Если внимательно присмотреться, в романе почти все персонажи так или иначе являются предателями, поскольку кого-либо или что-либо предают. Это относится как эпизодам из древней жизни, очерченной в романе, так и к тому, о чем повествуют главы, описывающие реальность. Перед тем как поговорить о предательстве мастера, рассмотрим остальных предателей, населяющих книгу, которая могла бы иметь такой подзаголовок: роман о предателях. Впрочем, это будет беглый рассказ, потому что долго рассуждать о действующих лицах в указанном мною смысле, нет необходимости. Характеристика, данная Воландом Степе Лиходееву относительно того, «что он — сволочь, склочник, приспособленец и подхалим», — относится, можно сказать, ко всем действующим лицам, каковые, исходя из писательской логики Булгакова, в той или иной степени являются негодяями, подлецами, изменниками и предателями.
Здесь и простые обыватели — от пресловутой Аннушки по прозвищу «Чума», которая «где бы ни находилась или ни появлялась», там тотчас же «начинался скандал», до Максимилиана Андреевича Поплавского, киевского экономиста-плановика, мелькнувшего на страницах романа ради одной цели: показать читателям, что его нисколько не волнует жестокая смерть его дяди Михаила Александровича Берлиоза, зато более чем волнует московская квартира, сулящая московскую же прописку.
Здесь и разного рода служащие — от мелкой сошки, председателя жилтоварищества Никанора Ивановича Босого, до крупного чиновника, председателя акустической комиссии московских театров Аркадия Аполлоновича Семплеярова. Первый берет взятки, изменяя своему долгу честного совслужащего, второй, что называется, изменщик коварный, изменяющий не только жене с любовницей, но и любовнице с другой любовницей, да и взятки наверняка тоже берущий.
Здесь и ничтожные, мелочные, корыстные писатели, предающую самую суть писательской профессии: рассказывать людям правду, писать честно, от души. Стоит припомнить, как аттестует в сумасшедшем доме поэт Иван Бездомный «балбеса и бездарность Сашку» Рюхина:
— Посмотрите на его постную физиономию и сличите с теми звучными стихами, который он сочинил к первому числу! Хе-хе-хе... «Взвейтесь!» да «развейтесь!»... А вы загляните к нему внутрь — что он там думает... вы ахнете!
Сам Бездомный недалеко ушел в своем творчестве от обруганного им собрата по перу, поскольку сочинил стихотворные глупости об Иисусе Христе. Иные истолкователи романа полагают, что прообразом опуса Бездомного стала антирелигиозная поэма Демьяна Бедного «Новый завет без изъяна евангелиста Демьяна», опубликованная в 1925 г. Однако Бедный в своих кощунственных виршах выказывает в отличие от Иванушки превосходное знание предмета, сопровождая свою ничтожную писанину ссылками на все четыре Евангелия. Видимо, по предмету Закон Божий Демьян Бедный получал в свое время только высшие баллы.
Тем не менее вовсе не случайно мастер, узнав, что его новый знакомец по заведению для душевнобольных «работает» поэтом, восклицает:
— Ох, как мне не везет! — заранее зная, что стихи Ивана, по его же собственному — смелому и откровенному — признанию, чудовищны.
— Никаких я ваших стихов не читал! — нервно воскликнул посетитель.
— А как же вы говорите?
— Ну, что ж тут такого, — ответил гость, — как будто я других не читал!
Снова отмечу тенденциозность Булгакова. В то время в литературе творили не только Демьян Бедный, Александр Жаров и Владимир Маяковский, иные стихи которых можно аттестовать словами «взвейтесь!» да «развейтесь!», но и Анна Ахматова с Борисом Пастернаком и Осипом Мандельштамом. Трудно отделаться от мысли, что здесь Михаил Афанасьевич мстит реально существовавшим поэтам, писателям, театральным и литературным деятелям за все унижения, глумления и издевательства, перенесенные им в течение всей своей жизни и литературной деятельности. Для этого безудержного глума ему и понадобилась нечистая сила. Не случайно и заведующего комиссией зрелищ и увеселений облегченного типа Прохора Петровича буквально взяли черти: «За огромным письменным столом с массивной чернильницей сидел пустой костюм и не обмакнутым в чернила сухим пером водил по бумаге». И тем более не случайно Булгаков заставил весь персонал городской зрелищный филиал той же самой комиссии непрерывно петь хором «Славное море, священный Байкал»: «Поражало безмолвных посетителей филиала то, что хористы, рассеянные в разных местах, пели очень складно, как будто весь хор стоял, не спуская глаз с невидимого дирижера». Видимо, немало в реальности крови попили у самого писателя работники таких вот заведений, буквально в один голос отказывавшие ему в той или иной просьбе, чтобы он не надругался с ними хотя бы таким хоровым образом.
О Маргарите тоже сказано предостаточно. Нелюбящая, а впоследствии неверная жена, своекорыстно использовавшая своего мужа ради сытого и обеспеченного существования; ведьма, не без влияния нечистой силы, но все-таки сознательно извратившая свою женскую и человеческую природу; предательница, бросившая своего законного супруга, а потом и своего возлюбленного в самый отчаянный момент его жизни и вызволившая его из дома «скорбных главою» слишком поздно, когда уже ничего нельзя было исправить. Такие намеки, сделанные Булгаковым, не позволяют трактовать образ Маргариты иначе, чем указанным мною образом. Не случайно в эпизоде с глобусом Воланда, когда тот демонстрирует ей «безукоризненную работу» Абадонны, в ней не просыпается ни малейшего чувства жалости к матери и ребенку, умерщвленным демоном: «Маргарита разглядела маленькую женскую фигурку, лежащую на земле, а возле нее в луже крови разметавшего руки маленького ребенка». Даже Воланд проявляет к убитому малышу какое-то подобие сочувствия, хотя и разбавленное изрядной долей цинизма:
— Вот и все, — улыбаясь, сказал Воланд, — он не успел нагрешить.
Тогда как Маргарита в своей реплике всего лишь оценивает высокое качество работы «безукоризненного» Абадонны.
Если взглянуть на роман с новозаветной стороны, то Иуда, за тридцать тетрадрахм предавший Иешуа Га-Ноцри, и Низа, за какие-то деньги или по долгу службы у Афрания предавшая Иуду, тоже пристального внимания не заслуживают. Здесь и так все ясно. Иуда и в Ершалаиме Иуда, и в Евангелиях Иуда, о его загробном существовании, повторюсь, в романе ничего не сказано, зато в мировой литературе имеется надежное свидетельство, оставленное Данте Алигьери в 34-й песне «Ада» его «Божественной комедии» (перевод Лозинского):
Тот, наверху, страдающий всех хуже, —
Промолвил вождь, — Иуда Искарьот;
Внутрь головой и пятками наруже.
Наверху — в пасти Люцифера, «мучительной державы властелина», который зубами грызет Иуду, а когтями раздирает ему спину.
Для Афрания же как главы ершалаимской тайной полиции измена и предательство — всего лишь атрибуты профессии, инструменты его повседневной работы.
Левий Матвей тоже предстает самым настоящим предателем из всех предателей, густо населяющих роман Булгакова. Левий не только намеревается убить распятого учителя и предпринимает некоторые шаги для реализации своего замысла, но и откровенно богохульствует, когда это ему не удается:
— Я ошибался! — кричал совсем охрипший Левий, — ты бог зла! Или твои глаза совсем закрыл дым из курильниц храма, а уши твои перестали что-либо слышать, кроме трубных звуков священников? Ты не всемогущий бог. Проклинаю тебя, бог разбойников, их покровитель и душа!
Как ни странно, кощунственные речи «верного и единственного ученика» Иешуа, видимо, не были приняты в расчет, когда его помещали в область вечного света. Впрочем, он покаялся, и небо, похоже, простило его, ибо все-таки погасило солнце, сжигавшее казненного, и наслало на Ершалаим грозовую тучу с ливнем. А может быть, ниспослал дождь вовсе не «всемогущий бог», а его антагонист? Вопрос не праздный, ибо в мире, построенным Булгаковым в своем романе, возможно все. Но на то и великая книга, чтобы некоторые вещи не были разгаданы до конца. Я же склонен отвечать на поставленный выше вопрос утвердительно. Все и вся в романе находится под неусыпным контролем сатаны, чью волю отправляет Воланд и его свита.
По поводу Иешуа Га-Ноцри тоже есть что сказать. О его поведении и жизни до распятия говорено достаточно, следует поразмыслить и над его загробном, то есть вечном существовании. Об этом ничего не говорится в романе вплоть до 29-й главы, когда перед отлетом в преисподнюю Воланд и Азазелло «на каменной террасе одного из самых красивых зданий в Москве» уселись передохнуть от трудов неправедных и полюбоваться на прощание видами вечерней столицы. Тут «из стены ее вышел оборванный, выпачканный в глине мрачный человек в хитоне, в самодельных сандалиях, чернобородый». Это Левий Матвей. Почему он мрачен — понятно: ему не по душе встречаться с Воландом, «духом зла и повелителем теней», но приходится выполнять поручение пославшего его с этой неприятной миссией Иешуа Га-Ноцри, пребывающего в свете. Но вот почему Левий оборван и перепачкан глиной — загадка для истолкователя, ведь в там, в свете, все должно было быть по высшему разряду. На балу у сатаны иные герои тоже представали не совсем надлежащем для торжества виде. Например: «К Маргарите приближалась, ковыляя, в странном деревянном сапоге на левой ноге, дама с монашески опущенными глазами, худенькая, скромная и почему-то с широкой зеленой повязкой на шее» (знаменитая отравительница Тофана — Ю.Л.). Согласитесь, что бальный наряд Тофаны едва ли соответствует безудержному веселью и откровенному разгулу, царившему в «пятом измерении» сатаны. Точно так же не совсем понятен неряшливый облик Левия.
Воланд, однако, делает вид, что ничуть не удивлен его появлению, встретив вестника с того света такими словами:
— Ба! — воскликнул Воланд, с насмешкой глядя на вошедшего, — менее всего можно было ожидать тебя здесь! Ты с чем пожаловал, незваный, но предвиденный гость?
В глумливой реплике сатаны содержится небольшое противоречие: с одной стороны, он не ожидал увидеть Левия пред своими разноцветными очами, с другой стороны, предвидел его появление на террасе «здания, построенного около полутораста лет назад», хотя сам ученика Иешуа никогда бы к себе не пригласил. То ли сатана до этого эпизода только прикидывался всеведущим и всемогущим, то ли опешил от неожиданности, поэтому поначалу сбился, то ли действительно предполагал появление Левия, но не в эту минуту и не в этом месте. Или, может быть, успешно обделав свои темные делишки на земле, Воланд перестает выбирать выражения в беседе с презираемым им «бывшим сборщиком податей». Не зря же только его бес в глаза называет глупцом, чего он не позволяет себе даже при встрече с никчемными людишками, попадавшими в поле его зрения во время столичных перипетий.
Попререкавшись с Воландом, навязавшим посланцу Иешуа ничтожную полемику о тенях, Левий излагает сатане довольно странную просьбу:
— Он (Иешуа Га-Ноцри — Ю.Л.) прочитал сочинение мастера... и просит тебя, чтобы ты взял с собою мастера и наградил его покоем. Неужели это трудно тебе сделать, дух зла?
Прочитал?! Позже сатаны?! Как такое может быть? Дьявол цитирует роман еще до знакомства с мастером, при нем же проделывает махинацию с возрождением сгоревшей рукописи, а его антагонист, вечный противник, представитель сил света удосужился прочесть роман только что? Мало того. Иешуа через Левия униженно просит — именно так! — сатану учредить мастеру загробный покой. Увы, в таком случае приходится признать, что силы света находятся в прямой зависимости, в непосредственном подчинении у сил тьмы, если не могут обойтись без бесов даже в таком элементарном вопросе. С христианской точки зрения все обстоит совершенно иначе, но я не считаю также нужным вступать в кропотливую полемику с текстом «Мастера и Маргариты» еще и по этому поводу. Сказанного уже достаточно. А дотошные читатели пусть сами, если угодно, полистают Новый Завет и попытаются отыскать ситуацию, когда Христос обращается к бесам с каким-либо просьбами. Ручаюсь, ничего похожего читатель не найдет, потому что ничего похожего там не было, нет и не могло быть. Впрочем, кое-что об отношении Иисуса Христа к сатане в Священном Писании имеется. Я имею в виду известное место, скажем, из Евангелия от Луки, трактующее о неудачной попытке дьявола искусить Спасителя: «И, возведя Его на высокую гору, диавол показал Ему все царства вселенной во мгновение времени, и сказал Ему диавол: «Тебе дам власть над всеми сими царствами и славу их, ибо она предана мне, и я, кому хочу, даю ее; итак, если Ты поклонишься мне, то всё будет Твое». Иисус сказал ему в ответ: «Отойди от Меня, сатана; написано: Господу Богу твоему поклоняйся, и Ему одному служи (Лк. 4:5—8)».
По Булгакову же оказывается, что нечистые «заведуют» аж двумя третями загробного мира: тьмой и покоем, оставляя Иешуа только третью часть — свет.
— А что же вы не берете его к себе, в свет? — спрашивает Воланд у Левия.
— Он не заслужил света, он заслужил покой, — печальным голосом проговорил тот.
Позволительно спросить, а кто так решил? Если Иешуа, то почему он обращается к сатане с просьбами? Разве он сам не в силах позаботиться о загробной жизни мастера и Маргариты? Приходится признать, что Иешуа сам ничего сделать не в состоянии — даже для себя самого, не говоря уже о тех, кому он покровительствует. Странно вообще, что он за них просит: вероотступникам, спознавшимся с сатаной, место в аду, вечной тьме, геенне огненной.
— Он просит, чтобы ту, которая любила и страдала из-за него, вы взяли бы тоже, — в первый раз моляще обратился Левий к Воланду.
Вот именно — моляще! Пришелец из света не уверен в доброй воле властителя тьмы, поэтому раболепствует перед ним. Причем о потусторонней судьбе Маргариты Левию пришлось обращаться к Воланду вторично, с отдельной просьбой. Выходит, ученик Иешуа предполагал, что тот мог бы и отказать? Волне возможно. Таково соотношение сил добра и зла в этом волшебном романе, но удивляться нечему: данную трактовку подсказывает логика повествования. Если по поводу отдельных деталей и шероховатостей, отмечаемых в романе практически всеми ее исследователями, можно сослаться на издержки редактуры, произведенной не самим писателем, а его супругой, то в идеологически-мистическом плане все в романе выверено до микрона.
Воланд милостиво соглашается определить в «покой» и Маргариту (какая ему разница, где именно учинить ад тем, кого он совратил!) и при этом насмешливо отвечает Левию:
— Без тебя бы мы никак не догадались об этом. Уходи.
Впрочем, с подчиненными, которых приходится терпеть на службе исключительно ради их деловых качеств, особенно не церемонятся. Левий, видимо, облегченно вздохнув, с чувством исполненного долга уходит, после чего Воланд приказывает Азазелло:
— Лети к ним и все устрой.
То есть лети к ним и убей. Азазелло исполняет все самым скрупулезным образом, но об этом ближе к концу моих заметок.
Наконец, переходим к мастеру. Какое же предательство совершил он, что с ним, а вместе с ним и с его подругой разделались столь изощренным образом? Все достаточно просто. Мастер вольно или невольно предал силы света, вольно или невольно перешел на стороны сил тьмы. В тех четырех глава из своего романа о Понтии Пилате, которые все-таки были напечатаны, евангельский Иисус Христос, поданный в образе Иешуа Га-Ноцри предстает, как я уже говорил, в абсолютно извращенном виде. Отождествлять одного с другим, значит, кощунствовать вместе с мастером. Под его пером Иешуа вышел робким, доверчивым, недалеким, болтливым, юродивым — не в пророческом смысле этого слова («нельзя молиться за царя Ирода, Богородица не велит»), а в сниженно-бытовом (чудаковатым, помешанным, ненормальным). Иешуа считает всех людей добрыми, не может отличить хорошего человека от плохого, унижается перед Понтием Пилатом ради личной свободы, а впоследствии не только не отличается самостоятельностью, но, по воле мастера, находится в прямой зависимости от сатаны:
— Вам не надо просить за него (за Пилата — Ю.Л.), Маргарита, потому что за него уже попросил тот, с кем он так стремится разговаривать (Иешуа — Ю.Л.).
Извращенное, вывернутое наизнанку, перетолкованное, подтасованное евангелие не осталось безнаказанным для мастера. Составляя свой святотатственный манускрипт, он по сути дела продал душу дьяволу, за что и поплатился, оказавшись в вечности один на один с ведьмой, прельщенной его романом. Она всячески стимулировала его к завершению книги и в результате тоже не только прочно подпала под власть сатаны, но и спела ему осанну и в пресловутом «пятом измерении», и в подвале:
— Черт, поверь мне, все устроит! — глаза ее вдруг загорелись, она вскочила, затанцевала на месте и стала вскрикивать: — Как я счастлива, как я счастлива, как я счастлива, что вступила с ним в сделку! О, дьявол, дьявол!
Эта пара предателей — мастер и Маргарита — получила заслуженное в загробной жизни: она — инфернальность, которую ей негде реализовать; он, лишенный даже имени, — неизлечимый душевный надлом, уничтоживший его человеческий и особенно творческий потенциал.
— Придется вам, мой милый, жить с ведьмой. — После этого она (Маргарита — Ю.Л.) кинулась к мастеру, обхватила его шею и стала его целовать в губы, в нос, в щеки...
— А ты действительно стала похожей на ведьму.
— А я этого и не отрицаю, — ответила Маргарита, — я ведьма и очень этим довольна!
— Ну, хорошо, — ответил мастер, — ведьма так ведьма. Очень славно и роскошно!
Едва ли это роскошно и славно — жить с ведьмой, не будучи даже вампиром. Мастеру не удалось наладить благополучную совместную жизнь с Маргаритой, даже когда он жил своим романом, а она еще не вполне была ведьмой. Но когда он, пройдя через чистилище несправедливой критики и психушки, оказался как личность и как писатель в аду утраченных иллюзий и собственного ничтожества, каково ему будет выносить демонические экзерсисы Маргариты в пресловутом покое? Что ему там с ней делать? В присутствии Воланда Маргарита многое «нашептала» мастеру, но вряд ли было там что-нибудь, связанное с творчеством.
— То, что вы ему нашептали, я знаю, — возразил Воланд, — но это не самое соблазнительное.
А сам предлагает парочке будущих мертвецов дешевые загробные радости, по сравнению с которыми нищая подвальная жизнь покажется раем — потому что у нее есть хоть какие-то перспективы. На том свете никаких перспектив у мастера и Маргариты нет. Есть только вечность, которую придется коротать, не имея никаких занятий или пристрастий.
— Но ведь надо же что-нибудь описывать? — говорит Воланд автору романа о Пилате, но для кого стал бы работать «трижды романтический мастер»?
Для кого? Для «старого слуги»? Для Маргариты? Для Воланда и его сподвижников? Для висельников и убийц, приглашенных на бал к сатане? Но большего этой гоп-компании не нужно, да и невозможно сделать больше того, что уже сделано мастером. А на этом свете, останься мастер в живых и напиши следующий роман, у него все же были хотя бы и призрачные шансы найти своего читателя и творчески реализоваться. И разве цель писателя состоит только в том, чтобы что-либо описывать? А как же насчет «разумного, доброго, вечного»? Об этом Воланд не говорит, зато предлагает мастеру «изображать... Алоизия». Мастер отвечает, что это ему неинтересно. А как бы он еще отреагировал на очередную глупость черта?
Трудно предположить, что сталось бы с любовниками, если бы дьявол оставил их в покое на земле, а не поместил в свой мифический «покой» на том свете. Мы не случайно цепляемся за наше подлунное житье-бытье, и никакие доктрины о вечной жизни или о переселении душ не могут вынудить нас по собственной воле, с радостью и охотой отказаться от него. Каким бы невыносимым ни было бы наше существование на этом свете, люди либо понимают, либо чувствуют, что второго шанса пожить уже не будет, и есть надежда на то, что со временем все образуется. Время действительно лечит, но проявилась бы его целительные свойства по отношению к писателю и его подруге, сказать нельзя: Воланд не дал нам возможности узнать об этом. Может быть, подобный исход подсказала ему сама Маргарита, когда дьявол ее «испытывал», а на самом деле искушал: «Черная тоска как-то сразу подкатила к сердцу Маргариты. Она почувствовала себя обманутой. Никакой награды за все ее услуги на балу никто, по-видимому, ей не собирался предлагать, как никто ее и не удерживал...
— Всего хорошего, мессир, — произнесла она вслух, а сама подумала: «Только бы выбраться отсюда, а там уж я дойду до реки и утоплюсь».
Но мало ли что может подумать доведенный до отчаяния человек, «в особенности если этот человек — женщина»? Однако и настроение мастер не менее самоубийственно:
— Меня сломали, мне скучно, и я хочу в подвал.
Видимо, уловив «чаяния» любовников, черт пошел им навстречу и убил их, не позволив им самостоятельно покончить с собой — «зачем же... самим-то трудиться?». Могло, однако получиться и так, что они, чего доброго, пришли бы в себя, стряхнули бесовское наваждение и зажили бы нормально, ведь их чувство, несмотря на пережитые ими треволнения, все-таки не угасло. Можно было попытаться восстановить утраченное жизнелюбие, найти иные стимулы или, как теперь говорят, иную мотивацию для дальнейшего существования: например, завести детей. Чтобы этого не произошло, их и «перебросили» с этого света на тот. По-видимому, это тоже было предопределено.
О Понтии Пилате и его вероломной роли в деле Иешуа Га-Ноцри достаточно сказано выше, кое-что, однако, осталось не проясненным. Я имею в виду жребий, выпавший на долю тому и другому в потустороннем мире. Самое интересное, что и теперь придется говорить о них обоих вместе, потому что Булгаков в романе действительно соединил их в одно неразрывное целое.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |