Желая роману надежного успеха, Булгаков обратился к бульварной мистике, к оккультизму, замешанному на антисемитизме. Расчет был прост: читатель сильно увлечется всем этим материалом, покоренный примитивной занимательностью.
М.А. Золотоносов1
...По безапелляционному приговору третьего «Мастер и Маргарита» — это просто «путеводитель по всей субкультуре русского антисемитизма». Этот, как видите, даже утонченностью не маскируется, прямо, без эстетических экивоков — кистенем наотмашь! Вот так они озоруют нынче, наши шалуны, — «кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз»!
В. Максимов2
И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не так же ли поступают и язычники?
Иисус Христос3
В последнее время было немало попыток доказать наличие в творчестве М.А. Булгакова элементов антисемитизма. Если бы этим занимались только издания, в аргументации которых логика подменяется апеллированием к зоологическим инстинктам читателя, на эти потуги вряд ли стоило бы обращать внимание. Но публикацией таких материалов стали заниматься солидные, уважаемые журналы; и хотя журнальная площадь выделяется, похоже, не под тему, а под имя модного автора, это не меняет сути. Даже наоборот...
Вот, например, литературный критик М.А. Золотоносов в майском 1991 года (к столетию Булгакова!) номере «Литературного обозрения» опубликовал статью «Сатана в нестерпимом блеске», где, щедро привлекая вместо аргументов допущения типа «возможно», «на наш взгляд», «не исключено», «можно подозревать», «видимо», «весьма вероятно» и т. п., пытается доказывать, что творчество Булгакова находилось под влиянием некоей «СРА» — «субкультуры русского антисемитизма» (насколько можно понять, авторство этой креатуры принадлежит самому М.А. Золотоносову). При этом автором совершенно игнорируется то обстоятельство, что само понятие о культуре, пусть даже с какими-либо скидками на «суб», несовместимо с антисемитизмом.
В.В. Гудкова, известная своими работами о творчестве Булгакова, в опубликованной также к столетнему юбилею в «Дружбе народов» (!) обширной статье «Михаил Булгаков: расширение круга. Проблема «Россия-Запад» в творчестве писателя» при рассмотрении вопроса о присутствии иронии в творчестве Булгакова, перечислив ряд ранних произведений, в которых, по ее мнению, булгаковская ирония проявляется наиболее характерно, почему-то совершенно не упоминает роман «Мастер и Маргарита», при создании которого именно ирония использована в качестве одного из основных творческих приемов. Зато исследовательницей обнаружены «...определенные антиеврейские интонации, присутствующие в ранних произведениях Булгакова (достаточно выстроить цепочку: Кальсонер — Рокк — Швондер — Шполянский — ...) [...] Но Воланд в «Мастере» — фамилия которого (кого — Мастера? — А.Б.) читается по-разному — и Фаланд, и Вольф — эту цепочку как раз и обрывает».
Пожалуй, не совсем так. Воланд ничего не обрывает. Во-первых, потому, что в приведенной В. Гудковой цепочке едва ли можно усмотреть намек на антисемитизм. Ведь выстроенной цепочки «Безухов — Ростов — Волконский — Курагин...» вряд ли достаточно для вывода об «определенных» антирусских «интонациях» автора этих образов... Исследовательница по известной только ей причине совершенно упускает из виду то обстоятельство, что произведения, в которых фигурируют фамилии перечисленных ею булгаковских персонажей, по сути своей являются сатирическими памфлетами, отражающими реалии окружавшей писателя действительности. Обнаруженные В.В. Гудковой в произведениях Булгакова «интонации» можно с неменьшим успехом найти в любом телефонном справочнике Москвы 20—30-х годов. А ведь телефонные справочники трудно заподозрить в ангажированности...
Во-вторых, большинство исследователей параллель с Воландом проводят через Мефистофеля, «нордическое» происхождение которого едва ли дает основание для использования этого образа в качестве аргумента в пресловутом «еврейском вопросе».
Здесь уместно отметить небезынтересную деталь: все исследователи, бравшиеся за эту неблагодарную тему, как-то боком обходят главный роман Булгакова, где изложено его кредо по основным гуманитарным, этическим и политическим вопросам. Если и упоминают о нем, то скороговоркой, как бы отбывая повинность, и стремятся уйти от него сами и увести читателя побыстрей и подальше... Мы уже видели, как изящно, скрывшись за фразой об оборванной Воландом цепочке, сумела ничего не сказать В В. Гудкова.
Хотя М.А. Золотоносов и работник отдела рукописей Государственной библиотеки имени Ленина (Российской Государственной Библиотеки) В.И. Лосев тоже не решаются идти дальше ранних редакций романа, сделанные ими наблюдения носят не менее сомнительный характер. Но есть во всем этом интересный момент. Создается впечатление, что они просто недоговаривают что-то такое, что не совсем стыкуется с их версиями. Собственно, ситуация не нова — она описана в самом романе, в кем только не исследованной знаменитой тринадцатой главе. Только, похоже, место это в «Мастере и Маргарите» для кого-то слишком уж пахнет ладаном.
К этому месту мы еще возвратимся, поскольку оно, собственно, является одним из основных ключей, входов в содержание подлежащего расшифровке «черного ящика», каковым, несмотря на четверть века «открытой» жизни «Мастера и Маргариты», все еще остается роман для многих исследователей.
...Начать разбор лучше всего, пожалуй, со сцены в «Грибоедове» из самой первой, уничтоженной в 1930 году редакции романа, фрагменты реконструкции которой М.О. Чудаковой помещены в той же книжке «Литературного обозрения», что и упомянутая статья М.А. Золотоносова:
«— Бейте, Граждане, <жида злодея!> арамея! — вдруг взвыл Иванушка и, высоко подняв левой рукой четверговую свечечку, правой засветил неповинному в распятии любителю гольфа чудовищную до... плюху. ...бледного лица и он улегся на асфальте... И вот тогда только на Иванушку догадались броситься...
Воинственный Иванушка... забился в руках. Антисемит! — истерически прокричал кто-то» (выделенные места соответствуют сохранившимся фрагментам текста, взятые в угловые скобки слова вычеркнуты Булгаковым).
В принципе, при очень поверхностном или недобросовестном подходе может сложиться впечатление, что этот отрывок действительно может служить аргументом для сторонников версии об антисемитизме Булгакова. Собственно, попытка использовать его в качестве доказательства содержится в работе М.А. Золотоносова, который, впрочем, не обратил внимания на два существенных момента, не только опровергающих его версию, но и свидетельствующих о прямо противоположном.
Во-первых, авторские слова «неповинному в распятии» (из контекста можно заключить, что уложенный сгоряча Иванушкой на асфальт «любитель гольфа» был евреем) уже недвусмысленно отражают позицию писателя относительно т. н. «исторической вины» еврейского народа. Во-вторых, в рассуждениях М.А. Золотоносова присутствует явный методологический изъян: отрывок приведен не полностью, из него исключены завершающие слова, придающие всему этому месту смысл, прямо противоположный тому, который ему приписывается исследователем:
«— Да что вы, — возразил другой, — разве не видите, в каком состоянии человек! Какой он антисемит? С ума сошел!»
Полагаю, что последняя фраза полностью исключает возможность каких-либо толкований в предлагаемом М.А. Золотоносовым плане, поскольку неправомерно говорить об антисемитизме писателя, который само это понятие приравнивает к умопомешательству.
Эта же тема поднимается и в другой ранней редакции романа, опубликованной под названием «Черный маг»; там рассказ Воланда о событиях в Ершалаиме вызвал заинтересованную реакцию его собеседника:
«— Скажите, пожалуйста, — неожиданно спросил Берлиоз, — значит, по-вашему, криков «распни его!» не было?»
Можно видеть, что в этой редакции вопрос т. н. «исторической вины» ставился Булгаковым прямо, без какой-либо зашифровки. И настолько же открыто подается однозначный ответ, который можно расценить только как неприятие писателем самой мысли о вине еврейского народа в казни Христа:
«Инженер снисходительно усмехнулся: — Такой вопрос в устах машинистки из ВСНХ был бы уместен, конечно, но в ваших!.. Помилуйте! Желал бы я видеть, как какая-нибудь толпа могла вмешаться в суд, чинимый прокуратором, да еще таким, как Пилат!»
Следует ли говорить о том, что этот отрывок, вносящий ясность в позицию Булгакова по весьма щекотливому вопросу, никак не комментируется исследователями, пытающимися выстраивать на песке какие-то ничего не доказывающие «цепочки»? Для них он просто как бы не существует. Здесь, пожалуй, дело вовсе не в методологии, а в откровенной ангажированности исследователей, усилия которых направлены не на беспристрастное выяснение истины, а на заданный конечный результат. В еще одной редакции романа, опубликованной под названием «Великий канцлер»4, в уста Пилата вложены такие слова об иудеях: «О, род преступный! О, темный род!..», которые в одном из вариантов выглядели еще более резко. В.И. Лосев, выступивший в роли публикатора и комментатора, с готовностью приводя текст, вычеркнутый Булгаковым, сетует на то, что «в последующих редакциях [...] наиболее резкие выражения Пилата в адрес первосвященника иудеев были сняты. Вероятно, автор опасался обвинений в антисемитизме. В результате не прозвучали в полную силу первоначальные творческие замыслы писателя политического характера»5.
Вот так, не вникнув как следует в содержание ни окончательной, ни публикуемой им редакции, публикатор подводит итог четвертьвекового спора вокруг знаменитого романа. По Лосеву выходит, что роман утратил свою политическую остроту, и что Булгаков-де не смог проявить свое отношение к «темному роду».
Трудно обойти вниманием и фразу, завершающую процитированную сентенцию В.И. Лосева: «Ибо в первых редакциях романа о дьяволе острие булгаковского обличения было направлено главным образом против Кабалы, а уже во вторую очередь — против властелина». Непонятно, на основании чего сделан такой вывод, и кого, по мнению В.И. Лосева, Булгаков должен был причислять к этой Кабале. Следует полагать, что уж во всяком случае не представителей «коренной национальности», хотя содержащиеся в «Черном маге» («Составление, текстологическая подготовка, предисловие и комментарии Виктора Лосева»6) авторские, то есть, самого Булгакова слова о том, что русский человек не только нагловат, но и трусоват7, должны были развернуть ход мысли автора комментариев в несколько неожиданном для него самого направлении. Эта фраза тем более должна была насторожить истинного русского патриота, что в качестве одного из основных лейтмотивов этического пласта романа рефреном проходит утверждение о трусости как самом большом зле...
Но не будем следовать сомнительной методе и приписывать русскому писателю М.А. Булгакову антирусские настроения. Просто из этого примера следует, что к анализу комментируемого материала, тем более в рассматриваемом аспекте, нельзя подходить легковесно.
Что же касается творческих замыслов «писателя политического характера», то и в этом вопросе В.И. Лосев неточен. При внимательном и, главное, непредвзятом чтении окончательной редакции романа нетрудно обнаружить, что это — острейший политический памфлет, в котором Булгаков выразил то, чего от него, если судить по работам не совсем добросовестных комментаторов, казалось бы, никак нельзя было ожидать. Именно в романе как раз четко просматривается отношение его автора и к сатанинской личности Основателя советского государства, и к поступившему в услужение адской Системе Основоположнику социалистической литературы, и к некоторым граням деятельности прославленных театральных корифеев. Но здесь речь не о политических воззрениях писателя; об этом — отдельный разговор. Пока же ставится более узкая задача — разобраться с тем разделом этического пласта, где Булгаков недвусмысленно демонстрирует свою позицию в весьма щекотливом вопросе.
Действительно, даже при первом, самом беглом чтении романа бросается в глаза то обстоятельство, что одной из центральных гуманистических тем «романа в романе» является «антиюдофобская». Сигнал о наличии таких моментов в «ершалаимских» главах содержится в знаменитой тринадцатой главе, настолько, казалось бы, перелопаченной, что многочисленные исследователи, похоже, оставили всякую надежду найти в ней что-то существенно новое, сосредоточившись на бесплодном смаковании надуманных нюансов.
В отличие от общепринятого обыгрывания тринадцатого номера главы с «инфернальных» позиций, М. Золотоноши пытается искусственно притянуть его к теме «антисемитизма» Булгакова, увязывая его с буквой «мем» из еврейского алфавита: «Нельзя исключить того, что глава «Явление героя» имеет тринадцатый номер не случайно: он предопределен буквой на шапочке. (Может быть, намеренно указано и количество дач в Перелыгино, принадлежащих МАССОЛИТу, — 22, по количеству букв еврейского алфавита?)».
Здесь М.А. Золотоносов позволил себе использовать прием, который сам же за полгода до этого блестяще разгромил применительно к методе построений Б.М. Гаспарова, — ведь с таким же успехом можно принять и версию Л.М. Яновской, в соответствии с которой буква «М» на шапочке Мастера означает не что иное, как символизирующую Воланда перевернутую латинскую букву «дубль-вэ» («W»). В принципе, сколько в мире языков, столько может быть и недостаточно обоснованных версий. Все же, не вдаваясь в масштабные лингвистические экскурсы, стоит остановиться на двух моментах, имеющих непосредственное отношение к гипотезе М.А. Золотоносова.
Например, если даже начать хотя бы с того языка, на котором М.А. Булгаков написал свой роман, то можно обнаружить, что испокон веков за русской буквой «м» («мыслете») закреплено число «сорок». Вспомнить хотя бы то значение, какое играет сороковой день в христианской религии! — сорок лет водил Моисей народ израилев по пустыне при освобождении из египетского плена; сорок дней оставался он на горе Синайской, столько же провел в пустыне Илия; искушение Христа и пост в пустыне длились также сорок дней; на сороковой день по воскресении Христос был вознесен на Небо... Ф. Фаррар писал, в частности: «Сорок дней, — число, которое встречается в Святом Писании очень часто и всегда при искушениях или наказаниях. Ясно, что оно было священное и знаменательное»8. Да и «Сорок сороков» — не булгаковское ли это? Исходя из фабулы романа и библейских преданий, при наличии минимальной фантазии можно такого напридумать! И чем такая версия будет хуже предлагаемой Золотоносовым?
С другой стороны, указанное автором количество букв в алфавите (22) и порядковый номер буквы «мем» (13) далеко не так очевидны, как это может показаться на первый взгляд. И даже название издаваемого в Израиле журнала «22», перепечатки статей из которого можно обнаружить в том же номере «Литературного обозрения», в данном случае не является аргументом.
Начать придется с определения, о каком еврейском алфавите, собственно, идет речь. Если о том, в соответствии с которым канонизировалось количество Книг Нового Завета, то там когда-то числилось 27 букв. Составители изданного в 1982 году в Иерусалиме самоучителя современного иврита доктор Шоана Блюм и профессор Хаим Рабин показывают 26 букв алфавита, в котором «мем» занимает пятнадцатое место. Если брать язык идиш, то наиболее авторитетным из отечественных следует считать выпущенный в 1989 году в издательстве «Русский язык» (Москва) «Русско-еврейский (идиш) словарь», алфавит которого числит 32 буквы; «мем» в нем — двадцатая по счету. В «Самоучителе языка идиш» (тот же год, то же издательство) его автор С. Сандлер сообщает, что в этом языке — 28 букв.
Изложенное показывает, что говорить о преднамеренном включении Булгаковым этого момента как одного из ключевых для расшифровки вряд ли уместно — это может только запутать исследователей. А если все-таки исходить из «канонического» числа букв 22, то следует отметить, что имеются в виду буквы, одним из признаков которых является то, что каждая из них означает определенное число. И вот на протяжении уже нескольких тысяч лет во всех разновидностях еврейского алфавита «мем» означает число «сорок», которое спутать с числом «тринадцать» никак невозможно (попутно отмечу, что буквенно-числовая символика перешла в кириллицу именно из древнееврейского алфавита).
Что же касается двадцати двух дач в Перелыгино, то можно рассмотреть другую гипотезу, в соответствии с которой цифра 22 была включена в текст романа как дублирующий ключ, указующий на дату его финала. Полагаю, что именно такое количество дач числилось на балансе Литфонда в середине июня 1936 года (о значении этой даты будет сказано ниже).
К тому же, относящееся к ивриту число 22 не могло обыгрываться Булгаковым в рассматриваемом М. Золотоносовым плане хотя бы уже потому, что в тридцатые годы, когда создавался роман, этот язык в СССР был практически неизвестен.
Давайте же возвратимся к той главе, которую так любят исследователи, и посмотрим, все ли они там увидели: «...Появилась статья критика Аримана, которая называлась «Враг под крылом редактора», в которой говорилось, что Иванов гость, пользуясь беспечностью и невежеством редактора, сделал попытку протащить в печать апологию Иисуса Христа (здесь и далее выделена мною — А.Б.) [...] Через день в другой газете за подписью Мстислава Лавровича обнаружилась другая статья, где автор ее предлагает ударить, и крепко ударить, по пилатчине и тому богомазу, который вздумал протащить ее в печать [...] Я развернул третью газету [...] называлась статья Латунского «Воинствующий старообрядец».
Как видим, пресса вполне открыто ругала Мастера за то, что обозначалось понятием «поповщина». Заострив внимание читателя на этом вопросе, в том числе путем использования бросающихся в глаза нарочитых стилевых огрехов9, Булгаков дает вслед за этим красочное описание гнева Маргариты и эпизод с колоритным персонажем — Алоизием Могарычем, — чего оказывается вполне достаточно, чтобы читатель под их впечатлением механически проскочил через как бы мимоходом брошенную дополнительную информацию о публикациях в газетах:
«Статьи не прекращались. Над первыми из них я смеялся. Но чем больше их появлялось, тем более менялось мое отношение к ним. Второй стадией была стадия удивления. Что-то на редкость фальшивое и неуверенное чувствовалось буквально в каждой строчке этих статей, несмотря на их грозный и уверенный тон. Мне все казалось, — и я не мог от этого отделаться, — что авторы этих статей говорят не то, что они хотят сказать, и что их ярость вызывается именно этим».
На первый взгляд может создаться впечатление, то эта дополнительная информация всего лишь дублирует уже сказанное. И вот, после описания экспрессивного поведения Маргариты и пассажа с Алоизием Могарычем инертный мозг читателя услужливо подсказывает, что речь-де снова идет о «пилатчине»; поэтому острота восприятия этого места явно не соответствует его действительной значимости.
О том, что это место не является продолжением первого, а как бы начинает повествование заново, Булгаков подчеркивает словами: «Статьи не прекращались. Над первыми из них я смеялся». То есть, нам дают понять, что уже описанное подается снова, но как бы под другим углом зрения. Каким? Разве не о «пилатчине» снова идет речь?.. Нет, в статьях о «пилатчине» писалось открыто; здесь же «...авторы этих статей говорят не то, что они хотят сказать...»
Что же это за тема такая, о которой открыто говорить нельзя, но сильно хочется, и из-за которой критики вынуждены изливать свой гнев на «пилатчину»?
Эту тему долго искать не надо, в условиях России она достаточно известна. Описанная в романе ситуация содержит прямое указание на то обстоятельство, что в произведении Мастера имелись не понравившиеся критикам антиюдофобские моменты. Иными словами, в тринадцатой, «московской» главе Булгаков устами Мастера сигнализирует о наличии антипогромных моментов в «ершалаимских» главах, чего не захотели заметить за четверть века маститые массолитовцы-шестидесятники. Подчеркиваю, — именно не захотели заметить, поскольку в их невнимательность поверить просто невозможно. Теперь остается перечитать «ершалаимские» главы романа и проверить, насколько правомерен сделанный вывод.
В первую очередь следует дать оценку высказанному Пилатом обвинению еврейского народа в казни Христа («Так знай же, что не будет тебе, первосвященник, отныне покоя! Ни тебе, ни народу твоему»), особо резкая форма которого в ранних редакциях романа послужила В.И. Лосеву основанием для сделанных им утверждений.
Если исходить из содержания многочисленных работ, в которых актеры пытаются доказывать, что главной темой этического пласта романа является апологетика преступления Пилата, то вложенные в его уста обвинения можно было бы расценивать как подтверждение сентенций В.И. Лосева, В. Гудковой, М.А. Золотоносова. Собственно, к этому дело и идет — медленно, но неуклонно. Например, В.В. Петелин в своих работах довольно размашисто, с явно выраженных этатических позиций («Пилат — Петр Великий — Сталин») и не скупясь на розовую краску, пытается доказывать, что Пилатом-де руководило благородное чувство долга перед родной державой, и что по отношению к Христу он поступить иначе просто не имел права:
«В отечественной и мировой истории порой находят такие поступки и действия крупных личностей, которые с точки зрения морали называют злом. Но это «зло» способствует благу жизни, раскрывает добрые перспективы общеисторической судьбы. Отдельные люди могут страдать при этом, проклинать «злого» человека, принесшего им столько страданий и слез, но общее дело зато выигрывало (прекрасная иллюстрация идей гитлеровского «Майн кампф» — автор, похоже, не приемлет тезиса Достоевского о слезинке одного ребенка ради «общего дела» — А. Б.).
[...] Как государственный деятель, Пилат посылает Иешуа на смерть. Иного выхода у него не было. Он оказался в трагическом положении, когда должен утверждать приговор вопреки своим личным желаниям. Так поступал Петр Великий, подписывая смертный приговор собственному сыну. Так поступил Сталин, когда отказался спасти сына Якова путем обмена на Паулюса [...] Интересы государства здесь выше личных желаний. На этом стоит и стоять будет государственность, законы и положения [...] Булгаков прощает Пилата, отводя ему такую же роль в философской концепции, как и Мастеру»10.
Лихо — ну прямо «За Родину, за Кесаря!», да и только! Сплошной «юбер аллее»... Но ведь еще Фарраром было отмечено: «Страдавшего при Понтийском Пилате, — так в каждом христианском исповедании поминается несчастное имя Римского прокуратора»11. А что Булгаков пользовался работами Фаррара при создании романа, общеизвестно.
Словом, булгаковедение уже вплотную подошло к той черте, когда авторитет Булгакова вот-вот возьмут на вооружение издания черносотенного толка.
Да, но почему подбираются к этой теме как бы с задворок? Да потому, что несмотря на все старания, не получается образ верного долгу служаки Пилата. Ведь, перечитывай «ершалаимские» главы, каждый раз Находишь новые штрихи, характеризующие его изощренное лицемерие. Нет, не о величии государства думает этот человек, как это пытается приписать ему В.В. Петелин, а просто спасает свою шкуру. Волчью шкуру (во второй полной рукописной редакции, опять же опубликованной В.И. Лосевым, Пилат прямо и откровенно сравнивается с волком: «Четыре глаза в ночной полутьме глядели на Афрания, собачьи и волчьи»; собачьи — верной Банги, волчьи — Пилата12). Да и кесарь в решающую минуту представился Пилату не в величественном облике, а в виде плешивой головы с разъедающей кожу язвой на лбу, с запавшим беззубым ртом и отвисшей нижней капризною губой. Какое уж там величие...
...Муки совести, описанные Булгаковым? Да, но они не заменят саму совесть. Перефразируя слова другого персонажа романа, можно сказать, что. совесть бывает только единственной свежести; она либо есть, либо ее нет совсем, и никакие муки саму совесть заменить не могут (хотя почему, собственно, «перефразируя»? Разве действительно осетрину имел в виду Воланд, — простите, сам Булгаков, говоря о «первой свежести»?..) К тому же совесть, если она есть, срабатывает до преступления; правомерно ли говорить о ней, если преступление совершено?
...Убийство Иуды как попытка внести хоть какую-то справедливость после свершившейся трагедии? Нет, Булгаков четко показывает, что это — очередной акт проявления трусости, а точнее — трусливой мести Иуде за собственное малодушие. Но и месть фактически не удалась — попытка одного предателя смыть кровью другого со своих рук кровь Иешуа душевного успокоения не принесла.
Нет, не тот человек Пилат, устам которого мог бы доверить Булгаков высказать что-то свое, личное... Совсем наоборот: вложив в уста трусливого лицемера адресованное еврейскому народу обвинение, он этим самым опровергает его смысл, придавая ему противоположный знак. Да и ситуация дает однозначное толкование этой теме: нельзя доверять суждениям человека, обвиняющего целый народ в преступлении, которое он сам же и совершил. Собственно, это обвинение приводится Булгаковым в развитие ситуации с Иудой, которого Пилат не казнил, а подло убил из-за угла.
Эти соображения в равной степени применимы и к вариантам из ранней редакции, что совершенно лишает почвы для приведенных выше рассуждений В.И. Лосева о «не прозвучавших в полную силу» творческих замыслах Булгакова. Просто замысел был не тот, какой хотелось бы кому-то видеть.
Итак, сцену с обвинениями Пилата следует рассматривать как апологетику еврейского народа, неповинного, по мнению писателя, в том, в чем его обвиняют черносотенцы. Это — настолько существенный тезис, что Булгаков счел необходимым неоднократно продублировать его в тексте. Поскольку и эти места в романе внимания исследователей не привлекли, то извольте:
...«Мы теперь будем всегда вместе [...] Раз один — то, значит, тут же и другой! Помянут меня, — сейчас же помянут и тебя!» Эти обращенные к палачу слова жертвы созвучны с приведенным выше высказыванием Фаррара. Они означают, что одиозная слава Пилата в поколениях будет неразрывно связана с именем Иисуса. Это — не что иное, как прямое обвинение Пилата, и только его одного; обвинение, отрицающее вину народа. И оно тем более значимо, что вложено в уста самого Иешуа.
Еще один очень важный момент, выпавший из поля зрения исследователей, — диалог Пилата с Левием Матвеем. На предложение прокуратора поселиться в Кесарии и служить в его библиотеке Левий ответил отказом.
«— Почему? — темнея лицом, спросил прокуратор, — я тебе неприятен, ты меня боишься?
Та же плохая улыбка исказила лицо Левия, и он сказал: — Нет, потому что ты будешь меня бояться. Тебе не очень-то легко будет смотреть в лицо мне после того, как ты его убил». Находящийся рядом с блудницами на самой нижней ступени общества, презираемый всеми и не допускаемый в Храм жалкий мытарь осмеливается на неслыханную дерзость, — он не только не выражает своего страха перед свирепым прокуратором, но, наоборот, утверждает, что тот сам будет его бояться. Бояться потому, что это он, прокуратор, убил Иешуа. Только он один, ни о какой вине народа речи здесь нет. В качестве последней точки в этом вопросе служит неожиданная реакция прокуратора:
«— Молчи, — ответил Пилат, — возьми денег». То есть, вместо того, чтобы уничтожить Левия на месте за дерзость, он пытается откупиться, фактически признавая этим самым свою вину.
Но и это не все. Булгаков заставляет Пилата идти на еще более невиданное унижение: ссылаясь на авторитет Иешуа, прославленный своей свирепостью прокуратор просит жалкого мытаря о милости к себе: «— ...Ты жесток, а тот жестоким не был...» Таким образом, диалог Пилата и Левия несет значительную идейную нагрузку, раскрывая истинное отношение Булгакова к апокрифическому толкованию т. н. «исторической вины» еврейского народа.
Как видим, при создании романа «Мастер и Маргарита» в качестве одного из стержневых моментов этического пласта ершалаимских глав мыслилась апологетика еврейского народа в контексте пресловутой «исторической вины». С другой стороны, достойно глубочайшего удивления то обстоятельство, что, кроме необоснованных и, к счастью, достаточно неквалифицированных попыток приписать Булгакову проявления антисемитизма, в огромном потоке околобулгаковских исследований нет ни одного упоминания о том, что в окончательной и знаменитой на весь мир редакции романа эта тема присутствует вообще. А ведь именно она прямо указывает на основной прототип образа Мастера, которым, конечно же, сам Булгаков ни в коей мере не является13.
Подытоживая сказанное, следует отметить, что роман «Мастер и Маргарита» свидетельствует об активной апологетической позиции Булгакова в отношении т. н. «исторической вины» еврейского народа; эта позиция четко проявляется на всех стадиях работы над романом. Преднамеренность включения этой темы подтверждается и ее особой, стержневой ролью в фабуле, где она несет двойную нагрузку, являясь еще и своеобразным ключом, указующим не только на личность прототипа образа Мастера, но и на тональность, в которой должен быть прочитан весь этический пласт.
* * *
Уж коль скоро зашел разговор о булгаковской этике, то, пожалуй, самое время сказать слово и о проявлении этики по отношению к самому Булгакову со стороны уважаемых (или теперь уже просто модных?) критиков.
Полагаю, что изложенные в этой главе выкладки вряд ли могут вызвать по-настоящему аргументированные возражения — по крайней мере, со стороны здравомыслящих людей. После появления в «Литературном обозрении» статьи М.А. Золотоносова я по наивности направил Михаилу Анатольевичу письмо, в котором в сжатой, но достаточно ясной и подчеркнуто уважительной форме изложил приведенные выше соображения. Возможно, редакция журнала не выполнила свой долг и не переслала своему автору отклик читателя, поскольку через год критик развил эту же тему на страницах другого издания:
«Мастер и Маргарита» растет [...] из бульварной литературы начала XX века. Всю жизнь сознательно стремившийся к славе, успеху, Булгаков писал роман, на успех как бы обреченный. Это выразилось не только в особого рода упрощении основных линий романа, заставляющих вспомнить о технологии изготовления экспонатов «масскульта», но и в упрощении центральных образов до схем, лишенных глубины и психологии, до знаков. Булгаков использовал готовые бульварные жанры в качестве строительного материала, отбирая лишь то, что уже доказало свою несомненную способность поражать и увлекать читателя».
Характерно, что это обвинительное заключение, составленное в лучших традициях Массолита, мастер гильдии критиков предварил заглавием, сформулированным по образцам, характерным для ставшего таким привычным за 70 лет жанра политического доноса: «Булгаков грех. Неюбилейные размышления о итогах «булгаковского года». Что ж, в «упрощении до схем, лишенных глубины и психологии, до знаков» М.А. Золотоносову не откажешь. Что есть, то — есть. И, казалось, появившаяся после этого краткая, но емкая реплика М. Панина14 (цитирую только часть: «Пора, по-моему, ставить уважаемому критику диагноз. У психотерапевтов, долгое время имевших дело с сумасшедшими, часто развивается так называемая наводящаяся шизофрения. Тотальная война с антисемитизмом, которой некоторые литераторы посвящают всю свою жизнь без остатка, переходит порой в «охоту на ведьм» и не менее опасна для такого боевика, чем наводящаяся шизофрения») поставила не только диагноз, но и последнюю точку в этом затянувшемся разговоре.
Но как оказалось, битому неймется: «Я с удовольствием изучаю СРА [...] «Мастер и Маргарита» вырос из бульварной литературы, я это доказываю, и это многих огорчает»15.
Нет, Михаил Анатольевич, огорчает не это, а то, что под своим «доказываю» маститый критик подразумевает прозрения более чем сомнительного достоинства — «возможно», «на наш взгляд», «не исключено», «можно подозревать», «видимо», «весьма вероятно», которые даже при наличии самого пылкого воображения нельзя признать «вереницей прочно упакованных силлогизмов». И уж если «на наш взгляд», то все это выглядит так же доказательно, как и набор сентенций гоголевского персонажа, закончившего свои «Записки» глубокомысленным вопросом о наличии шишки под носом у алжирского бея.
То, что Вы именно «с удовольствием» изучаете низкопробную бульварщину, вышедшую из-под пера далеко не лучшей части русского народа, — лишь симптом Вашей патологии. Но, в конечном счете, Ваши болячки — Ваши проблемы. Да и плод больного воображения — вывод о наличии в культуре русского народа некоей антисемитской «субкультуры» — был бы не так страшен, если бы его не подхватили с бездумной готовностью весьма солидные издания, предоставляющие Вам возможность изгаляться на своих полосах. Страшно то, что работники этих изданий не понимают, что Ваши измышления распространяются на всю русскую культуру и всех ее носителей. В том числе и на Льва Толстого, создавшего по просьбе Шолом Алейхема целый цикл произведений, чтобы помочь после погромов в Кишиневе. Вспомним Горького, ненавидимого черносотенцами за его антипогромные памфлеты. А ведь это — русские люди, столпы нашей культуры. А Вы, простите, увлекшись копанием в выгребной яме, пропитались ее запахами, вот Вам теперь и кажется, что все вокруг пахнет так же. И то время, которое Вы посвятили археологии отхожих мест, лучше бы использовали для чего-то более полезного.
Ну хотя бы научились читать, например. Ведь умение читать все-таки необходимо критику, не так ли? Вспомнили хотя бы мысль проницательного Ю. Айхенвальда, высказанную им еще в 1911 году: «...Кто не умеет читать, не должен заниматься историей литературы»16.
Задумались бы, о каком народе так уважительно писал Нестор-летописец (конец 12 — начало 13-й стр. Ипатьевского списка)... И почему в былинах, восходящих к дохристианской эпохе, уже фигурирует число «сорок»? Сопоставили бы это с до сих пор не объясненными лингвистическими парадоксами в древнерусском языке; похоже, уже тогда отношение наших предков к этому народу вряд ли ограничивалось одним лишь уважением... Или: символизирующую мировую катастрофу булгаковскую черную тучу, накрывшую Солнце в Москве, с описанием битвы Игоря с половцами: и там черные тучи, символизирующие врагов Руси, идут с самого моря, хотят прикрыть четыре солнца. Да, Михаил Анатольевич, истоки закатного романа следует искать, скорее, в памятниках древнерусской культуры, чем в творчестве полуграмотных антисемитов. Дарю гам идею, разрабатывайте ее, пусть это доставит Вам удовольствие.
Примечания
1. М. Золотоносов. Булгаков грех. Неюбилейные размышления о итогах «булгаковского года». «Смена». СПб., 18.07.1992.
2. В. Максимов. Марш веселых ребят. «Литературная газета», 19.2.1992 г.
3. Нагорная проповедь. Евангелие от Матфея, 5—47.
4. «Слово», с 4-й по 9-ю книжку за 1991 год.
5. «Слово», № 4 — 1991, с. 16.
6. Михаил Булгаков. Избранные произведения. Киев, «Дніпро», 1990 г.
7. Там же, с. 45.
8. Фредерик В. Фаррар. Указ. соч., с. 55.
9. Например, повторы типа «Появилась статья критика Аримана, которая называлась «Враг под крылом редактора», в которой говорилось, что Иванов гость...»; «в другой» — «другая», и Т.П.
10. В.В. Петелин. Михаил Булгаков. Жизнь. Личность. Творчество. М., «Московский рабочий», 1989, сс. 450, 459, 462.
11. Фредерик В. Фаррар. Указ. соч., с. 99.
12. М.А. Булгаков. Князь тьмы, с. 246.
13. Наличие в созданном Мастером романе апологетических моментов в отношении еврейского народа однозначно указывает на личность основного прототипа этого образа — А.М. Горького, «антипогромные» памфлеты которого получили наибольшую известность.
14. Михаил Панин. Вот такая СРА. «Литературная газета», 28.10.92.
15. Из жизни карандашей. Критик М. Золотоносов в беседе с обозревателем «ЛГ» С. Тарощиной. «Литературная газета», 21.7.93.
16. Ю. Айхенвальд. Силуэты русских писателей. М., «Республика», 1994, с. 25.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |