Среди тех, кто пришел к нам из недавнего прошлого (а они будто специально задержались, чтобы участвовать в наших делах), Булгаков, конечно, первый. Ум у него самый трезвый и ясный, избегающий односторонности; талант самый мощный и одновременно разборчивый, тонкий.
Но есть сомнения, так ли мы встречаем его, чтобы получить то, что способен он дать. Особенно среди разыскания источников, которым увлечены многие. Оно начинает мешать пониманию. Писатель поднимается нам навстречу с новой мыслью, а мы возвращаем его туда, откуда он вышел; он предлагает живой образ а мы растаскиваем его на части, прикрепляем каждую к каким-то иным целям, своими силами монтируем опять... То есть вовлекаемся в интересную интеллектуальную игру вместо насущных дел.
Раскройте маленькую книжку, изданную тысячным тиражом в 1928 году Обществом изучения Московской губернии. В ней собраны легенды о «проклятом доме» со львами, № 14, на Арбате. Читаем:
...«Слышал — такое тут дело: будто, как полночь, музыка и заиграет похоронный марш... настоящая, взаправдашняя музыка. Ну, играет вовсю... А как дадут свет — нет никого, ни единой души.
А музыка эта вот откуда — тут происшествие. Кровь человеческая тут пролилась. Один граф ли, князь ли, смерти себя предал. Из полковников был и жил в этом доме. А жена у него — красавица на всю Москву. Вот через нее и пошло: с офицером драгунским сбежала. А полковнику от этого срамота. Вот он и стал скучный. День, другой сумрачный ходит... Все молчит... После того созвал офицеров — пир устроил. Вот и сидят эти господа, пьют, едят. И музыка тут играет. Ну, одним словом, бал. А на дворе ночь. Вот полковник говорит: «Вы на часы смотрите, как будет двенадцать часов, скажите мне»...
И вот стрелка на 12-ти и остановилась... Они и говорят: «Ровно 12, минута в минуту». Тут он шампанского стакан выпил... И как музыка заиграла, он и бабахнул себе в висок».
То есть обнаруживаем и «проклятую квартиру», и сбежавшую жену, как у Берлиоза (который, правда, стреляться не стал, как и Степа Лиходеев), и бал, и пир, и кровь, и «12 часов», и шампанское...
А вот еще легенда, записанная от «водопроводчика С. Менкова»: «Слышал еще до войны — будто привидение по ночам ходило по дому. Все в белом, а мужчина или женщина — разобрать нельзя. И был приказ, чтобы полиция подкараулила. Вот стали караулить. Смотрят — идет. Тут давай палить в него из револьвера. Зажгли огонь. Никого нет, а пули на полу лежат»1.
В других версиях вы найдете и чертей, которые «балы устраивали», и «фальшивые деньги», и даже оттенки выражений типа «говорят», «будто», «правда ли, нет ли» и т. п. По свидетельству старожила Москвы М.И. Чуванова в этот дом в самом начале войны угодила бомба. Неизвестный человек с немецкой фамилией, может быть, и начинавшейся на дубль-ве, навсегда стер его с московского ландшафта. Теперь там плоскокрыший магазин «Цветы» и таинственный участок за забором. В довершение можно сообщить, что по справочнику Суворина «Вся Москва» дом этот принадлежал в 1917 году купцу-антиквару.
Интересно? Еще бы. Тянется рука объявить найденным (это делается обычно за писателя) «первотолчок романа» (28 год!). Можно написать диссертацию, скажем: «Булгаков и народноречевая культура Москвы конца XIX — начала XX веков. Проблема коннотации», и успешно защитить; я первый буду голосовать «за» в совете Института мировой литературы. Но продвинет ли это мысль Булгакова в нашу жизнь? Скорее задвинет — туда, где эта мысль едва забрезжила.
Или, предположим, мы прочли у Н. Берберовой про «клетчатые брюки В.А. Пяста, знаменитые в те годы в Петербурге. О них было в пародии... — «и клетчатые панталоны, рыдая, обнимает Пяст»... Они назывались Пясты...»2. Напали, кажется, опять на нужный след. Но разве булгаковская идея, когда во сне Турбина вдруг является первый из тех — «в брюках в крупную клетку», которые разбредутся потом по всему пространству «Мастера и Маргариты» — разве этот образ лжи, двоения, миража, бездонных пустот среди будто бы прочных линий не сообщает нам нечто бесконечно более важное, чем принадлежность кому-то картинных панталон?
Или вот, роясь в каталогах, можно случайно набрести: «Майдель. Э., бар. К вопросу о желудочном секретине. Эксперимент. исслед. в физиологии, лаборатории ун-та св. Владимира. 1917. Киев, 104 ст. Цена не обозн.»3. Того самого университета, который кончал в это время студент-медик Михаил Булгаков, — вдруг еще, допустим, получивший от барона на экзамене «неуд»... Разъяснит ли это роль и душу провокатора? Только затемнит, а может быть, и оскорбит память почтенного физиолога. Предположим, что ближе к Майгелю романа «неизбежный барон Штайгер», поминаемый в дневниках Елены Сергеевны в связи с посещением ими иностранных посольств4. Документальные свидетельства о нем уже собраны5. Но опять-таки: ради него ли создан образ, осветивший одной вспышкой всех и разных майгелеподобных, которых мы могли сами встречать?
Есть основания считать, что затемняющую роль, увы, может выполнять и разыскание вариантов, неизбежное в филологии, потому что все усилия писателя были сосредоточены на том, чтобы дать один-единственный, выводящий из тьмы неизвестную мысль. Возвращение читателю отброшенных страниц имело бы смысл, если бы на уровне булгаковской идеи нам было разъяснено, почему они ушли. Если же нас уверяют, что эти варианты, как они есть, «позволяют уточнить», то это, простите, не уточнение, а запутывание того, что писатель для нас с большим трудом распутал.
Конечно, в движении культуры есть большие дороги, и обнаружить их признаки, следы далеких соответствий, бывает важнее, чем выделить насущный момент. Эти общие линии находят тому же моменту его место, дают направление, включают в духовную связь. Но это совсем иное, чем источники.
Каюсь, например, что приведя в статье 69-го года того же «клетчатого» из «Белой гвардии» во сне Турбина (чтобы не забыть рождения идеи), я не вспомнил, откуда взялись его слова: «Россия — страна деревянная, нищая, а русскому человеку честь — только лишнее бремя». Но Елена Сергеевна, следившая за каждой касавшейся Булгакова строкой, заволновалась: «Это цитата! Цитата!». Через три дня звонит и говорит: «Нашла!» (или «нашли», не помню). Это «Бесы»! Достоевский, — слова Кармазинова, который обнаружил для себя оправдание, зачем ему надо бежать в благоустроенную Европу. Ничего современнее не скажешь; этим мгновенно замкнулась дуга от бесов Достоевского к булгаковским, к их аргументам и целям наших дней.
Находить такие соответствия всегда плодотворно. Они ставят ориентиры, поднимают значение текущих тем, и их преемственность любопытна даже на уровне непонятных совпадений. Например, у Чехова в записных книжках встречаем: «Окрестности Патриарших прудов на вид тихи и мирны, но на самом деле жизнь в них — ад»6. Или что-нибудь поглубже, снова из Достоевского: «Дело в том, что я защищаю (NB! — П.П.) чертей: на этот раз на них нападают безвинно и считают дураками. Не беспокойтесь, они свое дело знают: это-то я и хочу доказать». Это из «Дневника писателя», статья «Спиритизм, нечто о чертях. Чрезвычайная хитрость чертей, если только это черти». Статья 1876 года7.
Но для себя Достоевский в это же время записывает: «Если только это черти. Вот как бы только узнать это повернее? Не могу представить сатану»8. Не можем ли мы сказать теперь, что и этот шаг, благодаря «Мастеру и Маргарите», в русской литературе сделан?
Невидимые нити могут подниматься сюда даже из далекой древности, например, от Нестора-летописца, из «Повести временных лет». Послушаем: «Бесы ведь, подстрекая людей, во зло их вводят, а потом насмехаются, ввергнув их в погибель смертную, подучив их говорить»... И оттуда же, мысль большой глубины: «Бесы ведь не знают мыслей человека, а только влагают помыслы в человека, тайны его не зная. Бог один знает помышления человеческие. Бесы же не знают ничего, ибо немощны они и скверны видом»9.
Несомненно также, что эта традиция не только русская, а православная по преимуществу; вот византийский пример XIV века, Григорий Синаит: «Бесы наполняют образами ум наш или лучше сами облекаются в образы по нам и приражаются (прилог вносят) соответственно навыкновению господствующей и действующей в душе страсти»10.
Немало таких мыслей звучат почти эпиграфами к страницам Булгакова. Не обязательно по этой теме и, конечно, не обязательно издалека. Сходные идеи могут быть рядом, — возьмите только две строчки раннего Есенина: «Сердце собачье мое... я на тебя... спрятал в рукав лезвие»11.
Но нельзя не повторить: все они — соответствия, разной силы и достоинства, далекие и близкие, имеющие каждое свою идею. Если же попытаться объявить их источником, выводить из них новый образ, и тем более судить по ним этот образ, наступит затемнение, а иногда и катастрофа.
Она становится почти неотвратимой, когда, например, в источники попадает вера и начинают всерьез обсуждать в одном ряду известные главы романа и Евангелие. Но воображать, что согласно Булгакову «на самом деле» не было никакого Иисуса, а был Иешуа, так же нелепо, как и верить, что «раньше всего: ни на какую ногу описываемый не хромал и росту был не маленького и не громадного, а просто высокого... Правый глаз черный, левый почему-то зеленый». Роман — вымысел, сказка. По классическому суждению Пушкина, «сказка ложь, да в ней намек», то есть бесспорная ложь и перед действительностью, и перед верой (которая для верующего есть главная действительность); зато — житейское допущение, фантазия, позволяющая лучше видеть и проверить отношение нашей правды к высшей.
Всего этого как будто не знает статья о Булгакове в парижском «журнале христианской культуры» «Символ» (№ 23,90 г.). В одной руке автор держит ножницы, в другой — Катехизис и перелистывает роман. Нетрудно угадать, что за этим следует. Открытие первое: «не только Иисус, но и Сатана представлены в романе отнюдь не в новозаветной трактовке». Второе: «В нем есть суд, казнь и погребение Иешуа-Иисуса, но нет его воскресения» (как будто кто-либо мог воскресить нищего из Гамалы до Судного дня). Третье: «нет в романе и девы Марии-Богородицы», нет «Бога-Отца и Бога Сына», — и все это «обусловлено сознательным и резким неприятием канонической новозаветной традиции»12. С изумлением обнаружив, что Булгаков начитан в масонской литературе значительно сильнее, чем он сам, автор решает, что перед ним чернокнижник, масон и теософ. Статью завершает картинка, где кот наставляет в масонской мудрости потерянного Булгакова, совершенно так же, как если бы бес, сидевший в мешке у Вакулы, начал учить Гоголя.
«Символ» — журнал квалифицированный. Он издается влиятельными католическими кругами на русском языке как бы в преодоление разрыва схизмы, и в его редколлегию входят известные специалисты из Москвы. Остается гадать: либо редакция действительно считает, что можно судить роман по правилам богословия, да еще в манере тех статей 30-х годов, которые наклеивала семья Булгаковых в специальный альбом — они были только с обратным знаком. Но в это трудно поверить. Либо статья эта дана некоторым попущением, может быть, из неудовольствия самим фактом присутствия Булгакова там, где существуют иные, безупречно-христианнейшие кандидаты в первые русские писатели. Если так, то прав известный евразиец П.Н. Савицкий, который, перечисляя в работе «Ритмы монгольского века» признаки упадка и подъема России, одним из первых признаков упадка называет «вмешательство папы в русские дела»13.
И все-таки «сегодня» этого писателя важнее для нас всего прочего. Потому что через него именно касаются и задевают нас любые миры. Начиная с самой поверхности, с текущего дня.
Например: что получится, если посыпать сверху возможностью хватать деньги, непременно сверху... Булгаков предвидел это, оказывается, лучше авторитетных политиков и экономистов. Кто бы мог поверить, что те самые зеленые купюры, где «нарисован какой-то старик», и которые, мы помним, «должны храниться в Госбанке», свободно выйдут из вентиляционной трубы Никанора Ивановича, и в размерах, не доступных его снам. А это «фирма просит Вас принять... на память» — возьми, все прекрасно, только неизвестно почему через самое короткое время побежишь голеньким. А ведь Булгаков ничего не знал об опыте латиноамериканцев или Польши. И какая объективность: «храбрая женщина, до удивительности похорошевшая»... Напрасны и смешны оказались усилия «административно-командной системы», так как на них есть простой ответ: «Деспот и мещанин! Не ломайте мне руку!» Роскошные магазины, чистенький старичок с тремя пирожными на подносе, восторженные ответы продавца иностранцу — все, все сбылось.
Но предположим, это слишком горячий предмет. Есть область иная, стратегически далекая и непосредственно живая, куда необходимо входит Булгаков наших дней. Это — язык.
Если кто-либо считает, что он живет в дни тяжких раздумий о судьбах родины (причины есть) и ему нужна эта единственная поддержка и опора, — пожалуйста, вот подошедшая ко времени булгаковская речь. Могут сказать, что у нас есть Шолохов с его первозданным кипением и народной полнотой слова: правда. Но помимо этого нужна норма — выделенное умом равновесие, порядок: то есть, конечно, не какой-то словарный образец, но норма как центральное течение, выводящее язык из отстоев, тупиков и стариц, чистая главная струя: задача чрезвычайной трудности. Для русского языка с его огромным пространством и нынешним разбродом это вопрос жизни.
Мы понимаем теперь, что Булгаков есть носитель этой нормы. У него есть эта всерастворяющая сила, очистительный состав, совершенство живой речи и исключительная тонкость в отслаивании шелухи, распада. Весь этот сор отдан дьяволу.
«Слушаю. Как же. Непременно. Срочно. Всеобязательно. Передам». — Варенуха почти с ужасом опускает трубку: он слышит полет мертвых частиц, которыми и сам травил не раз несчастных посетителей. Или вот Воланд отвечает: «О, я большой полиглот и знаю очень большое количество языков». Как ни верти эту фразу, ничего грамматически неправильного в ней нет; и все-таки язык искалечен. Мы замечаем ненужный повтор: словом «полиглот» уже сказано остальное; вместо простого «много языков» — их зачем-то «очень большое количество»; к «полиглоту» привешен еще «большой» и т. п.
С наслаждением подхватывает дьявол всякое затвердение, непрозрачность, умерщвление языка термином («термин» означает по происхождению «предел», конец, остановку, в которой «дальше ехать некуда»). Но меня, конечно, не столько интересуют автобусы, телефоны и прочая...
— Аппаратура, — подсказал клетчатый.
— Совершенно верно, благодарю, — медленно говорил маг тяжелым басом» (читатель помнит, что несколько минут назад Римский домогался у Коровьева: «где аппаратура артиста»).
Когда Гоголь жил в Риме, он встречался с одним кардиналом, знавшим много языков, в том числе русский. Этот человек значил немало в истории русско-итальянских культурных отношений, и документы нем еще будут опубликованы. Но по-русски он говорил так, что Гоголь любил его передразнивать. Делал он это, брав в руки какой-нибудь предмет, например, шляпу, и начинал: «какая замечательная большая, удобная, вместительная шляпа с большими, мягкими, круглыми фетровыми полями»..., т. е. произносил не то, что нужно сказать, а перебирал мертвый словарный запас, поражая собеседника. Так же, примерно, поступают и булгаковские визитеры, с той лишь разницей, что кардинал иначе не умел, а они делают это сознательно, создавая среду глумления. Налету поймав жаргон, они возвращают его носителю с неожиданно-удесятеренной силой. Вдруг становятся заметными какие-то торчащие вбок, полуподходящие словечки: «обхохочетесь», «Уй, мадам! Натурально, Вы не понимаете», «Опасаюсь мести вышеозначенного председателя», «так, стало быть, так-таки и нету?», — по типу: «откуда же он так-таки14 и знает, что хоронить его будут в пятницу» и т. д. Отсасывая на себя эту черноту, как пиявки, они делают ее для нас видимой.
Русский, потерявший чувство родного языка, услышав эти тонкости, может быть, и отрезвеет; иностранца же можно проверять: если он их понял, значит, жизнь чужого языка ему уже открылась.
В одном из сборников Иерусалимского университета сделано чрезвычайно пристальное наблюдение, что в «Мастере и Маргарите» нет ни одного нерусского слова, и даже начальная буква фамилии Воланд, сверкнувшая на визитной карточке, выписана по-русски, как «двойное В»15. Это свидетельство следует принять: стрелка — указатель действующий нормы.
Булгаков следил за ней постоянно. Уже в «Роковых яйцах» в ответ на замечание профессора: «Как Вы можете писать, если Вы не умеете даже говорить по-русски», — наглый репортер «почтительно рассмеялся. — Валентин Петрович исправляет». Кто такой этот Валентин Петрович, мы хорошо знаем, и он сам впоследствии точно провел границу между собой и Булгаковым в сочинении «Алмазный мой венец». Булгаков «был весьма консервативен, глубоко уважал все признанные дореволюционные авторитеты, терпеть не мог... Мейерхольда и Татлина и никогда не позволял себе, как любил выражаться Ключик, «колебать мировые струны». А мы эти самые мировые струны колебали беспрерывно»16... То есть, попросту говоря, рвали, а там, где не удавалось, завинчивали гайки, чтобы при прикосновении лопнула струна, ударив в глаз, или, наоборот, отвинчивали, чтобы она бессильно провисала — изобретений хватало. Провести мировые струны сквозь хаос было задачей Булгакова, и он ее выполнил.
От нормы языка мы могли бы шагнуть и глубже, к другой необходимости Булгакова сегодня — его объективности.
Один хорошо знакомый мне писатель, который в течение десятилетий стонал, когда же кончится эта проклятая гражданская война (имея в виду истребление остатков белой правды) — как только предоставилась возможность, записался в монархисты и начал неотступное преследование большевиков. Гражданская война запылала для него вожделенным костром не хуже прежнего.
Ничего подобного вы не найдете у Булгакова. Гражданская война преодолена у него в духовной высоте, откуда совсем иначе, чем друг против друга, выглядят ее участники. Мы можем видеть теперь, что и эта задача, о которой он говорил в письме правительству, — быть объективным, — была решена. Достаточно перечитать его «Ханский огонь».
Насколько выше Булгаков в этой задаче даже и очень больших писателей, можно понять, углубившись в напечатанные наконец для всех «Окаянные дни», где раскаленный от обиды и отчаяния Бунин записывает то, что, как он считает, «народ» говорит: «Ну, вот немец придет, наведет порядок...» И вспомним, как отвечает на те же угрозы Василисы из «Белой гвардии» (»...уж очень вы распустились с этой революцией. Смотри, выучат вас немцы») молочница Явдоха: «Чи воны нас выучуть, чи мы их разучимо». Разница решающая.
В 1981 году в Нью-Йорке вышла на английском языке книга воспоминаний дипломата Ханса фон Херварта, сотрудника немецкого посольства в Москве перед самой войной. Написанная в соавторстве с американцем Фредериком Старром, книга, конечно, повествует о сопротивлении одновременно нацизму и большевизму и называется «Против двух зол». Среди прочего фон Херварт рассказывает о посещении им московских театров, говорит, что публика предпочитала классику революционным пьесам и вообще современным авторам. «За одним исключением, — добавляет он, — пьесы Михаила Булгакова «Дни Турбиных». В этой пьесе, созданной на основе романа середины двадцатых годов, можно было освободиться, отдохнуть от революции. Аудитория предавалась этому с наслаждением, отчасти потому, что пьеса шла в прекрасном исполнении, я полагаю, труппы театра Станиславского.
«Дни Турбиных» имели особое значение для одного сотрудника нашего посольства, генерала Кёстринга, военного атташе. В одной из сцен пьесы требовалось эвакуировать гетмана Украины Скоропадского, чтобы он не попал в руки наступавшей Красной Армии. С целью скрыть его личность его переодели в немецкую форму и унесли на носилках под наблюдением немецкого майора. В то время, как украинского лидера переправляли подобным образом, немецкий майор на сцене говорил: «Чистая немецкая работа», все с очень сильным немецким акцентом. Так вот, именно Кёстринг был тем майором, который был приставлен к Скоропадскому во время описываемых в пьесе событий. Когда он увидел спектакль, он решительно запротестовал против того, что актер произносил эти слова с немецким акцентом, поскольку он, Кёстринг, говорил по-русски совершенно свободно. Он обратился с жалобой к директору театра. Однако, вопреки негодованию Кёстринга, исполнение оставалось тем же»17.
По документам, опубликованным газетой «Московские новости», сам Скоропадский тоже жаловался, что пьеса рисует «безнадежность белого движения» и «пытается... осмешить и смешать с грязью гетманство 1918 г., в частности, меня»18. Но в те же дни Карл Радек в фойе Художественного театра публично возглашал, что пьеса контрреволюционная и цензура должна ее запретить. Объективность Булгакова не устраивала ни одну из воюющих сторон.
Однако книга фон Херварта интересна не столько даже этим эпизодом, но тем, что она подтверждает, что именно он, фон Херварт, произнес и ранее известные по документальной литературе слова на совещании созванном в декабре 42 года в Восточном министерстве Розенберга. Армия Паулюса доживала в Сталинградском котле последние дни; стало ясно, что гитлеровский клин сломан; нужно было искать иные дороги. Идея фон Херварта, как вспоминают, понравилась многим: «Россию могут победить только русские». С чисто немецкой наивностью собравшиеся догадались о том, о чем давным-давно знали до них другие, но только не высказывали, как не высказывают и сейчас.
Если вдуматься, Булгаков тоже только и делал, что писал на эту тему. Но его интерес был другим, точнее сказать, противоположным: он верил, что истина и история не за разрушителями. С небывалой тонкостью и глубиной он рассказал, как можно проводить «победу русских над Россией», откуда, в каких умственных недрах и каким способом такие начала можно взрастить; осторожно, терпеливо или нагло (по обстоятельствам) поддерживать, поощрять; на что опираться, не жалея в нужную минуту никаких средств и т. д., и даже прочертил пути избавления, прозрения, выхода, — разумеется, не уговорами или советом (что было бы, как доказывает опыт, и бесполезно), а в характерах. Его предостережения были, правда, не таковы, чтобы их можно было сразу усвоить или понять; но ведь и проблема велика, — так что, можно сказать, лишь теперь, среди ее новых поворотов и повторов мы, всматриваясь, находим, насколько серьезно и тщательно предстоит разбираться в ней в ближайшие времена.
Приходится слышать произносимое как бы с горячим сочувствием: «Смотрите, русская литература впервые, вот уже сколько лет, живет без великих писателей, никогда этого не было». На это можно было бы ответить, что не спешите судить нынешних, мы не знаем о них всего, и они еще не скончались. Но для понимания того, что с нами происходит, нам достаточно в общенародном сознании — Шолохова, в невидимой области духа — Булгакова. С этими двумя Михаилами мы уж как-нибудь переберемся в XXI век; а там посмотрим.
1991
Примечания
1. Баранов Б.З. Московские легенды. Выпуск I. «Старая Москва». Секция Об-ва изучения Московской губ. М., 1928. С. 21—22, 14.
2. Н. Берберова. Курсив мой. Автобиография. München, Wilhelm Fink Verlag, 1972. С. 155.
3. Бюллетени литературы и жизни. Сентябрь 1917. Кн. 2. М., 1917. С. 62.
4. Дневник Елены Булгаковой. М., «Книжная палата», 1990. С. 91, 111.
5. Чехов А.П. Полн. собр. соч. в 30 т. Сочинения, т. XVII, М., «Наука», 1980. С. 46.
6. Паршин Л.К. Чертовщина в Американском посольстве в Москве, или 13 загадок Михаила Булгакова. М., «Книжная палата», 1991. С. 114—127.
7. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. в 30 т. Т. 22, Л., «Наука», 1981. С. 33.
8. Неизданный Достоевский. Литературное наследство, т. 83, М., «Наука», 1971. С. 393.
9. Художественная проза Киевской Руси XI—XIII веков. Составл. переводы и примечания Н.П. Еремина и Д.С. Лихачева. М., Госиздат, 1957. С. 89, 91.
10. Св. Григория Синаита Главы о заповедях и догматах.., Добротолюбие, т. V, М., 1890. С. 209.
11. Есенин С.А. Собр. соч. в 6 т., т. 4. М., «Художественная литература», 1978. С. 220.
12. «Символ» 1990, № 23. С. 266, 267, 269.
13. Евразийская хроника, под ред. П.Н. Савицкого, вып. XII, 1937. С. 144.
В № 8 за 1991 г. «Вопросы литературы» перепечатали без ссылки и комментариев статью «Символа», а журнал «Златоуст» (№ 1, 1992) повторил ее доводы, дополнив материалом из «еще одного значительного художника наших дней, Чингиза Айтматова» (с. 319). Вот оно, понимание литературы в родной стране. Тем оно удивительней, что в том же номере того же журнала в статье современного церковного деятеля читаем — со ссылкой на Григория Нисского: «Из этого рассуждения великого богослова видно, что низкое и соблазнительное может служить для выражения высокого и духовного. Вот почему мы должны быть крайне осторожны в наших оценках художественных творений и всегда исходить из того, что многое от нас сокрыто в таинстве божественного домостроительства» (с. 155). Хоть бы прислушались, попытались понять!
14. Последнее «так-таки и» цензорская рука вымарала среди других недопустимостей из первой публикации романа в «Москве».
15. Slavica Hierosolymitana. Slavic Studies of the Hebrew University, Volume III. Ed. by L. Fleishman, V. Ronen, and D. Segal. The Magnes press. The Hebrew Univ. Jerusalem, 1978, p. 199.
16. «Новый мир», 1978, № 6. С. 42.
17. Hans von Herwarth with S. Frederick Starr. Against two Evels. Pawson, Wade Publishers, New Jork 1981, p. 46.
По ремарке Булгакова немецкий майор (в пьесе генерал) действительно говорит «с резким акцентом»; но слова «чистая немецкая работа» принадлежат не ему, а Шервинскому.
18. «Московские новости», 19.IV.87., № 16.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |