Рассказчик романа «Евгений Онегин» — сам Евгений Онегин. Как и Пушкин, он использует полифонизм, наличие которого выявили Бахтин и Лотман. Бочаров отметил особую роль, которую играет повествователь.
Альфред Барков
При творческом отношении к языку безголосых, ничьих слов нет.
М.М. Бахтин1
Итак, напомню начальные условия исследования:
1. Отказ от идеологизированного, никем не доказанного постулата.
Намерения автора станут ясными только тогда, когда будет вскрыта структура романа. Пока же перед нами только текст, и пусть он расскажет о том, действительно ли Пушкин при создании своего романа ставил целью прославление «почвенного» духа, или имел в виду что-то другое.
2. Противоречий в романе нет. Есть художественный прием, смысл которого предстоит уяснить.
3. «Я» романа — не Пушкин, а созданный им образ рассказчика.
4. Образ титульного автора может быть выявлен только в завершающей эстетической форме романа.
5. Задача: выяснить значение противоречий, определить структуру романа, авторский замысел, а затем — подлинное место «Евгения Онегина» в «Мастере и Маргарите».
Приступим к разбору статьи С. Бочарова2.
«Пушкин вводит [...] игру в роман. Он изображает нам самокритику автора, который почему-то не хочет исправить противоречия своего труда, хотя видит их хорошо. Наивного автора изображает автор отнюдь не наивный и в высшей мере «самосознательный» как художник; и этот автор романа сам таким способом указывает нам противоречия в собственном тексте, обращает наше внимание, почти демонстрирует их. Отказываясь «исправить», он внушает нам взгляд на эти противоречия как на что-то более серьезное и неустранимое, чем только ошибки авторской субъективности. Автор знает, что дело здесь не решить «исправлением недостатков» (с. 116).
Изображаемый в романе «наивный автор» — типичный рассказчик-персонаж мениппеи, с С.Г. Бочаровым следует вполне согласиться. Фактически, в этом небольшом абзаце уже сформулирована разгадка структуры «Евгения Онегина».
«Онегин противоречит сам себе, и он не только равен себе, но, кажется, не имеет связи между собой» (с. 116). Превосходная посылка для дальнейшей работы; из этой посылки вытекает задача: четко определить позицию, с которой ведется повествование, характер отношения рассказчика к описываемым событиям, и связь должна восстановиться.
«Если исследователи «Онегина» справедливо считают, что «я» романа, «приятель» Онегина — это лицо, не равное автору, образ романа (! — А.Б.), и его не следует смешивать с Пушкиным (! — А.Б.), то, с другой стороны, противоречие именно заключается в том, что этот же «я» отождествлен, совмещен и смешан, представлен как автор романа» (с. 118).
Это — еще одно ценнейшее наблюдение С.Г. Бочарова: фактически, здесь речь идет о рассказчике как самостоятельном персонаже романа. То обстоятельство, что «... этот же «я» отождествлен, совмещен и смешан, представлен как автор романа», вовсе не противоречие, а прямой ответ на поставленные вопросы. Действительно, «я» — это изображенный художественным путем его «подлинный автор» романа.
«Мы видим роман сквозь образ романа» (с. 121)
Все правильно, но согласуем терминологию: мы видим, как Пушкин как бы «цитирует чужой текст» в роли «издателя» этого текста (о чем он, кстати, совершенно недвусмысленно намекает в своем «издательском» предисловии — см. выше о феномене «первичного полифонизма»).
«В сплошной действительности, представленной Пушкиным, нам различается не одна, а, пожалуй, несколько неоднородных «действительностей», [...] переходящих одна в другую, парадоксально соотнесенных» (с. 122).
Великолепное наблюдение. В принципе, здесь нет ничего парадоксального, иначе и не должно быть — просто мы имеем дело с двумя фабулами романа: в одной рассказчик описывает известные нам события, в другой описываются действия самого рассказчика, создающего это произведение; в этой же фабуле от его же, рассказчика, первого лица приводится масса сведений о нем биографического и психологического плана.
Совершенно очевидно, что рассказчик, явно участвовавший при описываемых им событиях, ведет описание через несколько лет; он приобрел новый жизненный опыт, в его психологии произошли какие-то изменения. Как всякий человек, он психологически не может четко разделить «тогдашнее» видение событий от «нынешнего», они должны смешиваться в его сознании и давать отмеченный эффект. К тому же, рассказчик — участник описываемых событий... Сразу возникает принципиальный вопрос, который требует обязательного разрешения: есть ли он среди изображаемых им персонажей? Если да, то кто это? Это очень важно знать по двум причинам: а) выявится ракурс, с которого описываются события; б) к описанию себя самого он должен относиться по-особому: то ли привирать немного, то ли рисоваться перед нами, то ли проявлять элементы самоиронии — отмечу, что все эти психологические наслоения, вносящие в такой образ элементы искажения, могут быть им не осознаны, но они обязательно должны быть, такова уж человеческая натура — мы никогда не говорим о себе полной правды, а излагаем собственное представление о себе, даже привираем, не подозревая об этом. Что есть, то есть — законы психологии объективны. Но возвратимся к работе С.Г. Бочарова:
Так люди (первый каюсь я)
От делать нечего друзья.
— заключение из рассказа о том, как сошлись Онегин и Ленский. Все время это сугубо частное «я» меняется с действительностью героев, оказываясь внутри» (с. 123).
Все правильно, здесь явно срабатывают психологические моменты; то, что «сугубо частное «я» меняется с действительностью героев, оказываясь внутри» может свидетельствовать об одно: сам рассказчик во время описываемых им событий был где-то очень близко от них, буквально рядом. Но анализ этого места можно продолжить: здесь снова алогичная пунктуация. Скобки придают второстепенность сочетанию «первый каюсь я»; курсив проставлен рассказчиком (не Пушкиным!), действительно, от «делать нечего». Зато в печатном тексте он рябит, отвлекает внимание! От чего? Да от тех же скобок, читатель их пробегает еще быстрее, не вдумываясь в смысл. Да, плутоват рассказчик, ничего не скажешь... И ведь как изощренно делает... Но зачем отвлекать читателя от собственного покаяния — это что, стыдно разве? Да, но в чем он вообще кается, если какие-то Онегин и Ленский от «делать нечего» стали друзьями? Он-то, сам рассказчик, здесь при чем? В чем его вина, по поводу которой он кается? Ладно, развивать дальше не буду. Добрая половина читателей, наверное, уже обо всем догадалась. Поэтому не будем мешать другой половине сделать свой собственный вывод. Пойдем дальше:
«В строках о «разности» (между Онегиным и «мной», т. е., рассказчиком — А.Б.) этот другой уже не рядом со «мной» (как в строках о покаянии — А.Б.), но «я» обратился в «другого».
То есть, рассказчик «превратился» в Онегина, о котором там идет речь. Но:
«Повествователь отрицает демонстративно, что изобразил себя в Онегине:
Чтобы насмешливый читатель
Или какой-нибудь издатель
Замысловатой клеветы,
Сличая здесь мои черты,
Не повторял потом безбожно,
Что намарал я свой портрет,
Как Байрон, гордости поэт,
Как будто нам уж невозможно
Писать поэмы о другом
Как только о себе самом.
То есть, рассказчик, который по всему тексту романа так охотно выдает себя за Пушкина, явно не хочет, чтобы мы ненароком не подумали, что он — сам Онегин. Интересная интенция... Правда, в одном месте он все же пишет о Пушкине в третьем лице — что ж, повествователи «гоголевского типа» всегда в чем-то обязательно проговариваются. Как и этот. И не только в отношении Пушкина. И второе: здесь произведение названо не романом, а «поэмой». То есть, рассказчик романа Пушкина относит свое творение к другому жанру. Как и в любой мениппее, в данном произведении на одном и том же текстовом материале создано два различных произведения, одно из которых — «поэма» рассказчика — является вставной по отношению к роману Пушкина. «Роман в стихах по-разному воспринимается «слишком близко» и «на расстоянии», подобно тому, как смотрится живописное полотно. Необходима дистанция, чтобы мазки превратились в формы, и необходима дистанция, [...] чтобы в полном объеме раскрылся основной в композиции всеобъемлющий образ «я».
Очень правильное суждение о роли рассказчика в формировании композиции; действительно, в мениппеях эта роль — основное композиционное средство. Когда выяснится, кто скрывается за личностью рассказчика (а то, что он пытается увести читателя от этого, уже видно), элементы композиции и «дистанция» станут ясными сразу же с учетом его биографических данных и позиции; а вот над созданными им образами придется дополнительно работать, переосмысливая их содержание с учетом субъективизма и тенденциозности рассказчика, характеризующими его позицию.
В конце своей замечательной во всех отношениях работы, со ссылкой на суждение М.М. Бахтина о том, что роман отличает «особая (новая) зона построения художественного образа, зона контакта с незавершенной современностью», С.Г. Бочаров делает очень интересное заключение: «Роман завершен и одновременно не замкнут, открыт».
Нам как раз предстоит выяснить механизм образования этого эффекта — через позицию рассказчика. Вполне может статься, что «оборвано» его повествование, но роман Пушкина окажется завершенным.
Впрочем, что уж там выяснять — к этому месту уже и вторая половина читателей знает — и кем ведется повествование, и за счет чего образуются эффекты дистанции и незамкнутости... Да, читатель, Вы правы: действительно, письмо не может одновременно храниться в двух местах. Действительно, из двух приятелей, подружившихся «от делать нечего», каяться может только один — оставшийся в живых; это не может быть «третий», посторонний, потому что за чужие грехи каяться не принято — своих хватает. И как он ни изворачивается перед нами, как ни уводит в сторону, а природа «гоголевского повествователя» (наверное, теперь уже вернее будет сказать — «пушкинского», ведь Гоголь оказывается вторым по времени создания персонажей этого типа) все равно проявляется: он привирает, но всегда в чем-то проговаривается. А мы принимаем это за «противоречия» самого Пушкина, возводим на него напраслину, пытаемся как-то обелить гения за его «непоследовательность», даже привлекаем к этому цвет волос героинь Бальзака...
Да, зона контакта реализована через рассказчика-героя, повествующего о своем прошлом из текущего «настоящего», в котором сам герой (Онегин) продолжает существовать в образе рассказчика, формируя и свой (рассказчика), и свой же (героя) образ. А эти образы совпадать не могут: ведь прошло несколько лет, он изменился, путешествовал, приобрел новый опыт, возмужал, возникшая вдруг любовь к Татьяне (первая в жизни настоящая!) тоже изменила его психологию, он теперь смотрит на все иначе, и эти все изменения накладывают свой отпечаток на повествование. Отсюда и «разрывы», и «мерцания». И добрая толика «авторской» самоиронии.
Образ Онегина считают не изменяющимся во времени (Лотман, например). Это так, и не так. Образ Онегина-героя, как его описывает Онегин-рассказчик, действительно не изменяется во времени. Образ Онегина-рассказчика — тоже. Но диалектическое взаимодействие этих двух образов — «того» Онегина и «нынешнего», изменившегося, придает результирующему образу колоссальную объемность, которую охватить умом целиком вряд ли кому дано. И не так уж важно знать, что повлияло на эти изменения. Важно то, что мы одновременно видим его до путешествия в роли героя романа, и после — в роли мемуариста, дающего пусть субъективную, но все же оценку и «тому» себе, и тем событиям. И вот для того, чтобы разобраться в этих оценках, отделить правду от лжи, в том числе неосознанной и непреднамеренной, потребуются годы и годы кропотливого анализа многих исследователей. Потому что роман так же неисчерпаем, как и гений его автора.
Т. н. «пушкинские противоречия» высвечивают одну из граней его гениальности. Пушкин изображает не только «чужое» произведение в жанре анонимных мемуаров, не только процесс его создания неким рассказчиком, не только его психологию и противоречивые мотивы поступков, но одновременно с этим имитирует и чисто творческие огрехи мемуариста: нарушение объективации, «выход из образа», авторскую тенденциозность.
Вот его мемуарист, заняв позицию «вненаходимости» (термин М.М. Бахтина) по отношению к образу изображаемого им «я», пишет, что письмо находится у Онегина. Вот он, находясь под влиянием своей любви к Татьяне, не в силах отделить свое авторское «я» от образа изображаемого им героя, невольно проговаривается о том, что письмо находится у него, автора этих анонимных мемуаров. Вот, описывая свою злосчастную дружбу с Ленским, он испытывает угрызения совести; эпического, отстраненного изображения у него не получается — ему слишком трудно выйти из образа изображаемого им Онегина, занять позицию «вненаходимости», и он полностью сливается с образом; в результате прорывается чистейшая лирика «(каюсь я)»; перечитывая написанное, он обнаруживает, что проговорился, невольно выдал свою идентичность; начинаются лихорадочные поиски выхода из положения; он не находит ничего лучшего, как взять это место в скобки; видит, что мало; вводит такой же несуразный пунктир, чтобы отвлечь внимание читателя от подлинного смысла того, что взял в скобки; еще мало; он в легкой панике, ищет другие способы сокрытия своей личности; даже вводит целую строфу, содержание которой должно подтвердить, что он — все-таки не Онегин; да, ему стыдно перед читателем за то, что от «делать нечего» убил человека; как «гусар», он никогда в жизни не признается в том, что это его самого отвергла Татьяна, он лучше даст отрубить себе правую руку, чем написать такое; поэтому он идет еще дальше: как всякий мало-мальски сообразительный аноним, применяет излюбленный всеми авторами такого жанра прием — вводит в текст элементы, которые, по его мнению, бросят тень подозрения на совершенно другого человека, в данном случае на Пушкина; но на анонимов тоже бывает своя проруха, и в достаточно объемном тексте они обязательно допускают срывы — как и этот: в одном месте о Пушкине он все-таки говорит в третьем лице; как всякий не только сообразительный, но еще и грамотный аноним, он начинает имитировать чужой стиль, в том числе и самого Пушкина, даже цитировать его («Пора, пора!», которое у всех на слуху) — т. е., тенденциозно вводить элементы полифонизма. Но как просто грамотный человек, имеющий определенные задатки, в своем повествовании он использует полифонизм и чисто интуитивно, без всякой тенденциозности; отсюда некоторая художественность созданных им образов.
Гений Пушкина проявляется кроме всего прочего еще и в том, что неединичные факты слияния образа Онегина-мемуариста с создаваемым им образом он действительно «приписал» себе, навлек на себя обвинения со стороны современников и зоилов в том, что роман страдает низкой художественностью; но такая «приписка» не может вызвать ничего, кроме восхищения.
«Все-таки ты смотришь на Онегина не с той точки». Вот ведь каким человеком оказался Александр Сергеевич Пушкин: даже Бестужеву не признался в том, что это — не бездарность, а всего лишь проявление гениальности.
«Ай да Пушкин! Ай да...» — нет, не поднимается рука повторить слова, которые вправе сказать о себе только сам гений.
Примечания
1. Бахтин, М.М. Литературно-критические статьи. М., «Художественная литература, 1986, с. 495.
2. Бочаров, С.Г. «Форма плана» (некоторые вопросы поэтики Пушкина). «Вопросы литературы, 12—1967.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |