» обвиненный в страшном грехе формализма Дмитрий Шостакович попытался достучаться до вождей. 7 февраля 1936 года председатель Комитета по делам искусств П.М. Керженцев писал Сталину и Молотову: «Сегодня у меня был (по его собственной инициативе) композитор Шостакович. На мой вопрос, какие выводы он сделал для себя из статей в «Правде», он ответил, что он хочет показать своей творческой работой, что он указания «Правды» для себя принял.
На мой вопрос, признает ли он полностью критику его творчества, он сказал, что большую часть он признает, но всего еще не осознал. Он спросил, считаю ли я нужным, чтобы он написал какое-либо письмо. Я сказал, что для нас самое важное, чтобы он перестроился, отказался от формалистских ошибок и в своем творчестве добился того, чтобы оно могло быть понято широкими массами, что письмо его с пересмотром своего творческого прошлого и с какими-то новыми обязательствами имело бы политическое значение, но только если оно будет не формальной отпиской, а будет продиктовано действительным сознанием того, что он должен идти по другому пути.
Я указал ему, что он должен освободиться от влияния некоторых услужливых критиков, вроде Соллертинского, которые поощряют худшие стороны в его творчестве, создавшиеся под влиянием западных экспрессионистов. Я ему посоветовал по примеру Римского-Корсакова поездить по деревням Советского Союза и записывать народные песни России, Украины, Белоруссии и Грузии (особенно Грузии — чтобы Кобе было приятно! — Б.С.) и выбрать из них и гармонизировать сто лучших песен. Это предложение его заинтересовало, и он сказал, что за это возьмется.
Я предложил ему перед тем, как он будет писать какую-либо оперу или балет, прислать нам либретто, а в процессе работы проверять отдельные написанные части перед рабочей и крестьянской аудиториями.
Он просил меня передать, что советские композиторы очень хотели бы встретиться с т. Сталиным для беседы». Ну, конечно же, Иосиф Виссарионович — лучший друг советских композиторов, равно как и писателей, архитекторов, актеров, и прочая, и прочая, и прочая.
Весь этот бред говорился на полном серьезе, и специалист по истории Франции Платон Михайлович Керженцев без тени сомнения инструктировал гениального композитора, как и какую ему писать музыку. И Шостакович послушно внимал откровениям номенклатурщика!
Секретно-политический отдел НКВД сделал обзор откликов творческой интеллигенции на статью «Сумбур вместо музыки». И писатели, и композиторы статьей были изрядно напуганы. Боялись, что после Шостаковича возьмутся за них:
«Олеша Ю. (прозаик): «В связи со статьей в «Правде» против Шостаковича я очень озабочен судьбой моей картины, которая должна со дня на день поступить на экран. Моя картина во много раз левей Шостаковича. Как бы меня не грохнули из всех орудий. Мне непонятны два разноречивых акта: восхваление Маяковского и унижение Шостаковича. Шостакович — это Маяковский в музыке, это полпред советской музыки за границей, это гениальный человек, и бедствием для искусства является удар по Шостаковичу. Если это новый курс, то он ни к чему не приведет, кроме того, что авторы этой статьи дискредитируют себя. Большое искусство будет жить вопреки всему».
И. Бабель: «Не нужно делать много шума из-за пустяков. Ведь никто этого не принял всерьез. Народ безмолвствует, а в душе потихоньку смеется. Буденный меня еще хуже ругал, и обошлось. Я уверен, что с Шостаковичем будет то же самое».
Л. Славин (прозаик и драматург): «Я не люблю Шостаковича и ничего не понимаю в музыке, но боюсь, что удар по Шостаковичу есть удар по всем тем, кто пытается работать не по трафарету. Если даже «Правда» не думала о таком ударе, то все равно литературные чиновники, которые «рады стараться», немедленно сделают соответствующие оргвыводы в литературе.
Мы накануне торжества панферовщины. Работать становится все трудней».
И. Сельвинский (поэт): «На Западе опера Шостаковича идет с большим успехом уже 3 года. Такая грубая статья, окончательно дискредитирующая Шостаковича, на Западе будет расцениваться как удар по советской музыке...»
Виктор Шкловский (литератор): «После того как появилась резолюция Сталина о Маяковском, ей сразу постарались дать ограничительное толкование. Дескать, к Асееву это не относится. Теперь разнесли Шостаковича и не преминули мимоходом лягнуть Мейерхольда. И что значит фраза, что «мелкобуржуазное новаторство нам» вообще не нужно. Очень легкомысленно написано»...
Яновский (украинский писатель, автор «Всадников»): «Случай с Шостаковичем — это всемирное хамство. Я убежден, что нам еще через десять лет придется краснеть перед Европой за эту историю».
А. Лежнев (прозаик): «Ужас всякой диктатуры в том и заключается, что диктатор делает то, что хочет его левая нога. Мы, как Дон-Кихоты, все время мечтаем, а действительность нас просто учит истине. Поступок с Шостаковичем я рассматриваю как явление однородного порядка с сожжением книг в Германии. Чем это лучше? Этот факт еще раз подтвердил то, что я говорил раньше — что мы имеем много общего с немцами, хотя и стыдимся этого родства» (подобной крамолы А. Лежневу, одним из первых заговорившему о сходстве нацизма и коммунизма, что после Второй мировой войны стало краеугольным камнем теории тоталитаризма, не простили. Фамилию бедняги обвели карандашом, против его слов поставили две галочки. В 1938 году Лежнева расстреляли. — Б.С.).
С. Городецкий (поэт): «Хотя и написали, что Шостакович создал чепуху, а я всем и каждому скажу, что «Леди Макбет» — лучшее произведение советской музыки; это безобразие — писать как закон то, что хочет чья-то левая нога. И потому ужасно печально, что могут так расправляться с людьми»...
Андрей Платонов (прозаик): «В области искусства у нас строится все случайно, иногда на личной почве. Пример — рецензия в «Правде» на оперу Шостаковича «Леди Макбет». Ведь пьеса идет больше года, все ее вовсю расхвалили, и вдруг такой анонимный разнос. Ясно, что кто-то из весьма сильных случайно зашел в театр, послушал, ничего в музыке не понимая, и разнес (Платонов как в воду глядел: 26 января 1936 года Сталин, Молотов, Жданов и Микоян посетили спектакль «Леди Макбет Мценского уезда» в филиале Большого театра, а уже 28 января в «Правде» появилась статья «Сумбур вместо музыки». — Б.С.). Действительно, выходит дико — Шостакович пишет давно, признанный мастер, хвалили и возносили до небес, и вдруг сейчас только спохватились. Вообще у нас с искусством упадок. И напрасно думают, что если наших литераторов переводят и читают за границей, то это любят временами почитывать экзотику. Переводят и издают индусских писателей, китайских, японских, ну и наших ради экзотики. А у нас уже торжествуют»...
И. Приблудный (поэт): «Просто опера кому-то не понравилась, и бьют человека нагло, бестактно. Как они могут пустить такой термин как «мейерхольдовщина»!»
О. Литовский (редактор «Советского искусства»): «Здесь перегнули так, что трудно будет разогнуть. Хотя я был одним из инициаторов разгрома оперы, но тем не менее громить в таких тонах я считаю недопустимым» (можно предположить, что именно Осаф Семенович порекомендовал Сталину, Жданову и другим членам Политбюро послушать оперу Шостаковича, предварительно намекнув насчет ее «формалистических» вывертов. — Б.С.).
Вс. Мейерхольд: «Пастернак не едет на пленум ССП, несмотря на то, что его приглашали. Он очень расстроился появлением статьи о Шостаковиче, так как принял на свой счет установку о понятности. Его стихи, конечно, непонятны, и он это знает.
Шостаковича надо было ударить, чтобы он занимался делом, а не писал все, что попадется. Но его ударили слишком сильно. Он теперь не будет знать, как писать. Что бы делал Маяковский, если бы ему сказали: пиши так-то, ну, например, как Тургенев (Всеволод Эмильевич, кажется, не заметил, что говорит ерунду: с одной стороны, композитора надо было ударить, чтобы не писал, что ему вздумается, но при этом нельзя заставлять его писать музыку каким-то строго определенным образом. Мейерхольд совсем запутался в безнадежной попытке доказать властям собственную благонадежность, а коллегам — приверженность свободе творчества. Он одновременно как бы и поддерживал статью «Правды», и осуждал ее. — Б.С.).
Статья «Балетная фальшь» (появилась в «Правде» 6 февраля 1936 года. — Б.С.) неправильно названа — надо назвать ее «Балет-фальшь». Это фальшивое искусство, на сцене одинаково фальшиво выглядят и колхозники в «Светлом ручье», и моряки из «Красного мака». Надо выпускать на сцену самодельное искусство, а не показывать колхозницу в пачке и с крылышками.
Шостакович сейчас в очень тяжелом состоянии. Ему звонили из моего театра, чтобы он написал новую музыку к «Клопу», но он сказал, что ничего не может делать.
Мне тоже трудно. Я сейчас работаю над постановкой «Клопа» и несколько раз ловил себя во время работы на мысли — нет, то будет «мейерхольдовщина», надо по-другому».
Проф. Голованов (главный дирижер государственного Большого театра): «Шостакович — наиболее талантливый советский композитор, но стоит он на совершенно неправильном творческом пути.
Все время им восхищались, и отсутствие объективно правильного руководства привело к тому, что он дошел до озорства и хулиганства в музыкальном изображении.
К Шостаковичу следовало подойти несколько по-иному. Его вещи надо было показать раньше и тут же указать ему на его ошибки.
Но так огульно его крыть и считать его непригодным композитором нельзя.
Шостаковичу в данный момент нужно помочь и оказать моральную поддержку.
Я боюсь, что этим моментом может воспользоваться всякая рапмовская сволочь, в результате чего на поверхность выплывут гораздо менее одаренные композиторы, обладающие способностью легко приспосабливаться к требованиям «момента»».
Композитор Держановский: «Народ смеется навзрыд, так как оказалось, что партийцы не знают, что сказать о композиторах. Как бы мы после этого данного сверху курса не отправились совсем в глубокую провинцию, в лоно XIX века».
Композитор Шапорин. «Эта статья хуже рапмовской критики. Если во время РАПМа можно было жаловаться, например, ЦК партии, то теперь апеллировать некуда. Мнение «одного» человека — это еще не то, что может определить линию творчества. Шостаковича доведут до самоубийства; говорят, что по радио запретили исполнять Шостаковича».
Композитор Мясковский. «Я опасаюсь, что сейчас в музыке может воцариться убогость и примитивность».
Композитор Юровский. «Теперь начнется гонение на Шостаковича, я уже слышал о запрещении этой оперы».
Композитор Кочетов В.Н.: «Перегнули палку — эта статья убивает Шостаковича. Подобная критика только на руку «правым элементам».
Композитор Синявер Л.С.: «Статья — удар дубиной по черепу Шостаковича. Опера в основном чрезвычайно талантлива».
В связи с травлей Шостаковича высказался и Горький. Свое письмо Сталину от 10 марта 1936 года он начал издалека: «Дорогой Иосиф Виссарионович, — сообщаю вам впечатления, полученные мною от непосредственного знакомства с Мальро.
Я слышал от него много хвалебных и солидно обоснованных отзывов от Бабеля, которого считаю отлично понимающим людей и умнейшим из наших литераторов. Бабель знает Мальро не первый год и, живя в Париже, пристально следит за ростом значения Мальро во Франции. Бабель говорит, что с Мальро считаются министры и что среди современной интеллигенции романских стран этот человек — наиболее крупная, талантливая и влиятельная фигура, к тому же обладающая и талантом организатора. Мнение Бабеля подтверждает и другой мой информатор Мария Будберг, которую Вы видели у меня; она вращается среди литераторов Европы давно уже и знает все отношения, все оценки. По ее мнению, Мальро — действительно человек исключительных способностей.
От непосредственного знакомства с ним у меня получилось впечатление приблизительно такое же: очень талантливый человек, глубоко понимает всемирное значение работы Союза Советов, понимает, что фашизм и национальные войны — неизбежное следствие капиталистической системы, что, организуя интеллигенцию Европы против Гитлера с его философией, против японской военщины, следует внушать ей неизбежность всемирной социальной революции. О практических решениях, принятых нами, Вас ознакомит т. Кольцов.
Недостатки Мальро я вижу в его склонности детализировать, говорить о мелочах так много, как они того не заслуживают. Более существенным недостатком является его типичное для всей интеллигенции Европы «за человека, за независимость его творчества, за свободу внутреннего его роста» и т. д.
Т. Кольцов сообщил мне, что первыми вопросами Мальро были вопросы о Шагинян, о Шостаковиче. Основная цель этого моего письма — тоже откровенно рассказать Вам о моем отношении к вопросам этим. По этому поводу я Вам еще не надоедал, но теперь, когда нам нужно заняться широким объединением европейской интеллигенции, — вопросы эти должны быть поставлены и выяснены. Вами во время выступлений Ваших, а также в статьях «Правды» в прошлом году неоднократно говорилось о необходимости «бережного отношения к человеку». На Западе это слышали и это приподняло, расширило симпатии к нам.
Но вот разыгралась история с Шостаковичем. О его опере были напечатаны хвалебные отзывы в обоих органах центральной прессы и во многих областных газетах. Опера с успехом прошла в театрах Ленинграда, Москвы, получила отличные оценки за рубежом. Шостакович — молодой, лет 25, человек бесспорно талантливый, но очень самоуверенный и весьма нервный. Статья в «Правде» ударила его точно кирпичом по голове, парень совершенно подавлен. Само собою разумеется, что, говоря о кирпиче, я имел в виду не критику, а тон критики. Да и критика сама по себе — не доказательна. «Сумбур», а — почему? В чем и как это выражено — «сумбур»? Тут критики должны дать техническую оценку музыки Шостаковича. А то, что дала статья «Правды», разрешило стае бездарных людей, халтуристов всячески травить Шостаковича. Они это и делают. Шостакович живет тем, что слышит, живет в мире звуков, хочет быть организатором их, создать из хаоса мелодию. Выраженное «Правдой» отношение к нему нельзя назвать «бережным», а он вполне заслуживает именно бережного отношения как наиболее одаренный из всех современных советских музыкантов.
Крайне резко звучит и постановление о театре Берсенева (о ликвидации 2-го МХАТа как «посредственного театра» и передаче его здания Центральному детскому театру. — Б.С.). Берсенев, конечно, тоже ошеломлен, и, разумеется, на главу его возложен венец как на главу безвинно пострадавшего.
Театров в Москве мало, театр для детей необходим, это так, но где репертуар для такого театра? И зачем, для кого существуют театры гениального Мейерхольда и не менее гениального Таирова? Существует мнение, что один из этих театров необходим для актрисы Райх, а другой — для актрисы Коонен».
Замечу, что с обоими этими театрами Сталин в конце концов разобрался. Театр Мейерхольда закрыли в 1938 году, а таировский Камерный театр продержался до 1949 года. Любого рода реформаторство в литературе, театре и музыке и Сталину, и Горькому было одинаково чуждо. Ибо искусство оба рассматривали прежде всего с точки зрения пропаганды и воспитания, а для этих целей годилась в первую очередь простая, примитивная форма.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |