Все рассказы сборника «Три кита» можно подразделить тематически на истории о жизни крестьян в деревне, о случаях, произошедших в городе или на железной дороге. Количественное соотношение рассказов разной тематики и их расположение позволяет нам предположить следующее. Главное место в сборнике отводится крестьянским рассказам — они открывают и завершают сборник, заглавие одного из рассказов («Три кита») вынесено на обложку сборника. Рассказов «железнодорожной серии» (С.А. Голубков, Е.Е. Бирюкова) всего четыре — «Гостеприимный народ» (1920), «Гайка» (1919), «Инструкция» (1924), «Спекулянты» (1921), — и, судя по местоположению, они выступают в виде скреп, соединяющих повествовательную ткань деревенских и городских новелл.
Восемь произведений, объединенных городской тематикой, расположены в середине сборника. Кроме рассказов «Лабиринт» (1918) и «В темноте» (1917), все остальные написаны с 1920-го по 1925-й года: «Терпеливый народ» (1920), «Бессознательное стадо» (1920), «Итальянская бухгалтерия» (1921), «Поросенок» (1923), «Комната» (1924), «Слабое сердце» (1925).
Возможно, подборка городских и железнодорожных рассказов для данного сборника связана с наибольшей их популярностью среди населения. Например, миниатюры «Гайка», «В темноте», «Итальянская бухгалтерия», «Спекулянты», «Инструкция», «Слабое сердце» были потом включены П.С. Романовым также в следующий сборник «Заколдованные деревни» (1927). При этом само название нового сборника, как и сборника «Три кита», ориентировало читателя на рассказы крестьянской тематики.
Главной темой городских рассказов являются «эпизоды некоторых неполадок жизни в новой форме» [Соловьева, 687]. В отличие от крестьянских, городские рассказы сюжетно между собой не связаны. Хотя стоит отметить, что автор, заявив в одном из них о проблеме, возвращается к ней через рассказ-другой, но на новом смеховом уровне. Появление большого количества отделов различных учреждений («Лабиринт») и их постоянные переезды («Слабое сердце»), нехватка жилплощади («Комната»), которая ведет к уплотнениям («В темноте») и связанному с этим расчеловечиванию («Поросенок»), боязнь анкет («Итальянская бухгалтерия») и различных списков («Терпеливый народ»), проблема бесконечных очередей («Терпеливый народ», «Бессознательное стадо»).
Причиной вкрапления данных рассказов в сборник «Три кита», по нашему предположению, служит анекдотичность их сюжетов. Именно это, по мнению С.А. Голубкова, могло «воздействовать на жанровые изменения повествовательного целого», когда «микроновеллы, выстраиваясь в некий ряд, предполагавший тематическое продолжение и семантическое расширение, могли влиять на такую черту художественной манеры писателя, как тяга к формированию новеллистического цикла» [Голубков, 32]. Безусловно, здесь исследователь подразумевал наличие «бродячих сюжетов» и однотипных героев.
«Из замысловатых, неожиданных сочетаний и столкновений» «абсурда и логики» всех рассказов в целом, как пишет М. Злобина, «высекает Романов комический эффект» [Злобина, 255]. Исследователь видит «за мелкими житейскими неурядицами и гримасами быта» проступающие «скрытые пороки и несообразности системы» [Там же] советского государства.
В рассказе «Лабиринт» писатель создает гротескный образ уездного города. Вместо названий улиц жители ориентируются по вывескам-указателям отделов. Такой метод обозначения улиц для приезжих непонятен. Например, сокращенное слово «собес» они понимают двояко: это над старухами что-то орудуют или это против религии что-нибудь. При этом комичным выглядит само восприятие героями новых незнакомых слов: они одновременно крестятся и чертыхаются. Народная этика не прощает упоминания бога всуе. В итоге, герои в начале рассказа теряют свой путь. Действие заменяется словом-ругательством: «Вы, говорят, до обеда сбегать успеете... Черти вам в живот ввались, окаянные» (46—47). Для жителей, которые привыкли ориентироваться по вывескам, положение горе-путешественников, которые «заблудились в трех соснах», комично.
Гротескность бесчисленного количества учреждений из рассказа «Лабиринт» в рассказе «Слабое сердце» оборачивается невероятной скоростью их пространственных перемещений. Здесь повествуется о старушке, которая пришла в учреждение получить пособие. Пока она поднималась по лестнице, нужный отдел успел переехать в другой конец города. Причина скоротечности существования отделов, их постоянных переездов раскрывается автором в словах другого героя этого рассказа: «То одно учреждение от другого откалывается, а то два в одно сливаются. Да и изнашиваются очень. Вот хоть наше учреждение взять: дали помещение хорошее, а через месяц обои изорвались, вместо стекол фанера везде <...> трубы лопнули» (58).
Если учреждения переезжают, то обычные люди цепко держатся за свои квадратные метры. В рассказе «Комната» (1924) речь идет о том, как в уповании на освобождающуюся жилплощадь, герои готовы забыть о нравственных ценностях, например, уважении к старости. Душевная черствость осмеивается автором во вставной истории данного рассказа о старушке, для которой хорошие люди уже гроб заказали и пирог приготовили, а «она и посейчас дышит» (50).
Особенный интерес представляет сравнение диалога упитанного мужчины с умирающей старушкой из рассказа сборника «Три кита:
— Как здоровье, тетушка? Не слышит еще ни черта... Как здоровье, спрашиваю? — сказал человек в шубе. <...>
— То хуже, то лучше... второй доктор помогнул, дай бог ему здоровья.
— Припадков еще не было? <...>
— Нет, батюшка, слава богу. (51).
Комичность этого диалога, но из рассказа более поздней редакции, усиливается. Здесь слова одного персонажа звучат в реплике другого уже с измененной смеховой интонацией:
— Она в самом деле как колода глухая. Как здоровье, говорю, не тем будь помянута?<...>
— Спасибо, родной... то хуже, то лучше... Доктор хорошо помогнул, успокоил, говорит, проживу еще.
— Кого успокоил, а кого и нет <...> [Романов, 2004, 354].
Проза Романова так «густо заселена» (С.С. Никоненко), что человек начинает восприниматься в качестве вещи. Здесь так же, как и в рассказах М.М. Зощенко и фельетонах М.А. Булгакова, вещное побеждает вечное.
Тема расчеловечивания находит свое продолжение в рассказе «Поросенок» Для прачки животное становится предметом заботы и опеки, в отличие от собственных детей, которые растут «без призору» и для родной матери они «прорва», «ошалелые», «ослы», «обуза». В рассказе только поросенку дано имя — Васька, герои же — безымянны. Изюминкой рассказа становится параллелизм ситуаций, выраженных в речи героини. Например, мошенниками прачка называет как своих детей, так и животное. Однако при обращении к поросенку у героини в голосе звучат интонации материнской ласки. В амбивалентном слове «мошенник» сталкивается смешное и осмеивающее.
Другой вариант расчеловечивания связан со страхом советских людей перед уплотнением и выселением. Он заставляет жильцов из рассказа «В темноте» (1923) прибегнуть к хитрости: выкрутить лампочки на площадках, сломать перила и полить лестницу, чтобы та обледенела. В результате «нижних [жильцов] уплотнили», а до них «не дошли — так вся комиссия и съехала на собственном инструменте» (86).
По А.И. Солженицыну, в рассказе «В темноте» представлен «густейший военно-коммунистический быт» [Солженицын, 198]. Об этом свидетельствует наличие мотива обмана вышестоящих органов, которых боятся и которыми недовольны. Желание обвести вокруг пальца власть, а за одно и посмеяться над теми, кто унижает жильцов, объединяет не только жильцов, но и автора с читателями-современниками. Все они выступают в реальности в роли униженных, что делает смех рассказа всеобщим. Страх перед уплотнением не случаен. Это жильцы тех же коммуналок, «уважаемые граждане», о которых писал в своих рассказах в это же самое время М.М. Зощенко.
Кроме квартирного вопроса, другой не менее острой проблемой граждан, устраивающихся на работу в учреждение, является составление анкет. В них «обычные» вопросы (какого происхождения, чем занимались до Октябрьской революции) становятся настоящей «итальянской бухгалтерией». В рассказе с одноименным названием герой вместе с домочадцами и соседями три часа придумывает различные варианты своего происхождения: «духовного», «адвокатского», «почетный гражданин», «сын дворничихи и штукатура». Боязнь оказаться неугодным новой власти заставляет утаивать правду, но выдуманная родословная сомнительна и комична. Так П.С. Романов передает «приметы именно своего времени, его атмосферу» [Никоненко, 1996, 127].
Один из современников П.С. Романова писал об удивительном умении этого писателя «читать толпу» [Ардов, 694], т. е. изображать разговор не нескольких лиц, а десятка или более. Примером этого в сборнике являются рассказы 1920-го года «Терпеливый народ» и «Бессознательное стадо». В первом повествуется о неделе чистоты и отношении граждан к этому нововведению. Рассказ изобилует массой комических ситуаций. Бабушка сослепу принимает стоящих у бани мужчин за очередь у магазина и присоединяется. Среди ожидающих появляется почесывающийся гражданин, который вызывает недовольство окружающих и становится отправной точкой новой комической ситуации. В итоге оказывается, что в баню ходят не для того чтобы помыться, а например, раздобыть мыла или кого-нибудь ограбить: «Прошлый раз один так-то помылся <...> Даже порток нижних не оставили. Уж выпросил юбку у старожихи. Так бабой и пошел» (53).
Авторских ремарок в рассказе «Терпеливый народ» немного, повествование выполнено в форме полилога:
— От вшей, говорят, будто тиф разводится, — сказал кто-то.
— Слава тебе, господи, всю жизнь с ними ходили — ничего, а теперь вдруг на-поди, развелся. <...>
— От вши — тиф, а от клопа холеру объявят, — сказал насмешливый голос (55).
Общественная борьба с грязью воспринимается гражданами негативно и объясняется как умение народа быть терпеливым.
В другом же рассказе «Бессознательное стадо» это же самое качество получает еще более резкую оценку. В связи с проходящим рядом съездом милиционер запрещает гражданам, стоящим в очереди, заносить себя в какие-либо списки. Народное желание не обидеть милиционера одна из героинь — дама в шляпке — расценивает как бессознательность. Стадность же проявляется в том, что люди вместо списков согласны поставить номер очередности на руке. Отказ героини поступить так же, как все, приводит к ее осмеянию со стороны окружающих: «Она думает, что шляпку нацепила, так ей все дороги открыты» (66). Авторской иронии подвергаются как стоящие в очереди: «Все подставляли свои руки, плюнув предварительно в ладонь, и отходили, как в церкви отходят после благословения и прикладывания к кресту» (68), так и поведение дамы в шляпке, которой в финале волей-неволей пришлось присоединиться к большинству. Здесь мы сталкиваемся, пользуясь терминологией В.Я. Проппа, с одной из разновидностей «насмешливого смеха» — «посрамлением воли», когда героиня вынуждена «выступать против своей воли, так как обстоятельства оказываются сильнее» ее [Пропп, 118].
Примечательно, что героям большинства городских и железнодорожных рассказов, в отличие от героев-крестьян, писатель отказывает в имени, обозначая лишь черту внешности или деталь одежды (дама в шляпке, старушка в туфлях, веселый мужичок), тем самым профанируя героев [см.: Бахтин, 2008, 704].
При обращении к названию рассказа «Бессознательное стадо» следует отметить две параллельно развивающиеся тенденции: заглавие в самом рассказе является чьей-то характеристикой, в данном случае, дамы в шляпке. Оно представляет собой «неавторские, «чужие» оценки и закрепляет народное мнение о ситуации» [Карташова, 119]. Другая тенденция заключается том, что «Бессознательное стадо» так же, как и ряд других: «Хороший народ», «Мелкий народ», «Крепкий народ», «Дружный народ», «Терпеливый народ» — содержит в себе авторскую установку на циклизацию. В этих миниатюрах на первый план, как верно замечено И.Ю. Карташевой, «выходит тематический мотив, определяющий место рассказа в общем целом» [Карташева, 119].
Одним из таких является рассказ «Гостеприимный народ» из так называемой «железнодорожной серии». Топос железной дороги назван исследователями (С.А. Голубков, Е.Е. Бирюкова) одним из излюбленных у П.С. Романова. Не только потому, что самому писателю пришлось в качестве банковского работника объехать на поезде пол-России. Вокзал, станция, вагон поезда — это место скопления людей, не связанных друг с другом родственными, конфессиональными, профессиональными либо какими другими связями. Совместное нахождение их в одной точке пространства временно и ни к чему не обязывает. Благодаря этому, срабатывает эффект сбрасывания масок и внешних личин. Каждый персонаж выступает таким, каков он есть на самом деле. Это приводит к нестандартным, не всегда удобным, а в связи с этим нелепым ситуациям, когда человек может повести себя иначе, чем в обычной жизни.
В рассказе «Гостеприимный народ» солдаты на железнодорожной станции рассказывают о жителях Туркестана, которые очень хлебосольны. В итоге гостеприимство воспринимается солдатами как сигнал к бесконтрольному грабежу. Однако по возвращении домой они так же поступают и со своими: в отсутствии хозяина разбирают его забор. При этом совершению хулиганства способствует сторож, приставленный охранять имущество станции. Комизм сюжета в том, что и солдаты, и охранник относятся к противоправному поступку не как к хулиганству. Посягая на чужое имущество, герои (солдаты и сторож) будто бы совестятся:
Солдаты: — Ничего не поделаешь, придется его [забор] ломать <...> Сторож: — Ну, вы полегоньку ломайте, а я отойду, а то неловко (70). Действительно, если обратиться к определению хулиганства, данному в 20-е годы, то оно означает «озорные, бесцельные, сопряженные с явным неуважением к отдельным гражданам и обществу в целом действия» [Шапошников, 60]. Здесь же герои ломают забор не из озорства, а чтобы погреться у костра, и, как отмечает сторож, делают они это вежливо, «по-хорошему». Несмотря на это, по крайнем мере с авторской и читательской точки зрения, хулиганство так и остается хулиганством. Опираясь на следующие аргументы, можно предположить, что вседозволенность в рассказе «Гостеприимный народ» оправдывается через «смеховое слово»:
Во-первых, это связано с искаженным представлением героев о «гостеприимстве», которое в рассказе получает новые коннотации. С одной стороны — это законный грабеж: в Туркестане традиционно гостю отдается то, что он похвалил. С другой — непротивленчество произволу: хозяин забора, найдя виновных, только и может, что, плюнув в сердцах, уйти. Итак, новая этимология слова «гостеприимство» приводит к хулиганству. Универсум общечеловеческих ценностей (гостеприимства, уважения к чужому покою) десакрализуется. Данный сюжет полностью соответствует предложенному Л. Каган комическому мотиву — «опрокинутое» восприятие нравственно-этических норм [см.: Петроченков, 108].
Во-вторых, главными героями рассказа являются красноармейцы. Это, по И.Ю. Карташевой, переводит рассказ в разряд ««солдатских сказок» нового времени» [Карташева, 118]. С народной точки зрения, солдаты подневольны и насильно оторваны от дома, т. е. их хулиганство оправданно. Несмотря на общепринятую легковесность жанров сказки и анекдота, П.С. Романову удается передать «принципиально иной способ восприятия мира, другой путь воплощения серьезного социально-психологического содержания» [Голубков, 2004, 32].
При обращении к названию рассказа «Гостеприимный народ» следует отметить две параллельно развивающиеся тенденции: заглавие в самом рассказе является чьей-то характеристикой, в данном случае, самих же солдат. Оно представляет собой «неавторские, «чужие» оценки и закрепляет народное мнение о ситуации» [Карташева, 119]. На примере данного рассказа, а именно обращению к жанру «солдатской сказки», удается выявить фольклорность «смехового слова» П.С. Романова.
В то же время литературные реминисценции содержит заглавие другого рассказа. Как уже не раз отмечалось исследователями (С.С. Никоненко, А.И. Солженицын, Е.Е. Бирюкова), название «Гайка», отсылает читателя к юмористическому рассказу А.П. Чехова «Злоумышленник». Только здесь злоумышленником становится воображаемая причина, которой пассажиры объясняют неудобства поездки: поезд без тормозов проносится мимо станций. Несмотря на то, что путешествие становится опасным для жизни (люди висят на подножке, сидят на крыше), герои не теряют оптимизма и желания шутить. Кондуктор сообщает новые вывороченные правила: вскакивать на ходу и садиться в поезд там, где он остановится. Абсурдность правил в поезде связана с его неисправностью, но для машиниста причина в бестолковости народа, не приученного к новому порядку: «Вот окаянный народ-то, каждому объясняй да еще по шее толкай, а чтоб самим к порядку привыкать, этого — умрешь, не добьешься» (39).
У П.С. Романова комические ситуации особенно примечательны не сюжетной линией или ярким сказом, а многоступенчатой структурой словесной полифонии. «Диалог у него (обычно — говор толпы) — отмечает А.И. Солженицын, — мастерский, устойчиво хорош, добротен, часто очень смешон» [Солженицын, 203]. Персонажей чаще всего объединяет одна точка зрения на проблему, но отличается она в реплике каждого смеховым оттенком. То есть участники полилога не только понимают комизм слов собеседника, но и включаются в разговор, выстраивая комическую иерархию:
— А тут какого-то черта догадало еще крышу полукруглую сделать. Ухватиться не за что.
— Что ж они не могли хоть какие-нибудь держалочки устроить?
— Нешто они об публике думают! (39)
Инструкция в одноименном рассказе о провозе домашнего скота, разработанная официальными властями, по своей алогичности оказывается близка правилам посадки и высадки в неисправном поезде. Птица, которую везет героиня, определяется как мелкий скот, на провоз которого нужно получить квитанцию. В то же время документ не может быть выдан, так как «груз без весу». В итоге героиня становится предметом насмешек окружающих: «Ты бы еще блоху принесла!» (75) и опаздывает на поезд.
В рассказе «смеховое слово» П.С. Романова отличается многообразием. Например, автор прибегает к гиперболизации: «Эй ты, баба, что ты там сватаешься? Целый гурт скота, что ли у тебя?» (77). Обращается к материально-телесным образам: ожидающие в очереди предлагают взвесить на весах вместе с птичкой хозяйку, потому что она «баба сытая» (Там же). Этот рассказ известный писатель В. Ардов относил к произведениям, которые были «не просто смешные, а гомерически смешные» [Ардов, 694]. Иначе и быть не могло. Как писал К.Д. Гордович, по поводу рассказа «Инструкция», «анекдотизм ситуации не предполагает сатирического развенчания, но помогает читателю как потенциальному персонажу осознать свое участие в абсурде» [Гордович].
Ситуация абсурда в одинаковой степени воспринимается окружающими, поэтому они так легко подхватывают мысль соседа. Товарищи по несчастью, в отличие от зощенковских уважаемых граждан, они не питают друг к другу такой всепоглощающей ненависти. В связи с этим точка зрения Л. Каган о важнейшем комическом «мотиве стадности» в рассказах Романова [цит. по: Петроченков, 107] подвергается сомнению. Наиболее убедительными в свете наших исследований становятся идеи М.М. Бахтина о «родовом теле» и Л.В. Пумпянского о комическом эпосе, цель которого — захватить множество народу, затянуть... [Пумпянский, 276], формируя при этом некое единство космического, социального и телесного, сочетающее в себе избыточность плодородия и роста, а также веселый и праздничный характер образов.
Это предположение можно проиллюстрировать рассказом «Спекулянты» (1923). В миниатюре описывается будничная ситуация, весьма характерная для 1920-х годов: на вокзале предприимчивые гражданки выдают «напрокат» младенцев тем, кто хочет гарантированно получить билет, не выстаивая в длинной очереди. Этот рассказ с точки зрения своеобразия комического достаточно подробно проанализирован С.А. Голубковым. Обратим только внимание на следующие два момента из анализа исследователя. «Комизм ситуации, — пишет исследователь, — обеспечивается введением мотива подмены: «подержать чужого младенца на руках» становится эквивалентным платной услуге» [Голубков, 2002, 120]. Когда одна торговка ввиду нехватки младенцев вынуждена дать напрокат «трехгодовалого» ребенка, ее ожидает конфуз. Окружающих возмущает не сам обман, а неумение скрыть его:
— Ты бы еще свекора на руки взяла да с ним пришла» (43).
С.А. Голубков обращает внимание на использование автором приема «смыслового крещендо», когда мотив одной подмены заменяется мотивом другой (еще более несообразной!) подмены: «чужой младенец на руках» — «трехлетний малыш на руках» — «свекор на руках» [Голубков, 2002, 121].
На самом деле этот комическо-синонимический ряд, опираясь на текст рассказа, можно продолжить: баб с ребятами сравнивают с торговками яйцами, колбасой, хлебом; стоящие в очереди предлагают вместо ребенка завернуть в одеяло кошку; баба, взявшая трехлетнего ребенка, в сердцах говорит: «Лешего какого-то взяла»; солдат, которому младенец «отделал» пиджак сравнивает себя с младенцем: «Тут и большой-то покуда дождется, того гляди...» (43).
Автор, предлагая столь разнообразный метафорический ряд и обращая внимание на то, что очередь баб с младенцами бесконечна, гиперболизирует, а следовательно, комикует мотив рождения. При этом передача детей на вокзале возможна не только среди родственников (молодка принесла сдавать напрокат ребенка своей снохи), но и среди чужих людей, которые следят за младенцами как за своими, потому что «сами семейные». Дети становятся общими, как и положено в «родовом коллективном теле». Безусловно, в основе этой круговой поруки лежат товарно-денежные отношения, но их карнавально-смеховое начало, выступающее атрибутом народного тела, несомненно.
По справедливому замечанию С.С. Никоненко, в каждом из рассказов сборника писатель запечатлел стремление народных масс «приспособиться к новым общественным условиям», «созданным войной, революцией, ломкой привычного, хотя в прошлом и нескладного быта» [Никоненко, 1990]. При этом у Романова люди, поставленные в условия выживаемости, сохраняют признаки «родового тела», которому свойственны способность героев говорить в одной тональности, смеховой, и быть родителями чужих детей (правда, на время и за деньги). Это подтверждает мысль Л.Е. Пинского о синтезирующем характере комического. «Все характеры комедийного мира, — пишет исследователь, — внутренне родственны — они различны и тождественны одновременно» [Пинский].
С гримасами быта в сатирических рассказах писателя герои борются с помощью смеха. Он равносилен инстинкту самосохранения и помогает подняться над трагическими обстоятельствами. Герои П.С. Романова не бьются в истерике, а состязаются в своем жизнелюбии и жизнестойкости.
Литературная судьба П.С. Романова была не из легких. Это, безусловно, сближает его с авторами, о которых шла речь в предыдущих главах работы. Так же как сближает и систематическое присутствие в его художественной палитре «смехового слова». Есть при всей обозначенной близости и одно существенное отличие. Практически неизменно главным действующим лицом в многочисленных произведениях П.С. Романова был народ, сорванный с обжитых мест, напрочь утративший все ориентиры, штурмующий поезда, блуждающий по улицам города, голодный и растерянный.
Именно это обстоятельство помогло писателю приобрести популярность «поверх критики», напрямую у своего главного читателя и слушателя. Это о нем мог бы сказать А.Н. Толстой: «Приближение художественной речи к речи народной: введение жеста, гримасы во фразу, упрощение фразы, отказ от придаточных предложений» [Толстой, 76].
Показателен в этом отношении перечень заглавий его произведений: «Хороший народ», «Мелкий народ», «Крепкий народ», «Дружный народ», «Терпеливый народ», «Гостеприимный народ». В параграфе втором мы говорили о первых словах каждого из этих заголовков как о тематически значимых. Однако только этим нельзя объяснить данный авторский самоповтор названий. Навязчивое присутствие в них слова «народ» не менее красноречиво. Оно свидетельствует о некой нравственно-эстетической доминанте прозы П.С. Романова.
Так оно и есть, если вспомнить о том, что главной своей творческой задачей писатель считал создание романа-эпопеи «Русь». Этот роман писался, как уже было сказано, одновременно с рассказами, а печатался (по частям) зачастую раньше них. Вот почему оказалось возможным, что при всей скромности своего художественного таланта П.С. Романов «угадал» нового читателя, которого привела в литературу послереволюционная реальность, — крестьянство — и заговорил на его языке. Общие герои романа и рассказов позволяли произведениям разных жанров «перетекать» одно в другое, рождая неведомую прежде литературе интригу.
«Смеховое слово» П.С. Романова в контексте всего выше сказанного не могло быть иным, чем фольклорным по своей природе. Потому и называл А.М. Горький рассказы писателя «солененькими», что комическое в них было общедоступным и вносило в убогую реальность первых лет революции здоровое начало жизнелюбия и практического здравомыслия.
На «смеховое слово» у П.С. Романова работают комические ситуации, диалоги, алогизмы, одушевление неодушевленных предметов и явлений, анекдотизм происходящего, ложная народная этимология. Ярчайший пример — пугающее наивных героев слово «собес». Оно заставляет их каждый раз креститься, поскольку им слышится в нем однородность со словом «бес», которого всуе поминать не принято. Или пишущая машинка, не выяснив, для чего она предназначена, мужики решают, что «для чистки яблок».
Обман как норма жизни, расчеловечивание, вызываемое вечным страхом перед начальством, розыгрыши — все это поле «смехового слова» П.С. Романова. Привычен для него и травестийный код заглавий произведений. Здесь изменения масштаба заглавия, заданного как эпического, происходит либо за счет авторской иронии, либо за счет иронии главного героя — народа. Немаловажную роль в создании «смехового поля» играют и выразительные детали в сюжетах рассказов. К примеру, туфли на ногах старухи, лезущей на поезд. Одна из них все-таки сваливается. Или приметная шапка на голове озорного парня, что едет на крыше поезда и постоянно комментирует происходящее.
Комический диалог и даже полилог как комическая форма самовыражения толпы, коллективного образа народа тоже характерна для палитры П.С. Романова. Создавая неустанно этот собирательный образ, писатель никогда не останавливается на этапе обобщения. Всегда идет дальше: выделяя характерные типы, маркируя их яркими репликами, деталями одежды, индивидуальными жестами. Так создается образ не только многоголосый, но и многоликий.
Данный прием только начинал осваиваться литературой 20-х годов, но в крупных эпических произведениях. Что же касается малой эпической формы рассказа, то это был несомненный прорыв, которым П.С. Романов владел практически виртуозно. Ему не могли быть адресованы знаменитые слова А.Н. Толстого: «...еще не видно человека. Я вижу мелькание жизни, тащится поезд, воет метель, умирают, любят, ссорятся, бредут по равнинам, воюют. Вот там — рука, вон — глаз, вон — мелькнул обрывок одежды. Но целого человека не видно» [Там же, 92].
У Пантелеймона Романова человек виден, узнаваем рядовым читателем. И хотя писатель относится и к героям, и к читателю далеко не комплиментарно, не скрывая в своих персонажах таких черт, как жадность. Склонность к вранью, жестокость — читатель все равно ассоциирует себя с созданным художником крестьянским миром. Потому что в потаенных глубинах его (крестьянства) «родового тела» живет сознание своей неуничтожимости.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |