— Вы — немец? — осведомился Бездомный.
— Я-то? — переспросил профессор и вдруг задумался. — Да, пожалуй, немец... — сказал он (ММ-2. С. 553).
Одна из самоидентификаций странного неизвестного, повстречавшегося Берлиозу и Бездомному на Патриарших прудах — «немец». Он же — «иностранец», «консультант», «артист», «профессор», «черный маг», «фокусник», «историк». С историко-культурной точки зрения отсылка к Германии и немецкой культуре вполне объяснима. Именно немецкая литература и ее великий поэт Гете, автор «Фауста», и целая плеяда немецких романтиков, дали миру образ Мефистофеля и целый ряд запоминающихся образов «чертей», которые лежат в основе множества персонажей мировой «дьяволиады». После «Фауста» ни один художник, писатель и поэт, обращаясь к теме черта и к его образу, просто не могут не учитывать художественную разработку этого персонажа у Гете. Воланд Булгакова знает свои культурные истоки.
Однако в слове «немец» в русском языке, кроме основного значения — «уроженец Германии, говорящий на немецком языке», — есть отчетливо проступающее, еще не забытое архаическое значение. «Немец» — это в древнем Московском государстве любой чужестранец, человек «немой», безъязыкий, чью речь не понимают русские люди, чей язык нуждается в переводе.
То, что речь Воланда — это правильная, грамотная русская речь, не отменяет настоятельного желания объяснять ее, истолковывать, пытаясь наполнить разумным, логически непротиворечивым содержанием. Вокруг Воланда небольшая свита представляет собой тесный близкий круг, говорящий на языке, понятном всем входящим в это маленькое сообщество. Коровьев, Азазелло, кот Бегемот и красавица Гелла выполняют приказания «мессира», понимают его с полуслова, им переводчик не нужен.
Воланду принадлежит множество афоризмов, блистательных лаконичных формул, порой абсолютно загадочных, но, тем не менее, ставших от бесконечного цитирования тем, что принято называть «крылатыми выражениями». К их числу относится «квартирный вопрос», «рукописи не горят», «никогда ничего не просите, особенно у тех, кто сильнее вас», «вам отрежут голову», «тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит» и пр.
Проблема «разговора на разных языках» — важнейшая в романе. В ключевом эпизоде, «на каменной террасе одного из самых красивых зданий в Москве» (ММ-2. С. 786), была решена участь мастера. Там Воланду является Левий Матвей, между ними возникает словесная перепалка. Воланд в этом эпизоде теряет свою обычную невозмутимость и спокойствие, ведет себя агрессивно, оскорбляет собеседника, который озлобляется «все более». В этом диалоге Воланд назван Левием Матвеем «старым софистом» (ММ-2. С. 788), сам же он скажет своему оппоненту:
«Мы говорим с тобой на разных языках, как всегда... но вещи, о которых мы говорим, от этого не меняются» (ММ-2. С. 788).
Обратим внимание на то, что Воланд вещает как бы от имени самого неизменного и вечного «порядка вещей»; его речь в защиту «теней» сводится к тому, что тени — это неизбежное следствие существования всех предметов мира, его бытия и многообразия. Тень — такой же феномен физической картины мира, как и свет, и, по-видимому, глупостью называет Воланд привнесение эмоций и пафоса в разговор о законах природы.
Аргументация Воланда в защиту неизбежности и объективной необходимости собственного существования, то есть существования зла, кажется непогрешимой и неоспоримой. Смешно и нелепо оспаривать существование зла. Оно существует, как и добро. Однако недаром Левий Матвей назвал Воланда «софистом». Речь сатаны построена на подмене переносных и символических смыслов прямыми значениями слов. По сути, Воланд, совершая подмену, вообще уничтожает саму этическую и религиозную проблематику человеческой жизни. Если зло — это неизбежная «тень» добра, то любой человек, совершающий нравственные усилия на пути любви, милосердия, правды, с точки зрения Воланда, оказывается презренным глупцом, который просто не осознает привнесенное им в мир зло, так сказать, не видит отбрасываемую им самим собственную тень.
Левий Матвей говоря «свет», конечно, обозначает этим словом не физическое явление, о котором говорит дьявол, обосновывая свое право на законное существование в мировом порядке. В сущности, язык, на котором говорит Левий Матвей, — это язык мистики и мистического опыта, этот язык стремится выразить невыразимое, трансцендентную сущность, тайны инобытия. Это язык богословия. Отсюда его слова-символы: «свет», «покой», «дух зла», «повелитель теней», у всех этих слов означаемое — сфера трансцендентного. Для Воланда, повторим, «свет» и «тень» — это слова, наполненные только эмпирическим, утилитарно-прагматическим содержанием. Короче говоря, предмет высказывания у Левия Матвея принципиально другой, нежели у его оппонента.
Левий Матвей явился Воланду как посланник Иешуа. Он считает себя его учеником, но сам Иешуа говорит, что он однажды заглянул в то, что записывает за ним его спутник, и ужаснулся. То есть самим Иешуа под сомнение решительным образом поставлена способность Левия Матвея понимать язык, на котором говорит и проповедует сам Иешуа.
И вот сатане является Левий Матвей и заявляет:
— Он прислал меня.
— Что же он велел передать тебе, раб? (ММ-2. С. 788).
Нам кажется очень важным обратить внимание на то, что в передаче Левия Матвея и на его языке Иешуа выступает в роли властителя, который повелевает. Этот же смысл немедленно актуализирует Воланд, называя вестника «рабом», подчеркивая властную природу отношений между Иешуа (властителем) и Левием Матвеем (рабом). Но мы знаем, что властные отношения для Иешуа неприемлемы: это вообще центральная идея его веры и учения. «...всякая власть является насилием над людьми» (ММ-2. С. 562), — учил он. Судя по всему, учение Иешуа полностью отвергает всякое насилие и принуждение как абсолютное зло. И эта вот мысль Левию Матвею оказалась совершенно недоступна для понимания. У него собственный подход к этому вопросу. Левию Матвею и убийство в некоторых обстоятельство кажется оправданным и даже необходимым. Он озлоблен и мстителен, вспомним, что он был готов сам зарезать Иешуа, чтобы избавить его от страшной и мучительно долгой смерти. В данном случае убийство оправдывается состраданием. Также он хотел убить Пилата и Иуду. В этом случае убийство оправдывается им как справедливое возмездие предателю Иуде и неправедному судье — Пилату. В системе ценностей Левия Матвея убийство имеет оправдание еще и потому, что сам он смерти не боится, ибо верит, что смерти нет. Он вообще типичный религиозный фанатик.
Вот Пилат читает фрагмент записи, сделанной за Иешуа бывшим сборщиком податей: «Смерти нет... Мы увидим чистую реку воды жизни... Человечество будет смотреть на солнце сквозь прозрачный кристалл...» (ММ-2. С. 766) — это, конечно же, язык религиозного символизма, то есть язык Левия Матвея, но, ни в коем случае, это не язык самого Иешуа.
Нет сомнения в том, что Левий Матвей считает, что для мастера и его подруги смерть — лучший выход, как когда-то он сам считал, что удар ножа в сердце Иешуа принесет тому прямое благо — мгновенную смерть.
В этой блистательной сцене мы видим, как именем Иешуа получит оправдание подлое убийство исподтишка, организованное и осуществленное по распоряжению Воланда палачом-профессионалом Азазелло. Оправдано оно будет тем, что прекратит муку жизни любовников в подвале без средств существования, в нищете, а может быть, даже избавит мастера и его подругу от весьма вероятной судьбы — сгинуть в застенке. Конечно, в истории человечества страшные преступления не раз совершались именем Иисуса, убийство мастера и Маргариты — одно из них.
Итак, каким же будет возможный перевод интригующей всех читателей формулировки участи мастера? Она сложилась в сознании Воланда после его мистического общения с вестником из недоступного Воланду мира, где пребывает Иешуа, и эта формулировка оправдывает миссию не только сатаны, но и властителя страны, тайно убивающего писателя-пророка. Вот она:
— «Он прочитал сочинение мастера... и просит тебя, чтобы ты взял с собою мастера и наградил его покоем» (ММ-2. С. 788).
Уберем символические смыслы: Воланду они недоступны, он, как мы убедимся впоследствии, буквалист и бюрократ. И станет понятно, что он «наградил покоем», то есть в буквальном смысле сделал живого и беспокойного человека покойником. Переводчиком с загадочного «немецкого» на абсолютно конкретный язык вещей, которые «не меняются», на каком бы языке о них ни говорили, стал в данном случае Азазелло, он и перевел через границу, отделяющую жизнь от смерти, наших героев. Сделал он это так профессионально, что убитые этого почти не заметили.
Кстати, в русском языке имеется идиома «сжить со света», которая означает «убить», а также есть фразеологизм «покинуть свет» — «умереть»; в этих оборотах «свет» — это мир живых. Очень может быть, что противопоставление «света» «покою» в определении участи мастера («он не заслужил света, он заслужил покой») — это абсолютно тривиальное противопоставление жизни и смерти. А загадочная и эффектная фраза просто переводится Воландом как приговор к смерти. Просьба Левия Матвея — убить мастера — облечена в многозначительную торжественную сакрализованную формулу, которая наделяет убийцу высокой миссией, возвышает его, подчеркивает его важную роль в мироздании.
«Неужели это тебе трудно сделать, дух зла?» — вопрошает Левий Матвей. (Указательное местоимение «это» здесь расшифровывается как «отправить на тот свет», на языке Левия Матвея, языке мистики, убийство стыдливо обозначается высоким эвфемизмом «наградить покоем»). «Мне ничего не трудно сделать... и тебе это хорошо известно», (ММ-2. С. 788) — отвечает на этот вызов Воланд. (Мы выделили указательное местоимение «это» не случайно. Этим словом-жестом обозначается в романе Булгакова нечто, у чего нет имени на человеческом языке. Об этом «ЭТО» пойдет речь далее).
Удивительный ответ, не правда ли? В самом деле, что сказал Воланд? Мы воспринимаем его ответ так, как будто он возразил Левию Матвею на его сомнение во всесилии Воланда. Но тогда, с точки зрения языковой нормы, формула ответа должна была бы иметь такой вид: «Нет ничего, что мне было бы трудно сделать», что является полным синонимом утверждений: «Мне легко сделать все» или «Я могу сделать все»; в свою очередь, подобные утверждения суть не что иное, как позиционирование себя в качестве самого Творца и Создателя. Но Воланд — только имитатор Творца — сказал, что ему «не трудно сделать ничего». С точки зрения грамматики он ошибочно употребил вместо винительного падежа родительный. И благодаря этой легкой речевой неправильности, ответ Воланда имеет вид ожидаемого слова, предсказуемого, но слегка отклонившегося от языковой нормы. Отрицательное местоимение «ничто» в винительном падеже точно бы обозначило и проявило смысл того, что только и делает дьявол. Он в живой ткани жизни делает дырки, прорехи, зияния, то есть именно «ничто». Он живого человека превращает в «ничто». Эту-то главную мысль, лишь слегка закамуфлированную, мы и обнаруживаем в двусмысленной фразе: «Мне ничего (выделено нами — О.П.) не трудно сделать».
Мы предлагаем читать этот эпизод «на каменной террасе» как объективацию внутреннего процесса, осуществляющегося в сознании тирана. Объективация эта совершается совершенно естественным для гения Булгакова путем театрализации, то есть разложением внутреннего диалога на разные голоса и разыгранные роли.
Появление Левия Матвея, замещающего Иешуа, вполне объяснимо: непосредственно с Иешуа Воланд вступить в контакт не может в силу того, что образа Иисуса в его сознании просто нет. Как и у любого казнящего властителя, общение с Иисусом у него подменено общением с Его представителем на земле — апостольской церковью. По-видимому, по мысли Булгакова, историческая церковь как социальный институт слишком часто в истории человечества играла отвратительную роль освящения преступлений власти именем Иисуса.
Эта метафизическая драма «договора о казни» властителя с христианской церковью представлена в сцене на крыше Пашкова дома в обобщенном виде вне времени и пространства. Эти собеседники, эти две высокие договаривающиеся стороны, — власть и церковь — вечно ненавидят друг друга, но также всегда нуждаются друг в друге, когда речь идет о легитимации казни. Подчеркнем еще раз: в этой сцене перед нами разворачивается театрализованный и персонифицированный внутренний процесс окончательного оформления уже принятого решения. Решение о том, что мастер будет убит, — это необсуждаемая абсолютная данность, речь идет только об оформлении этого решения. Оно должно быть запечатано весомой, значительной властной формулой, имитирующей истинность божественного суда. Тут диктаторской власти на помощь приходит язык символических формул, призванный сакрализировать преступления власти. Источником пафосного и высокопарного языка, на котором власть формулирует смертные приговоры, как правило, является язык религиозного фанатизма. Филигранно разработана драматургия этой сцены, в которой самое отвратительное решение о тайном убийстве оформляется как неотвратимое, неизбежное и оправданное самой авторитетной нравственной инстанцией, как бы именем самого неназываемого Иисуса.
Именно потому, что эта формула найдена, имиджу Воланда удается остаться неповрежденным в сознании читателя. Его харизма, его величественное обаяние властителя, вершащего суд, согласуя свои действия с самим порядком вещей, и действующего как бы от имени самой необходимости, нисколько не пострадала. Такой поразительный эффект извлекает Булгаков, выстраивая эту, скажем прямо, страшную сцену, страшную потому, что предлагает читателю, преодолев головокружительную дистанцию между собой и властителем, проникнуть во внутреннее пространство властной головы.
Вообще, роман Булгакова «Мастер и Маргарита» предлагает читателю усвоить властный взгляд на мир, научиться видеть картину мира при помощи оптики власти. В этом его новизна и потрясающая злободневность. Пока современники автора тряслись от страха, теряясь в догадках, что еще ждать от безумного генсека, Булгаков моделировал в своем романе картину мира, отраженную на экране сознания самого кровожадного тирана, то есть разгадывал загадку и его харизмы, и его власти, и его языка.
Поскольку сознание читателя сильно отличается от сознания властного убийцы, то для того, чтобы понимать его «немецкую» речь, нужно предпринимать специальное интеллектуальное усилие. Если же его не сделать, то мы оказываемся в сфере полной мистической неопределенности, где слова наполняются самым расплывчатым содержанием, что и демонстрирует нам история прочтений этого романа.
При беседе Воланда с Левием Матвеем присутствует Азазелло. После того как бывший сборщик податей исчез, «Воланд подозвал к себе Азазелло и приказал ему:
— Лети к ним и все устрой».
«Немецкий» язык Воланда Азазелло понимает в совершенстве. Он, как и Коровьев, тоже является «переводчиком» при владыке, прямо реализуя в действие и «переводя» в него сказанное слово. О том, что и как он «устроил», подробно рассказано в финале романа.
Вспомним, что личная встреча создателя романа о Пилате с Воландом, закончилась тем, что мастеру было обещано лично Воландом, что «роман... принесет еще сюрпризы» (ММ-2. С. 742) самому его автору.
Примечание: Так же как сцену «на каменной террасе», и этот крошечный сюжет, завершивший прощание Воланда с мастером обещанием ему «сюрприза» от имени романа, Булгаков вставляет в текст при окончательной правке романа, то есть тогда, когда ему самому, смертельно больному, стали предельно ясны образ и характер персонажа по имени Воланд.
«Сюрприз» — это неожиданный подарок. Обещанное исполнилось — и кувшин фалернского вина от имени «мессира» преподнес посыльный сатаны, и вино это было отравлено. Таким образом, слово «сюрприз» в лексиконе Воланда, оказывается, имеет значение «тайного убийства», оно является еще одним контекстным синонимом слова «убийство», как и эвфемизм «внезапно смертен». Этот «сюрприз» — и есть «награда» мастеру за его роман — вот это и означала формула: «Он заслужил покой».
Собственно говоря, финал романа и является переводом загадочной формулы: «он не заслужил света, он заслужил покой», а также в финале проясняется, что означала другая, казалось бы, абсолютно прозрачная по своему значению, реплика Воланда, изреченная им в первом эпизоде романа на Патриарших прудах.
Напомним, что Воланд при первом знакомстве с читателем предстает защитником Иисуса, гонимого в советской стране официальной идеологией атеизма. Представляет эту государственную политику в романе Булгакова Михаил Александрович Берлиоз. Он является большим советским начальником: он возглавляет писательскую организацию Москвы, он же редактор толстого литературного журнала. Берлиозу предстоит за свои убеждения и свою политику расплатиться собственной головой. По крайней мере, так выглядит для подавляющего большинства читателей смысл гибели Берлиоза под колесами трамвая. Он о своей предрешенной участи еще не догадывается, и поэтому представляет собой трагикомическую фигуру в споре со своим могущественным оппонентом.
Реплика Воланда, о которой сейчас пойдет речь, настолько важна для понимания главных смыслов романа, что необходимо напомнить, что произнесена она прямо перед тем, как из уст «профессора» прозвучит первая глава романа мастера о Пилате.
«И опять крайне удивились и редактор и поэт, а профессор поманил обоих к себе и, когда они наклонились к нему, прошептал:
— Имейте в виду, что Иисус существовал.
— Видите ли, профессор, — принужденно улыбнувшись, отозвался Берлиоз, — мы уважаем ваши большие знания, но сами по этому вопросу придерживаемся другой точки зрения.
— А не надо никаких точек зрения! — ответил странный профессор, — просто он существовал, и больше ничего.
— Но требуется же какое-нибудь доказательство... — начал Берлиоз.
— И доказательств никаких не требуется, — ответил профессор и заговорил негромко, причем его акцент почему-то пропал: — Все просто: в белом плаще...» (ММ-2. С. 554)
Если внимательно вглядеться в выделенные нами слова, то становится очевидным некий другой смысл в утверждении Воланда о том, что Иисус существовал. Этот смысл вообще уводит от спора о фактическом существовании или несуществовании исторической личности Иисуса Христа. Оказывается, есть еще одна точка зрения на Христа, она прочитывается в выделенных нами словах «немца». Стоит только понять, что Воланд говорит о последствиях существования личности Иисуса для истории человечества и именно их — эти последствия — он отрицает, чтобы тайный смысл его слов, который он, собственно, и не скрывает, свелся к тому, что человек с таким именем, действительно когда-то жил на земле, и только к этому. В этих неярких, как бы затененных словах Воланда сформулировано его кредо, вот оно: ни судьбу человечества, ни жизнь самих людей нисколько не изменило явление Иисуса в мир, и никаких следов его учение и его казнь не оставили в земной жизни человечества — одним словом, «просто он существовал, и больше ничего».
Примечание: На то, что это не случайная реплика, не оговорка автора, который упустил из виду ее второй побочный смысл, указывает тот факт, что Булгаков, если судить по ранним редакциям, долго искал и не сразу нашел эту формулировку мысли Воланда как бы с двойным дном.
Историю трудного рождения этой формулы можно отследить по булгаковским черновикам, замечательно изданным Е.И. Колышевой1. В ранних редакциях романа «Мастер и Маргарита» эта реплика Воланда трижды претерпевала изменения. Во «Второй редакции романа (1932—1936)» она имеет такой вид:
— Имейте в виду, что Христос существовал, — сказал он шепотом. (ММ-1. С. 149).
В «Третьей редакции романа (1936)», получилось вот что:
— Имейте в виду, что Христос существовал... — Не надо никаких точек зрения, — он существовал (ММ-2. С. 377). В этой редакции найден прием повторения, удвоения нужного Булгакову глагола «существовал».
В «Четвертой редакции романа «Князь тьмы»» этот диалог слегка подправлен.
— Имейте в виду, что Христос существовал.
— Видите ли, профессор,... — мы уважаем ваши, несомненно большие знания, но сами придерживаемся другой точки зрения...
— А не надо никаких точек зрения, — ответил профессор, — просто он существовал! (ММ-1. С. 407).
Заметим, что это вроде бы незначительное добавление выделенной нами частицы «просто» весьма заметно уменьшает, «облегчает» значение существования Христа и прокладывает путь к окончательной и радикальной формулировке дьявольского кредо. И только в последней редакции Булгаков нашел этот изящный оборот со стертым в речевом обиходе значением, который в контексте мировоззренческого спора выразил настоящее мнение сатаны по вопросу о существовании Иисуса. Повторим еще раз речевой оборот, которым воспользовался Воланд, чтобы выразить свою точку зрения по важнейшему мировоззренческому поводу: «Просто он существовал, и больше ничего».
Изящество этой формулировки в том, что Воланд выглядит как поборник и защитник Христа, когда отстаивает сам факт Его существования, то есть он сохраняет вполне пристойный и значительный вид, или, говоря иносказательно, его «рога и копыта» оказываются замаскированы. Однако самый конец фразы («и больше ничего») тайно полностью уничтожает значимость жизни, учения и смерти Христа, и здесь на мгновение высовывается его глумливая «дьявольская рожа». Читатель, не подозревая подвоха, естественно, прочитывает (даже не прочитывает, а проскальзывает) это окончание фразы как слово, не обремененное смыслом, как вводное слово, показывающее, что мысль высказана до конца и больше к сказанному добавить нечего. Такой вот лукавой формулой Воланду удается «честно» продекларировать свое кредо, и при этом остаться непонятым и непойманным.
Примечание: Эту лукавую формулировку Воланда почти зеркально повторяет маленький фрагмент из диалога Пилата с Иешуа Га-Ноцри. Иешуа с готовностью излагает главную суть своего учения о государственной власти:
— ...всякая власть является насилием над людьми и... настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть.
— Далее!
— Далее ничего не было, — сказал арестант, — тут вбежали люди, стали вязать меня и повели в тюрьму. (ММ-2. С. 562)
Невозможно не чувствовать, что выделенный нами фрагмент кажется информационно «пустым», эмоционально нейтральным, ничего не добавляющим к пониманию эпизода, то есть лишним. Но Булгаков не тот автор, который грешит подобного рода «разбавлениями». Стоит задержать внимание на этом эпизоде, изъять его из ближайшего контекста и соотнести с только что прозвучавшим дьявольским кредо: «Просто он существовал, и больше ничего», стоит только вспомнить, что излагает Ершалаимские события сам Воланд, который начинает повествование словами: «Все просто...», чтобы догадаться, что с формальной точки зрения, демагог и софист, которым является Воланд, находит доказательство своего понимания истории человечества в словах самого Иешуа: «Далее ничего не было». Этими словами сам Иешуа как бы подводит итог своей земной жизни. Конечно, Воланд их трактует расширительно, обнуляя смысл всей истории человечества. Проповедь Иешуа против государственной власти была оборвана самой властью, а сам проповедник, возвысивший голос против власти, как преступник, был связан, отправлен в тюрьму и казнен. Действительно, для Воланда «все просто»: человек родился, изобрел утопическую, романтическую идею, стал ее проповедовать, был арестован и казнен, то есть «просто он существовал», — и «далее ничего не было», или, что то же самое — «и больше ничего».
Вернемся к диалогу Воланда и Берлиоза. Читатель с готовностью солидаризируется с этим странным «немцем» в споре против Берлиоза и его атеистической пропаганды, и тем самым оказывается обречен принять и оправдать убийство редактора, замаскированное под несчастный случай. Обратим внимание, что Воланд не объясняет, за что, за какие грехи, будет убит Берлиоз. Булгаков как будто знает, что эту «грязную» работу добровольно проделают за сатану сами читатели и истолкователи его романа, которые уподобляются, сами не понимая этого, населению огромной страны, которая, замирая от ужаса массовых казней, искала и находила оправдание и разумный смысл этому кровавому абсурду, наделяя невинные жертвы их мнимой виной.
Несомненно, вина Берлиоза перед литературой огромна: он гонитель духа свободы творчества, он один из тех, кто превратил литераторов в двуличных, продажных, трусливых рабов, он продолжает развращать молодых невежественных «пролетарских» поэтов государственными заказами типа большой антирелиогиозной поэмы, написания которой он ожидает от Ивана Бездомного. Но погиб Михаил Александрович Берлиоз вовсе не поэтому.
Вернемся к комментированию реплики Воланда: «Просто он существовал, и больше ничего». Это слово Воланда — его визитная карточка — определяет не только его отношение к Христу, но и к человеку вообще. Его можно понять как дьявольскую эпитафию на смерть любого человека. «Просто он существовал, и больше ничего» — формула абсолютного холодного презрения к смыслу человеческой жизни вообще.
Из этого универсального презрительного отношения к жизни любого человека легко и непротиворечиво следует и оправдание любой его «внезапной смерти», что в лексиконе Воланда, как мы убедимся, означает убийство. Собственно, убийство ему даже не нужно оправдывать, ведь человек и так смертен, и поэтому какая разница, когда пробьет его час? Человек слеп и своего часа не знает. Тот же, кто этим знанием обладает, выше и сильнее того, кто слеп и несведущ. То, что для простого смертного, например, буфетчика Сокова, самая большая и непостижимая тайна, то для беса Коровьева — лишь повод для глумливого веселья. «Подумаешь, бином Ньютона!» — шутит он, и играючи назначает время казни.
Слово Воланда — это, как мы предполагаем, особый языковой феномен, разработанный Булгаковым, но изобретенный не им. Этот лингвистический образчик фатально двусмысленной речи, речи многозначительной, афористичной, скрывающей в себе прямые угрозы насилия, речи властной, опирающейся как бы на сами законы объективной реальности, то есть апеллирующей к тому, на чем держится мир, — это стилизация логики и интонации речи Сталина, единственного громко звучащего слова, в ту эпоху слышного всем.
Главные характеристики речи Воланда — это ее принципиальная установка на разрушение коммуникации и на отмену номинативной функции слова. Воланд совершенно не заинтересован в том, чтобы собеседник ясно понимал его планы и намерения, поэтому его речь не столько открывает, разъясняет мысль, сколько скрывает ее, прячет, при этом имея вид полной и окончательной правды, непререкаемой истины. Его речь афористична и парадоксальна, она ставит в тупик, но смысл ее в том, чтобы ее носитель выглядел предельно авторитетно, чтобы его роль хозяина мира, хозяина положения, не вызывала ни малейших сомнений, чтобы его могущество было очевидно. Что бы он ни изрекал, любая пошлость, низость, банальность, жестокость — все имеет чрезвычайно убедительный весомый вид закона бытия.
Невозможно не вспомнить мандельштамовским образ — характеристику речи диктатора-палача: «...а слова, как тяжелые гири, верны...». Любое слово изрекается так, словно это слово есть истина в последней инстанции. Слово Воланда — имитация божественного откровения. Это речевое поведение дьявола вполне логичное следствие того, что он — «обезьяна Бога», так же как и стилистика речи диктатора определяется его главной заботой — собственным обожествлением.
Это слово — речевая маска. Имея дело с Воландом, необходимо отдавать себе отчет в том, что он всегда имеет умысел, тайное намерение. Чтобы не позволить себя обмануть, нужно быть предельно внимательным, нужно заставить себя не поверить черту, и, конечно, необходимо сознательно подавить в себе желание быть обманутым. Для этого человеку дарованы воля и разум.
Продолжим наше изучение «немецкой» речи «профессора черной магии». Философская беседа с атеистами коснулась занимательного вопроса о том, кто же «всем этим управляет», если бога нет. Ответ Ивана прост — «сам человек и управляет». Возражение «иностранца» состоит в том, что человек сам не знает, что с ним будет завтра, а для того, чтобы управлять, надо иметь план хоть на какой-нибудь срок.
«Надо будет ему возразить так, — решил Берлиоз, — да, человек смертен, никто против этого не спорит. А дело в том, что...»
Однако он не успел выговорить этих слов, как заговорил иностранец:
— Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус! И вообще не может сказать, что он будет делать в сегодняшний вечер. (ММ-2. С. 552)
Выделенная нами фраза опять, по обыкновению Воланда, выдает себя за основу миропорядка. Кажется, что в этой фразе слиты воедино две банальные истины, а именно: жизнь человека заканчивается смертью и человек не знает времени своей смерти. Но это фраза — только маска, а за ней скрывается убийца, который ощущает свое превосходство над жертвой, потому что он-то знает, скрытую от жертвы тайну. Берлиоз не знает, что его смерть назначена на сегодняшний вечер, а заказчик убийства знает и испытывает удовольствие от своей власти над недогадливым смертным. Смерть Берлиоза будет выглядеть как несчастный случай, хотя на самом деле это будет виртуозно проведенной спецоперацией по ликвидации видного партийного функционера, то есть политическим убийством, — и это и есть рукотворный «фокус» «внезапной смерти».
Итак, мы выдвигаем гипотезу о том, что в лексиконе Воланда формула «внезапная смерть» означает спецоперацию по ликвидации очередной назначенной к уничтожению политической фигуры. Мы не ошиблись в переводе: об этом свидетельствует словечко «фокус», проскочившее как бы невзначай. С точки зрения грамматики выражение — «вот в чем фокус» — в этом контексте может означать вводное слово со значением синонимичным таким речевым оборотам, как-то: вот в чем дело, вот в чем штука, вот так-то и др. То есть слово «фокус», если его читать как вводное, почти теряет свое основное значение рукотворного чуда.
Примечание: Обратимся к черновикам. В «Третьей редакции романа (1936)» этот фрагмент текста выглядит так:
— Да, человек смертен, но это бы еще полбеды. А хуже всего то, что он иногда внезапно смертен (ММ-2. С. 371).
В этом варианте та же мысль выражена без вводного словосочетания «вот в чем фокус». Эту формулу Булгаков нашел в «Четвертой редакции романа «Князь тьмы» (1937)».
Как только читатель идентифицирует субъекта, которому принадлежит эта реплика-афоризм, как артиста и «фокусника», так неизбежно феномен «внезапной смерти» переходит из разряда явлений объективно неподвластных человеческому произволу в феномен события рукотворного, у которого есть автор и есть исполнители. Короче говоря, слову «фокус» роман Булгакова возвращает прямое, конкретное значение действия, цель которого — оптический обман и создание иллюзии. Знаменательно, что «внезапная смерть» окончательно оформилась как «естественный конец» человеческой жизни в сталинском государстве именно в 37 году, когда репрессивная машина по превращению живых людей в покойников заработала на полную мощность. Именно в 1937 году Булгаковым найдено это точное слово «фокус», которое свидетельствует, что сам автор «Мастера и Маргариты» никаких иллюзий не питал и не принимал «ловкость рук» профессионального убийцы и вора за обусловленный объективными причинами естественный порядок вещей.
Очевидно, что Булгаков сознательно использует это слово «фокус», как одну из важнейших метафор в своем романе, разворачивая ее в сюжет целой главы «Черная магия и ее разоблачение». Взаимоотношения мага Воланда и его ассистентов-фокусников с публикой в зрительном зале — это прозрачная метафора, через которую отчетливо видно, как выстраиваются отношения сталинской власти со страной.
Роман Булгакова приоткрывает завесу над тайнами властных «фокусов». Фигура фокусника на сцене — это всегда образ мага, волшебника, ибо фокус по своему основному смыслу — это имитация чуда, то есть иллюзия нарушения естественных физических законов происходящего.
Толковый словарь Ожегова дает такое определение слова «фокус»:
«1. Показ чего-нибудь, основанный на обмане зрения при помощи ловкого и быстрого приема, движения. 2. перен. Ловкая проделка, уловка (разг. неодобр.). 3. перен. Каприз, причуда (разг. неодобр.)».
Первый сногсшибательный фокус, продемонстрированный Воландом, — это предсказанная в деталях гибель Берлиоза под трамваем. Особенно впечатляет знание «профессора черной магии» того, в каком состоянии окажется тело покойного после катастрофы, а именно то, что трамваем будет отрезана голова. Поскольку предсказанное сбылось, то читателю романа «Мастер и Маргарита» просто не оставлено никакого пространства для маневра — ему необходимо поверить в то, что Воланд представляет в романе сферу трансцендентного. Булгаков мистифицирует читателя, разворачивая перед его взором сюжет вмешательства в земную реальность сил потусторонних, таинственных и непредсказуемых. Отсюда и проистекает истолкование смысла изображенных автором событий как неотвратимая кара, настигнувшая безбожников от имени высших мироустроительных сил, воплощением которых всем читателям видится фигура Воланда.
Так интерпретируют смысл гибели Берлиоза практически все исследователи романа. Назовем только нескольких из них, для нас самых авторитетных: М. Чудакова, Б. Гаспаров, М. Петровский, В. Лесскис, А. Зеркалов, Б. Сарнов, В. Лакшин. Наша версия принципиально отличается от общепринятой в том, что мы готовы идентифицировать эту трансцендентную, таинственную, непознаваемую, иномирную силу как силу вполне земную, что не делает ее менее страшной и более предсказуемой. Мы уверены, что есть вполне реальные лица, которые могут заранее создать легенду о случайной и внезапной гибели человека, втайне осуществить его убийство и задокументировать эту смерть как случайную. Для осуществления этой программы действий необходимо иметь в своем полном распоряжении профессионалов-убийц, право и возможность выдавать и оформлять любые государственные документы от протоколов допросов свидетелей до медицинских справок и отчетов судмедэкспертизы. А также иметь полностью подчиненные себе средства массовой информации и издательства печатной продукции. Единственное лицо, узурпировавшее все эти механизмы и инструменты власти, нам известно. Генсек Сталин имел отлаженную, только ему подчиненную Систему, «заточенную» под осуществление его властных заказов на ликвидацию «опасных» лично для генсека персон. Только он один мог точно знать, что произойдет с начальником всех московских писателей. Только ему одному было по силам осуществлять подобные мрачные, но вполне рукотворные фокусы и чудеса. Реалистическое изображение всей этой дьявольской кухни единоличной власти генсека Сталина, которая держится на бесконечной череде «внезапных смертей» его подданных, абсолютно невозможно. И естественно, ответить на вопрос, как именно погиб Берлиоз, не представляется возможным, потому что «...никто не пришел под липы, никто не сел на скамейку, пуста была аллея» (ММ-2. С. 546). Единственный свидетель кончины Берлиоза — Иван Бездомный — пациент психиатрической клиники. Булгаков только слегка раздвинул завесу над секретом внезапной, но предвиденной заранее смерти, и оттуда повеяло такими ужасами, перед которыми даже «Вий» кажется детской сказкой.
Нашу догадку, что мы имеем дело с политическим убийством, косвенно подтверждает то, что в гробу находилось тело без головы. Чтобы устранить тяжелые сомнения, мы проштудировали текст романа, чтобы понять, как проводилось опознание тела погибшего. В главе «Тайный сюжет московских глав» мы поделимся нашими соображениями по поводу процедуры похорон «внезапно» скончавшегося Берлиоза.
В сцене «великого бала» Воланд произносит в самый торжественный момент свою триумфальную речь. Его поверженный противник, превратившийся в «голову на блюде», безмолвно созерцает своего победителя. В этой своей триумфальной речи Воланд, по воле Булгакова, первый и единственный раз в романе процитировал подлинное слово генсека Сталина:2
— Все сбылось, не правда ли? — продолжал Воланд, глядя в глаза головы. — Голова отрезана женщиной, заседание не состоялось, и живу я в вашей квартире. Это факт. А факт — самая упрямая в мире вещь. Но теперь нас интересует дальнейшее, а не этот уже свершившийся факт. Вы всегда были горячим проповедником той теории, что по отрезании головы жизнь в человеке прекращается, он превращается в золу и уходит в небытие. Мне приятно сообщить вам в присутствии моих гостей, хотя они и служат доказательством совсем другой теории, о том, что ваша теория и солидна и остроумна. Впрочем, ведь все теории стоят одна другой... (ММ-2. СС. 727—728).
Мы слышим медленную, раздумчивую речь, интонационно чрезвычайно похожую на речь товарища Сталина. Воланд сейчас произнесет слова неотменимого приговора от имени самого бытия, от имени самого вечного миропорядка. Но попробуем рассеять чары собственного присутствия на Страшном суде. О чем говорит Воланд?
Он противопоставляет «факт» — «теориям». Обозначена отчетливая, почти брезгливая интонация презрения к любой, подчеркнем это, к любой работе человеческого разума. Воланд играет роль существа, всё знающего и постигшего всю премудрость человеческого разума. Однако для того, чтобы пафосно провозгласить, что «все теории стоят одна другой», оказывается, совсем не обязательно их изучить. Перед нами как раз этот случай: то, что мы принимаем за всезнание, имеет совсем другой, прямо противоположный смысл.
Ликвидировав ярчайших представителей науки, «корифей всех наук» надолго остановил развитие языкознания, кибернетики, генетики и множество других направлений научного знания. Может быть, кто-то еще сомневается в том, что Сталин был невежественным недоучкой-самозванцем, только не мы. Напротив, нам очевидно, что его власть опиралась только на холодную решимость, не встречающую ни внешних, ни внутренних преград, — отрезать любые головы, все равно какие: глупые или умные, добрые или злые. И никакой рефлексии по этому поводу, никаких моральных сомнений и раздумий! Поэтому никаких споров и возражений эта власть не допускает, и поэтому для Воланда «все теории стоят одна другой». И ночью на «великом балу» в тайне от своих подданных в присутствии узкого круга своей свиты он празднует свое превосходство над всеми, ибо он всегда в любом споре побеждает, предъявляя своему оппоненту в качестве последнего «седьмого доказательства» его собственную отрезанную голову. Логика этого «доказательства» отличается некоторой экзотичностью, однако это та самая убедительная, «железная логика» «корифея всех наук», и она такова: нет головы — нет и теории.
Слово «факт» в устах Воланда означает исполнение угрозы, «факт» — этот слово, ставшее делом, и очередная отрезанная голова — это «факт», свидетельствующий о его, Воланда, всесилии. И, наоборот, все, что свидетельствует о том, что власть Воланда не безгранична, подлежит немедленному уничтожению, то есть не может получить статус «факта».
Речь Воланда в виду отрезанной головы на блюде — это фиглярство, кривляние, клоунада, почти физически ощущаемое глумление и издевательство над поверженным врагом, едва скрываемое наслаждение палача муками жертвы — и весь этот комплекс переживаний спрятан под величественной маской судьи, карающего грешника справедливым возмездием.
Примечание: Поведение Воланда в виду «отрезанной головы» Берлиоза, как нам кажется, типологически совпадает с поведением Емельяна Пугачева из пушкинской «Истории Пугачевского бунта»:
«Пугачев бежал по берегу Волги. Тут он встретил астронома Ловица и спросил, что это за человек. Услыша, что Ловиц наблюдает течение светил небесных, он велел его повесить — поближе к звездам»3. (Выделено Пушкиным — О.П.).
Похоже, что логика этого пугачевского приговора и его палаческое остроумие точно такого же свойства, как и решение Воланда воздать Берлиозу «по его вере». Здесь та же клоунада, то же фиглярство невежественного самозванца, глумливо играющего царственную роль мироустроителя. Очень похоже презрение Пугачева к умственной деятельности астронома на воландовское презрение к человеку как существу мыслящему, сформулированное им в общем виде: «все теории стоят одна другой» и «...а не надо никаких точек зрения...». Если бы Ловиц оказался не астрономом, а, например, геологом, изучающим земные недра, то «шуточка» палача могла бы быть другой: наверно, живым бы в землю зарыли, поближе к богатствам земли.
Очень важно, что Булгаков вводит в авторскую повествовательную речь фразеологизм «факт остается фактом». В «Эпилоге», подводя итоги воландовскому посещению Москвы, повествователь пишет: «Наиболее развитые и культурные люди в этих рассказах о нечистой силе, навестившей столицу, разумеется, никакого участия не принимали и даже смеялись над ними и пытались рассказчиков образумить. Но факт все-таки, как говорится, остается фактом, и отмахнуться от него без объяснений никак нельзя — кто-то побывал в столице. Уж одни угольки, оставшиеся от Грибоедова, да и многое другое слишком красноречиво это подтверждали» (ММ-2. С. 804)
В этом контексте выделенное нами устойчивое выражение можно легко заменить сталинским «факт — самая упрямая вещь». Булгаков играет с тем же словом «факт», которым вождь всегда опровергал любую, не устраивающую его в данный момент теорию. Вспомним его магический афоризм «Практика — критерий истины». «Факт» как феномен «практики» в рассуждениях вождя всегда доказывал его безусловную правоту, его гениальное предвидение своих побед и свершений. Булгаков наполняет слово «факт» другим содержанием. В авторской речи «фактом» являются «угольки», красноречиво напоминающие о бесследном и необъяснимом исчезновении людей и рукописей, то есть слово «факт» в авторской речи обозначает загадочную «дыру» в ткани жизни — красноречивый след уничтоженных «фактов».
Еще один афоризм Воланда, который превратился в крылатое выражение, бесконечно цитируемое без всякого понимания: Маргарита после бала сатаны, измученная «каторжным трудом самообладания»4, — это выражение мы позаимствовали у П. Сапронова, — понимает, что она обманута и ничего не узнает о своем возлюбленном. «Попросить, что ли, самой...?» Нет, ни за что», — сказала она себе.
— Всего хорошего, мессир, — произнесла она вслух, а сама подумала: «Только бы выбраться отсюда, а там уж я дойду до реки и утоплюсь»...
— Верно! Вы совершенно правы! — гулко и страшно прокричал Воланд, — так и надо!... Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут! Садитесь, гордая женщина! (ММ-2. С. 733).
При комментировании этого эпизода нам кажется уместным вспомнить крылатое советское выражение — «жалость унижает», которое очень емко выражает ментальность того времени.
Этот любимый афоризм советской эпохи вполне мог бы присвоить себе сам Воланд в силу того, что эта формула, во-первых, имитирует голос самой истины, а, во-вторых, как и в языке Воланда, мы улавливаем инфернальную двусмысленность и в этом «крылатом слове». Этот афоризм выражает идеологию репрессивного государства; это послание ко всем: и к палачам и к жертвам; это «крылатое выражение», во-первых, оправдывает жестокое обращение с человеком; во-вторых, содержит в себе угрозу по отношению к тем, кто не потерял способность сострадать ближнему, и, наконец, запрещает страдающему жаловаться, предлагая ему молчать о своем горе, о своей боли.
Маргарита — человек, доведенный до отчаяния и гибнущий молча. Ее мучитель, испытывая ее, проверяет, способна ли его жертва играть по его правилам до конца, то есть молчать до смертной черты. Маргарите была навязана роль «гордой женщины», «королевы», и от того, сумеет ли она эту роль сыграть, зависело все: ее жизнь, жизнь мастера, любовь, счастье. Маргарите интуиция любящей женщины сразу подсказала правильный тип поведения: она была удостоена похвалы и «мессира», и самого автора, назвавшего ее «умницей». Маргарите хватило «королевского» самообладания до самого конца: она не стала «просить», взывать к жалости и состраданию дьявола, она не стала апеллировать к его доброте, не оскорбила достоинство палача-владыки предположением, что он добр, а следовательно, слаб, конечно, с его точки зрения. Маргарита прошла испытание на понимание главных требований властителя к подвластному ему человеку.
«Никогда ничего не просите» означает в переводе с «немецкого» на человеческий приблизительно следующее: «гибни молча и не жди сострадания к себе от того, кто сильнее тебя, то есть того, кто властен убить тебя тогда, когда найдет это полезным для себя; не унижай владыку, допуская предположение, что его можно разжалобить, а следовательно, что им можно управлять». Сила власти Воланда в том, что он недоступен жалости. А. Кураев интерпретирует воландовское табу на просьбу как запрет на молитву5. Это тот редкий случай, когда мнение А. Кураева не вызывает у нас возражения.
Назвав Маргариту «гордой женщиной», Воланд таким образом похвалил свою жертву, в частности, за ее готовность молча наложить на себя руки. Возвратив Маргарите жизнь, Воланд делает ее своей благодарной заложницей, обязанной ему всем. Всё это было бы похоже на игру кота с мышью для сладостного ощущения себя самим богом, отнимающим и возвращающим жизнь по своему усмотрению, если бы за поведением Воланда не просматривался властный расчет, о котором мы будем размышлять далее. Теперь, наверно, можно попытаться сконструировать перевод этой реплики Воланда: «Сами предложат и сами всё дадут». «Сами» — это те, «кто сильнее вас».
«Вас», — то есть «внезапно смертных» людей, в число которых сам Воланд себя не включает. А «всё» — это вовсе не то всё, что хочет обездоленный подвластный, а всё, что захочет сам властитель, то есть захочет — даст жизнь, а захочет — отнимет.
В этом маленьком эпизоде Воланд имитирует великодушие самодержца, но от подлинного великодушия сильных мира сего он бесконечно далек. Эту сцену нам еще предстоит подробно комментировать, сейчас мы сосредоточены только на тайных смыслах Воландовой речи.
Заканчивая главу об особенностях властной речи персонажа, который разыгрывает перед нами роль всесильного владыки, чье могущество беспредельно, заметим, какое огромное значение в устройстве лаконичной речи Воланда имеют всевозможные местоимения и местоименные наречия. Они употребляются без какой бы то ни было связи со знаменательными частями речи, читатель сам наполняет их смыслом, вследствие чего речь Воланда имеет вид предельного обобщения и одновременно утрачивает номинативность, провоцируя доверчивого и неискушенного человека заполнять эти пустоты обнадеживающим его человеческим смыслом.
Кремлевский «фокусник» под маской «профессора черной магии» Воланда узнается по откровениям его «немецкой» речи. Его видение человека организует законы его речи. Мы подошли через слово «фокус» к важнейшим мотивам романа — мотивам вИдения и видЕния, в частности, к теме оптической иллюзии. У слова «фокус», кроме значения «рукотворного чуда», есть еще одно значение научно-технического термина. [«Фокус — точка, в которой фотографируемый предмет получает отчетливое изображение на снимке. Быть в фокусе. Не попасть в фокус». — Из «Словаря иностранных слов».]
Следует поставить вопрос об особой оптике видения и ее законах в романе Булгакова «Мастер и Маргарита». К этой проблеме относятся вопросы о том, на чем фокусируется взгляд персонажа, на чем фокусирует взгляд читателя сам автор, т. е. что оказывается в кадре, вопрос об источнике света, которым освещен предмет, попавший в кадр. Как связаны оптика зрения с психологией и этикой персонажа? Является ли то, что видит персонаж, его характеристикой или картина, которую видит персонаж, нейтральна по отношению к его внутреннему портрету?
Примечания
1. Булгаков М.А. Мастер и Маргарита. Полное собрание черновиков романа. Основной текст: в 2 т. / сост., предисл., коммент. Е.И. Колышева. М.: Пашков дом, 2014.
2. См.: Доклад Сталина «О проекте Конституции Союза ССР (25 ноября 1936 года)»: «Таковы факты. А факты, как говорят, упрямая вещь». Указание на источник цитаты мы нашли в ст.: Кораблев А.А. Мистерия власти в «Мастере и Маргарите // М.А. Булгаков в потоке российской истории XX—XXI вв. М., 2011. С. 111.
3. Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: в 10 т. Л.: Наука, 1978. Т. 8. С. 186.
4. Сапронов П. Власть как метафизическая и историческая реальность. СПб.: Церковь и культура, 2001. С. 8. В своем культурологическом и философском труде, посвященном феномену власти, П. Сапронов во «Введении» анализирует, и предельно точно, эпизод убийства Иуды из Кириафа. Он, вообще, считает, что в романе Булгакова тема власти центральная, и с этим мы полностью согласны. И хотя его труд посвящен вовсе не роману Булгакова, но он во многом помог нам яснее понять тайные метафизические основы мира, созданного гением Булгакова.
5. А. Кураев пишет так: «И все же Воланд — всего лишь имитатор. И — вор. Для Бога в мире Воланда нет места. Воланд не отрицает Его существования (дьявол уж точно не атеист); он иначе блокирует возможность проявления своего Оппонента в мире людей: «— Мы вас испытывали, — продолжал Воланд, — никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас». «Никого» — значит, и Бога. Ну а поскольку любой человек считает Бога сильнее себя, то воландовский запрет на просьбу оказывается еще более конкретным. Красота этой сатанинской формулы блокирует саму возможность молитвы». Несмотря на некоторую небезупречность (в грамматическом отношении) последней процитированной фразы, нужно все-таки отметить, что Кураеву удалось уловить инфернальную двусмыслицу очередного афоризма сатаны. Работа А. Кураева в методологическом отношении не выдерживает критики, но, несомненно, ее пафос — освободиться от магического обаяния Воланда — нам понятен, мы не можем ему не сочувствовать. См.: Кураев. А. «Мастер и Маргарита»: за Христа или против? Гл. «Об обезьяне Бога». С. 70. Цит. по тексту, опубликованному на сайте. URL: http://kuraev.ru/
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |