Заключение

Слово в литературном произведении функционирует по отношению к реальности (т. е. к автору и к изображаемому объекту) по-разному. Разное соотношение «иллюзивности» и «аутентичности» (отношение их напоминает связь внешней и внутренней формы) наблюдается в аллегории (которая по отношению к объекту аутентична, но антииллюзивна), в поэтическом тексте (по отношению к объекту, отрицающем и аутентичность, и иллюзивность) и в fiction (по отношению к объекту аутентичной, но не иллюзивной).

В литературной практике 30-х гг. человека, а тем самым и слово, лишили духовности (человека превратили в сумму рефлексов; слово обозначало только обособленный, материальный объект, т. е. духовное трансцендирование слова — связь «понятие-понятие» — было объявлено реакционным остатком мифа о душе...). Это можно было сделать в теории, но не на практике (людям пришлось бы вообще замолчать). В литературных произведениях авторов, руководящихся указаниями теоретиков того времени, замена духовного на материальное привела к своеобразным парадоксам. Для уравновешения духовного и материального аспектов слова в произведениях как бы оживал сам предмет, словом обозначаемый (бетон, чугун, сталь...).

В качестве примера приведем стихи «поэта» Сухарева «О гвоздях» (не о человеке, который украл гвозди, а о гвоздях). Когда герой стихотворения «унес незаметно десяток гвоздей»:

«Перед ним встал
...расточающий рокот
струящий по трубам потоки тепла
Горячим кошмаром
Гигантским упреком
Завод
Недовыполнивший промфинплан.»

И напротив, когда рабочий возвращает гвозди:

«...с расстановкой, со смехом
В заводе моторы запели везде»¹.

К стати сказать, в стихотворении оживает только изображение движущейся техники, герой является совершенно обезличенным. Образы «живого» завода интересны тем, что перед нами — не поэтический язык (метафора), a fiction (изображение; ср. с теоретическими взглядами Фриче об индустриальном реализме, как проявлении механизированной, овеществленной, обезличенной и обездушенной культуры). Можно добавить, что таким же образом как бы оживали объекты магических лозунгов (ударный труд перевоспитает человека!), содержавшиеся в них призывы должны были воплощаться в жизнь автоматически, с помощью неодушевленного предмета.

Однако использование (подмена) поэтического слова (по отношению к объекту не аутентичного) в функции fiction (по отношению к объекту аутентичной) могло вызвать к жизни только псевдоаутентичность.

Замена духовного на материальное в слове, т. е. замена в слове отношения «понятие-понятие» отношением «понятие-объект», не могла вызвать те же перемены в самой реальности, о которой это данное слово высказывалось, так как слово трансцендирует через свои границы только в своем духовном аспекте, а не материальном. Однако от слова требовали тогда именно трансцендирования в его материальном (отношение «слово-объект») аспекте. Слово должно было стать действенным средством переделки мира (т. е. стать предметно аутентичным, т. е. стать материальной практикой, отождествиться с этой же практикой).

Однако трансцендирование слова в его предметной сфере невозможно. То, что слово в таких произведениях не было аутентичным, т. е. что не произошло полного отождествления слова с реальностью, нам наглядно показывает обсуждение романа Гладкова «Энергия» самими рабочими, происходившее в 1935 году. Рабочий Енютин тогда сказал в недоумении (следует добавить, — в отличие от других, утверждающих, что роман помогает повышать качество работы): «Мне хотелось ощутить в романе, изображающем переделку людей, пути этой переделки. Мне хотелось, прочтя книгу, узнать, — как можно перевоспитать людей, с которыми встречаешься в своем цеху, на своем заводе. А у нас есть такие люди, которых надо перевоспитывать. Я хотел бы узнать, как в процессе труда, в процессе производства можно переделать людей (подчеркнуто мною — П.А.). Я искал ответ на этот вопрос, когда читал книгу, и найти его не мог. (...) Язык романа очень сложный, встречаются слова, которые просто непонятны, не говоря о большом количестве иностранных технических слов, которые нужно искать в словаре. И невольно спрашиваешь себя, почему не делаются сноски, что то или иное слово означает»².

Поиски художественности, связанной с материальной (практической) предметностью должны были доказать, что духовная художественность потеряла смысл.

В этот момент Булгаков обратился к «фантастическому слову», которое утверждает себя в роли духовного посредника между материальным и духовным миром (таким образом слово функционирует всегда, однако в фантастических жанрах происходит самоосознание этого факта, т. е. самоосознание духовного характера этого посредничества, проявляющегося в отношении «понятие-понятие»).

Слово не имеет смысла в «себе», его значение может проявляться только через другие слова, с которыми оно может объединяться в высказывания (из-за того слово аутентично...). Таким же образом, как мы стремились показать, функционирует литературное произведение, так как не имеет предметного характера. Оно в своей символической сфере — вне себя, в окружающей его духовной среде, в сфере культуры (в отличие, например, от очерка...). Именно этот «внешний» символический слой Булгаков предельно усложняет и насыщает в своем романе «Мастер и Маргарита», чтобы доказать, что культуру нельзя свести к цивилизации.

Как мы показали, во многих отношениях приемы Булгакова не допускают свободной игры художественной фантазии. От читателя они требуют точного теологического познания, экзегезы. К такому типу слова отсылает нас и теория фантастики В. Соловьева.

Примечания

1. Цит. по Котов М. (рец. на сборник «Перекличка») / Октябрь. — 1935. — № 5. — С. 193.

2. Колесникова Г. Рабочие о художественной литературе / Октябрь. — 1935. — № 5. — С. 207.