Никогда я не видел его таким злым, таким мстительным. Чего только не было сказано в пароксизме раздражения о театре, о Станиславском, о Немировиче-Данченко (его Булгаков вообще не любил, не принимал ни как человека, ни как художника и не скрывал этого...).
В.Я. Виленкин1
Нет, пожалуй, не в пароксизме раздражения; факты свидетельствуют о том, что, как и в случае со Станиславским, причина была вовсе не в минутном порыве. Булгаков действительно не уважал Немировича-Данченко как личность. И уж поскольку в письме, отрывок из которого приведен в предыдущей главе, этот человек тоже упоминается как пивший кровь Булгакова, то стоит разобраться, не он ли послужил прототипом для образа вампира-наводчика Варенухи.
Прежде всего хотелось бы отметить, что отношение Булгакова к обоим основателям Театра на первый взгляд является одинаково негативным. Такой вывод напрашивается из содержания его письма Вересаеву, где идет речь о затруднениях с оформлением выезда за границу: «Один человек сказал: обратитесь к Немировичу. Нет, не обращусь! Ни к Немировичу, ни к Станиславскому. Они не шевельнутся. Пусть обращается к ним Антон Чехов»2.
Однако в отношении Булгакова к Немировичу-Данченко негативизм все же более ощутим, чем к Станиславскому. Из многих свидетельств тому можно привести отрывок из дневниковой записи Елены Сергеевны от 27 марта 1934 года: «В МХАТе было производственное совещание [...] Сахновскому грозит падение. Немирович не сделал ничего, чтобы защитить его»3.
А вот другая запись, от 18 сентября 1935 года, из содержания которой явно следует, что из двух корифеев в своих неудачах Булгаков все же считает более виноватым Немировича-Данченко:
«Оля говорит, что Немирович в письмах к ней и Маркову возмущался КС.'ом и вообще Театром, которые из-за своих темпов потеряли лучшего драматурга, Булгакова.
Когда я рассказала это М.А., он сказал, что первым губителем, еще до К.С., был именно сам Немиров»4.
С годами такое отношение к В.И. Немировичу-Данченко со стороны семьи Булгакова не изменилось: «Оля перепечатала «Пушкина» для меня. Говорит, что пьеса — совершенна во всех отношениях, что она буквально рыдала, дописывая ее, что у нее такое чувство, что она потеряла самое близкое и дорогое. Словом, тысяча приятностей.
Потом — «знаешь, Виталий романтик!.. говорит, поговорите вы с Владимиром Ивановичем о «Пушкине»!.. Ты же ведь знаешь... Да притом, у Жени ведь портфель ломится от пьес... Мы уверены, что пройдет время, и все театры будут играть эту пьесу!»
Я стояла у телефона и молчала. Но если бы чувства могли убивать, наверно, Владимира Ивановича нашли бы мертвым в постели!»5.
Следует отметить такой немаловажный факт. В ранних редакциях романа Варенуха выглядит несколько иначе, чем в окончательной версии — отношение к нему писателя поначалу было более жесткое.
Начать хотя бы с того момента, когда администратор по заданию Римского несет в ГПУ пакет телеграмм, касающихся таинственного исчезновения директора кабаре:
«Администратор был возбужден и чувствовал, что энергия хлещет из него. Кроме того, его обуревали приятные мысли. Он предвкушал много хорошего; как он сейчас явится куда следует, как возбудит большое внимание, и в голове его даже зазвучали целые отрывки из будущего разговора и какие-то комплименты по его адресу.
«Садитесь, товарищ Варенуха... гм... так вы полагаете, товарищ Варенуха... ага... так...», «Варенуха — свой парень... мы знаем Варенуху... правильно...», и слово «Варенуха» так и прыгало в голове у Варенухи»6.
То есть, в этой редакции администратор вприпрыжку бежал в ГПУ, надеясь заработать и укрепить авторитет в глазах этой организации. В окончательной редакции эти моменты в значительной мере смягчены. Возможно, Булгаков не хотел лишний раз без надобности «поминать к ночи» ГПУ-НКВД, и в этом действительно был свой резон — ведь «37-й год» на 1937 годе не закончился. С другой стороны, этот помещенный публикаторами в раздел «Главы, дописанные и переписанные в 1934—1936 годах» вариант создавался как раз тогда, когда отношения Булгакова с МХАТ начали портиться окончательно.
Примечательно, что содержание одной из записей в дневнике Е.С. Булгаковой напоминает приведенное место из этой редакции:
«15-го предполагается просмотр нескольких картин «Мольера». Должен был быть Немирович, но потом отказался.
— Почему?
— Не то фокус в сторону Станиславского, не то месть, что я переделок тогда не сделал. А верней всего из кожи вон лезет, чтобы составить себе хорошую политическую репутацию. Не будет он связываться ни с чем сомнительным!»7.
И в написанной 12 ноября 1933 года сцене на шабаше Воланда судьба администратора (в то время он фигурировал в романе под именем Внучата) тоже была не такой, как в окончательной версии:
«Да-с, а курьершу все-таки грызть не следовало, — назидательно ответил хозяин.
— Виноват, — сказал Внучата.
— В уважение к вашему административному опыту я назначаю вас центурионом вампиров.
Внучата стал на одно колено и руку Воланда сочно поцеловал, после чего, отступая задом, вмешался в толпу придворных»8.
То есть, в соответствии с более ранним замыслом, Варенуха успел-таки загрызть работницу театра, а назначение центурионом вампиров воспринял даже с благодарностью к сатане.
В окончательной же редакции, продиктованной на машинку в 1938 году, Варенуха, став вампиром, только пытается навести Геллу на Римского, но осуществить это намерение ему все же не удается. Более того, на балу Воланда, где Варенуха присутствовал в своей новой ипостаси, он просит мессира:
«— Отпустите обратно. Не могу быть вампиром. Ведь я тогда Римского едва насмерть с Геллой не уходил! А я не кровожадный. Отпустите». И, почуяв намек на возможность «отпускной», «...он, не помня, что говорит, забормотал:
— Истинным... то есть я хочу сказать, ваше ве... сейчас же после обеда... — Варенуха прижимал руки к груди, с мольбой глядел на Азазелло».
Из содержания этого отрывка следует, что Варенуха действительно не успел совершить ничего дурного; его тяготит пребывание в новой роли. Да, он не лишен человеческих слабостей — вон как подобострастно он молит Воланда: «Истинным...» — явно же хотел сказать «Истинным Богом заклинаю», но, поняв неуместность такого заклинания перед сатаной, осекся. Попытался было исправить — «то есть я хочу сказать ваше ве...» — снова осечка, назвать сатану величеством совесть не позволила. И, конечно, чисто человеческая слабость — «сейчас же после обеда» — то есть, не сразу отпустите, а все-таки позвольте похлебать из вашей кормушки. Конечно, далеко не «светлый образ», но в общем ему присущ набор самых обычных человеческих слабостей, и, если бы не насильственный поцелуй Геллы, то по своей воле он, конечно, в вампиры не пошел бы.
Что же касается чисто человеческой слабости («сейчас же после обеда»), то вот пример из реальной жизни:
«Немирович потребовал от директора гостиницы «Интурист» в Ялте, чтобы тот ему выслал в Байдары четверку лошадей, так как «сына Мишу» может укачать машина...»9.
Да, размах... Интуристовская квадрига в самый разгар «Великого перелома» — все-таки не двуколка...
А вот интересная выдержка из письма Булгакова, направленного Елене Сергеевне как раз в тот период, когда готовилась последняя машинописная редакция романа (печатала под диктовку О.С. Бокшанская):
«Итак, все, казалось бы, хорошо, и вдруг из-за кулисы на сцену выходит один из злых гениев...
Со свойственной тебе проницательностью ты немедленно восклицаешь:
— Немирович! И ты совершенно права. Это именно он [...]. Он здоров, как гоголевский каретник, и в Барвихе изнывает от праздности [...]. Хорошо было бы, если б Воланд залетел в Барвиху! Увы, это бывает только в романе!»10. Здесь примечательным является то, что речь идет о Немировиче-Данченко в прямой увязке с фабулой диктуемого романа.
В этом же письме: «Эх, я писал тебе, чтобы ты не думала о театре и Немирове, а сам о нем. Но можно ли было думать, что и роману он сумеет принести вред»11.
На следующий день — цитируя слова О.С. Бокшанской (3 июня 1938 г.): «Шикарная фраза: «Тебе бы следовало показать роман Владимиру Ивановичу» [...]. Как же, как же! Я прямо горю нетерпением роман филистеру показывать»12.
Филистер... Тоже характеристика — булгаковская. Не наше, конечно, дело определять меру субъективизма в такой оценке. Но вот факт, запечатленный за несколько месяцев до этого в семейном дневнике (15 марта 1938 г., после смерти жены В.И. Немировича-Данченко):
«Немирович разослал отпечатанное в типографии письмо-благодарность за сочувствие. В нем такая фраза, например: «Как бы ни был мудр потерпевший такую утрату...». А подписано письмо «Народный артист СССР Вл.Ив. Немирович-Данченко с сыном».
Оля говорила, что В.И. хотел, чтобы это напечатали газеты, но там отказались — «за отсутствием места», — и тогда он дал отпечатать в типографии. Конечно, и окружающие виноваты, что все время кричат ему о его «мудрости», но и самому не грех бы подумать»13.
Показанная в романе взаимная подспудная неприязнь между «финдиректором» и «администратором», проявившаяся в ту злосчастную ночь, когда по наводке Варенухи Римский едва не лишился души, имеет свой жизненный аналог. О том, что отношения между Станиславским и Немировичем-Данченко, особенно в последние годы их совместной работы, были далеко не такими сердечными, как это может следовать из официозной догмы, свидетельств немало. Эти отношения нашли свое отражение и на страницах «Театрального романа». Полагаю, для характеристики этих отношений уместным будет привести еще одну выдержку из дневника Елены Сергеевны (13 апреля 1935 года):
«Из Олиных рассказов: У К.С. и Немировича созрела мысль исключить филиал из Художественного театра, помещение взять под один из двух их оперных театров, а часть труппы уволить и изгнать в окраинный театр, причем Вл.Ив. сказал:
— У Симонова монастыря воздух даже лучше... Правда, им нужен автомобильный транспорт... Но старики никак не могут встретиться вместе, чтобы обсудить этот проект. К.С. позвонил Оле:
— Пусть Владимир Иванович позвонит ко мне. Оля — Вл. Ив-чу. Тот:
— Я не хочу говорить с ним по телефону, он меня замучает. Я лучше к нему заеду... Тринадцатого хотя бы. Оля — К.С.'у.
К.С.: — Я не могу принять его тринадцатого, раз что у меня тринадцатое — выходной день. Мне доктор не позволяет даже по телефону говорить.
Вл.Ив. — Оле: Я могу придти шестнадцатого. Оля — К.С.'у. К.С. — Жена моя, Маруся, больна, она должна разгуливать по комнатам, я не могу ее выгнать. Вл.Ив. — Оле: — Я приеду только на пятнадцать минут. К.С. — Оле: — Ну, хорошо, я выгоню Марусю, пусть приезжает. Вл.Ив. — Оле: — Я к нему не поеду, я его не хочу видеть. Я ему письмо напишу. Потом через два часа Вл.Ив. звонит:
— Я письма не буду писать, а то он скажет, что я жулик и ни одному слову верить все равно не будет. Просто позвоните к нему и скажите, что я шестнадцатого занят»14.
Если помните, читатель, Варенуха показан в романе не таким уж плохим человеком. Это вампир Гелла нанесла администратору поцелуй, лишивший его не только тени, но и души.
Итак, сказав «А»,..
Примечания
1. В.Я. Виленкин. Незабываемые встречи. В сборнике «Воспоминания о Михаиле Булгакове». М., «Советский писатель», 1988, с. 300.
2. М.А. Булгаков. Письма..., с. 504. Письмо датировано 26 апреля 1934 г.
3. Дневник Е.С. Булгаковой, с. 55.
4. Там же, с. 103.
5. Там же, с. 247. Запись от 15 марта 1939 г.
6. М.А. Булгаков. Великий канцлер, с. 279.
7. Дневник Елены Булгаковой, с. 58 — запись от 13 мая 1934 г.
8. «Великий канцлер», с. 153.
9. Дневник Елены Булгаковой, с. 64. Запись от 24 августа 1934 года.
10. Письмо от 2 июня 1938 г., адресованное в Лебедянь Е.С. Булгаковой (с. 563). Здесь и далее все письма в Лебедянь цитируются по: М.А. Булгаков. Собрание сочинений в пяти томах. Том пятый. М., «Художественная литература».
11. Там же, с. 564.
12. Там же, с. 565.
13. Дневник Елены Булгаковой, с. 190.
14. Там же, с. 93.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |