Стремясь к изучению романа Булгакова «Белая гвардия» в контексте русской литературной традиции, мы выходили за пределы «малого круга» истории, контекста времени, в котором создавался роман, понимая, что «освещение текста не другими текстами, а внетекстовой вещной действительностью неизбежно приводит к исчезновению бесконечности и бездонности значения, раскрыть же, прокомментировать, углубить смысл можно лишь при помощи других смыслов, то есть посредством философско-художественной интерпретации, отчего истолкование символических структур уходит в бесконечность символических значений» (17, с. 207). Таким образом текст романа «Белая гвардия» открылся в богатстве его многообразно и широко понимаемой религиозноэстетической духовности, созидательного духовного опыта человечества, диалектически соединяющего онтологический и феноменологический планы развития и самопознания человека.
Мы стремились в процессе конкретно-исторического, сравнительного и типологического анализа «Белой гвардии» и произведений русской классической литературы не только к поиску литературных заимствований, реминисценций, литературной преемственности, взятых в контексте «исторического взаимодействия», но и к исследованию «духа культуры и веяния музыки её» — связям художественного мира романа «Белая гвардия», возникающим в контексте литературы «серебряного века» и обнаруживающим не только черты мировоззрения и художественное своеобразие автора романа, но и образ мышления целого круга русской духовной элиты начала XX века, духовной предшественницы М. Булгакова, во многом определившей его отношение к смыслу истории, судьбе Художника, судьбе русской интеллигенции. Соединение художественного и историософского контекста в этом исследовании способствовало поиску общей гносеологической основы художественного творчества и философского взгляда художника на мир.
Сравнительное изучение романа М. Булгакова «Белая гвардия» и исторической трагедии А.С. Пушкина «Борис Годунов» доказывает, что открытые Пушкиным закономерности русской истории «комедии народа времён смуты» восприняты Булгаковым как некая «модель» усобицы, воспроизведённая в ситуации 1918—1919 года «со всеми утончениями злобы». Пушкинская философия истории, испытавшая значительное влияние шекспировского социального анализа смутного времени, определила основные направления философского осознания истории М. Булгакова: над Злом вершит свой Суд История; История творится закономерно: «дьявольский механизм истории, в который раз набирающий обороты» на том же самом «перекрёстке истории», где очередная «толпа» доведённых до отчаяния людей одурачена, обманута и брошена вновь в кровавый водоворот событий «самозванцами» 1918—1919 года; в исторических событиях есть некоторая скрытая целесообразность, согласно которой «каждому достаётся по его вере» (тема мирского Суда, тема Божьего Суда); нравственная оценка злодеяний лиц, стоящих у престола. В таком осознании истории типологическая общность авторов трагедии «Борис Годунов» и романа «Белая гвардия», обнаруживающая себя не только в сходстве мировоззренческих позиций (социальная история, философия истории), но и в близком моделировании сюжетных ситуаций, способах раскрытия конфликта в художественном произведении.
В сопоставлении романа Булгакова «Белая гвардия» и «Истории одного города» Щедрина важна не простая повторяемость и внешнее сходство, но сам дух «известного порядка вещей», раскрытие общих тенденций развития русской истории. В этой связи может быть установлена параллельность (симметричность) сцен романа и «Истории» Щедрина: прибытие нового градоначальника (глава «Органчик» и сцена на площади Софийского собора — «венчание Петлюры на царство»; картина глуповского междоусобия, и булгаковский Город, его жители в ситуации смуты. Это типологические связи на уровне структуры художественного текста.
Типологическое сходство Пушкина как автора «Капитанской дочки» и автора романа «Белая гвардия» обнаруживается в общем взгляде писателей на соотношение «сословного» и «человеческого», милосердия и справедливости. Возможность проявить свою «чистую человечность», то есть выйти за пределы кодекса сословной чести, того, что называется «законным», открывается для героев «Капитанской дочки» лишь в контексте внесистемных отношений. В «Белой гвардии» милосердие перестало быть свойством человеческого бытия и торжествует только в раю. «Братание в поле брани убиенных» детей России создано Булгаковым в контексте русской литературной традиции — в картине сновидения, философского ключа, приоткрывающего профетический замысел автора. Антитезой этой недостижимо прекрасной картине становится дальнейшее авторское повествование с лейтмотивным образом смерти, «неоплаченной крови», подчёркивающее, в отличие от пушкинского, трагическое мироощущение Булгакова как автора романа «Белая гвардия».
Роман Л.Н. Толстого «Война и мир» как роман о гармоническом состоянии мира — Отечественной войне 1812 года — типологически противопоставлен «Белой гвардии» как роману о русской усобице, об общенациональной катастрофе. Толстого не интересует психология «толпы», коронующей очередного «лживого европейского героя» — Булгаков сосредоточен на исследовании этого феномена. «Дубине народной войны» Толстого антиномичен булгаковский «корявый мужичонков гнев» и страшная стихия бунта в «Белой гвардии». Контраст и противопоставленность 1812 и 1918 года открывают для писателя иную возможность развития литературной традиции: в романе «Белая гвардия» все реминисценции, связи, аллюзии, ведущие к роману «Война и мир», воссоздают «державное бытие» России, её исторический апофеоз, усиливающий резкий контраст с новой исторической обстановкой. «Явление» романа «Война и мир» в повествовании «Белой гвардии» — своеобразный «палимсест» — открытие исторического полотна, на безобразном фоне которого, сквозь мазки «призрачного» смутного времени, проступает Лик подлинной истории 1812 года. В этом контексте рождается сравнение белой гвардии, отстаивающей Город от бандитов, с «бородинскими полками», спасающими «гибнущий российский дом».
Типологическая близость произведений Толстого и Булгакова обнаруживается и в соотношении частного и исторического, «войны» и «мира». Толстовское единство частной и исторической жизни содержится в каждом эпизоде романа «Белая гвардия». Внутренняя близость «Войны и мира» и «Белой гвардии» проявляется и в теплоте семейных отношений Дома Турбиных «Чистота нравственного чувства» создает подлинно толстовский колорит многих семейных страниц «Белой гвардии». Не давая прямой оценки поступкам и действиям защитников Города, Булгаков благодаря опоре на толстовские традиции («Война и мир» в «Белой гвардии») заостряет и углубляет замысел — поэтизация русской армии, её доблести и геройства как важнейшее нравственное обоснование появления «белого дела» и его рыцарей.
Модель российского города, смысловое пространство, заключённое в нём, актуализирует типологические связи романа М. Булгакова «Белая гвардия» с художественным миром Н.В. Гоголя. Изначально булгаковский Город — обладатель противоположного «провинциальному городку» Гоголя знакового пространства, отнюдь не фиктивного, не призрачного. Сближение с гоголевским хронотопом «провинциального городка», города-призрака происходит в новой исторической ситуации — 1918 года. Ситуация гражданской войны меняет знак противопоставленности на знак равенства гоголевского хронотопа города хронотопу гетмановского города. В модели булгаковского Города 1918 года те же знакомые нам по Гоголю микрообразы города. В ночь под Рождество — время, наделённое в литературе особым знаком чудесного, фантастического «совершенно безнадёжному» больному даровано чудо Рождественской Ночи — давняя традиция русской и западно-европейской литературы, у истоков которой первый святочный рассказ Гоголя. «Ночь под Рождество» как средоточие волшебной прелести гоголевской Украины, знак иного, высшего мира, непосредственно связан с образом булгаковского Вечного города начала романа.
Сохранение этой связи стало возможно благодаря тому, что в городе гетмана живут и сохраняют самую прочную духовную связь с Вечным городом любимые герои Булгакова — семья Турбиных. Дому Турбиных в булгаковской модели Города принадлежит неповторимая духовная миссия — сохранение России как особого Культурного Пространства, пространства Дома, противопоставленной России Нового Града, России, на которую за все прегрешения и нравственную проказу обрушится праведный Божий гнев (будущая тема Нового Иерусалима в романе «Мастер и Маргарита»). За пространственной моделью Города и Гоголь, и Булгаков ощущают «державное бытие» России. Булгаковский Город обнаруживает общие или сходные тенденции развития, свойственные традиционной модели Города.
Феномен пространства в романе М. Булгакова «Белая гвардия» (соединение хронотопа русской истории 1918—1919 года с пространством Живого Космоса, христианской историософией, апокалиптическими видениями и стихией булгаковского лиризма) приоткрывает компоненты скрытых философских основ романа, особую, свойственную Булгакову возможность сопряжения Времени и Вечности. Булгакова, как и Гоголя привлекает средневековье и христианская историософия, в которой история становится моментом встречи Времени и Вечности. То, что происходит на поверхности истории, не может пошатнуть веры писателя в творческое призвание человека, связанное с познанием метафизических глубин. Вместе с тем испытывая потребность в христианской философии истории, Булгаков не теряет чувства реальности бытия, не идеализирует учение церкви, а переносит акцент на нравственные ценности религии, о таком восприятии по-настоящему свободного сознания пишет Г. Померанц (211): «Освобождённый дух понимает ложность всякой единственно истинной религии, всякой единственно верной доктрины». В атмосфере русского возрождения истоки философских основ романа, ключ к пониманию Автора романа и как повествователя, и как создателя «авторского образа» (М. Бахтин). Автора, наделённого такими духовными полномочиями, которые могут быть сравнимы с миссией пророков Ветхого Завета или святых в период средневековья — миссия постижения божественного смысла происходящего, оправдание человека в этом мире и оправдание самого мира. Такова природа булгаковского мастера, а ещё раньше — автора первого «автобиографического романа».
Исторический и социальный анализ междоусобия, почерпнутый у Пушкина и Щедрина, Булгаков дополняет почти не свойственной веку девятнадцатому мистикой исторического процесса, «дьявольскими шутками», а, с другой стороны, идеей трансцендентной духовности человека, «формулами мистической этики», диалектикой естественного и возможного добра» Достоевского. Диалог Булгаков-Достоевский — это и притяжение, и отталкивание. Булгаков не разделяет ни «литургии по мужику» Достоевского и русской литературы в целом, ни оптимизма писателя в оценке «почвы» В этой связи «Белая гвардия» — роман антидостоевский: Турбины Булгакова в ответ на Верховенских Достоевского — одна из граней типологического исследования Булгаков — Достоевский. Здесь, в поиске духовной опоры для будущего России они — антиподы. С другой стороны, совершенно ясно, что живое ощущение Бога, столь дорогое для Достоевского, составляющее суть его мистической этики, так же важно и для мироощущения автора «Белой гвардии», но для Булгакова это — скорее то, что В. Соловьёв называл «свободной теургией», «культом провиденциальных людей», обращение к духовной истории и культуре России, к русской интеллигенции, наделённой Автором особой духовной миссией — сохранение культурной памяти, преемственной связи, идущей через «коридор тысячелетий».
Философские основы романа Булгакова «Белая гвардия» актуализируют прямые связи В.С. Соловьёв — М.А. Булгаков, открывая воплощённую в романе теорию Соловьёва о триединстве мира земного, библейского и космического, у истоков которой философские поиски Г.С. Сковороды. Страшный Суд на страницах романа Булгакова освещён подлинно библейским светом. Однако Булгаков не только привлекает известные апокалиптические мотивы, картины и образы, но и творит собственный Апокалипсис русской истории, развивая традиции русской литературы: оптимистическую эсхатологию Н. Гоголя, тему Страшного Суда Достоевского как суда прежде всего человеческой совести. Апокалипсис Булгакова аккумулирует ощущение трагического переживания, распадения и гибели мира.
Так же как в книге Иоанна Богослова, в романе Булгакова «Белая гвардия» — есть и второй план «Откровения» — тема нового мира и новой земли. Библейский источник — «Откровение Иоанна» — метатекст (Б. Гаспаров) «Белой гвардии» — призван осветить события гражданской войны, происходящие в романе, новым светом — светом мировой истории, которая здесь, в России, явила свой всеобщий всемирно-человеческий смысл. Идея «сосуществования времён» позволяет писателю объединить оба замысла — создать роман о суде над миром и человеком и возвестить новое откровение о мире и человеке. «Антроподицея» — в контексте русской философии «серебряного века» получает своё блестящее воплощение в «авторском образе» — тайнозрителя, мастера, созерцателя высших связей, «пророка» в пушкинском значении этого слова, в «свободной теургии» булгаковских «провиденциальных людей», в мире снов, отражающих важнейшие идеи автора о «всечеловечестве» и Небесном Граде, противопоставленном «граду земному» как лжебытию человека.
Всякое новаторское искусство не может не выражать Нового Мироощущения. Сравнение традиционного для русской литературы пространственного и временного сдвига, «смещения» в художественном тексте с целью углубления его философского звучания и «сосуществование Времен» в его художественном мире подчёркивает принципиальное своеобразие Булгакова-писателя, в художественном мире которого традиционный для литературы приём получает автономное сосуществование, вырастает до философской основы романа. Соединение феноменологического и онтологического плана является результатом нового исторического сознания, «нового средневековья» России, где наряду с художественными произведениями М. Булгакова могут быть поставлены шедевры его современника Осипа Мандельштама, блестящий пример исследования и воплощения акмеистической интертекстуальности. Типологическая близость поэта и писателя обусловлена новым историческим сознанием русского возрождения, их одинаковым доминантным стремлением «жить исторически», воспринимать содержание истории как «единый синхронистический акт». Внутренняя типологическая близость существует между метафорой в поэтическом тексте О. Мандельштама и «метатекстом» в романе М. Булгакова: и то, и другое — проекция «художественной философии» поэта и писателя, основа авторского видения мира, воплощающего единство и «сосуществование времён». Определённая типологическая или, «парадигматическая» закономерность в судьбе поэта Осипа Мандельштама лежит в «художественной философии» М. Булгакова, в его идее «сосуществования времён. Гибель поэта Мандельштама рукою Художника вписана в парадигму русской и мировой истории. Это оказалось возможным потому, что Булгаков, был не просто писателем в традиционном смысле этого слова, но Мастером, историософом, проникавшем сквозь времена и эпохи, созерцающим тайную связь Временного и Вечного, так же как его «неожиданный герой», поэт О. Мандельштам, по той же причине ставший пророком собственной судьбы.
В 1928 году О. Мандельштам опубликовал статью «Конец романа» (179), где диагностировал неминуемую гибель старого жанра романа в новых социальных условиях, где не существует «отдельной человеческой судьбы, «биографии» («композиционная мера романа — человеческая биография»). «Современный роман лишился и фабулы, и психологии», психологические мотивы, по его мнению, бессильны перед реальными силами. Роман в старом смысле слова становился невозможным. К этому времени уже был написан роман «Белая гвардия» — роман нового типа, соединивший в своём художественном пространстве знакомые черты русского традиционного «семейного», любовного романа, и вместе с тем принципиально иной — новаторский роман. Появился роман, Автор которого оказался в новых взаимоотношениях с изображаемым миром, с «миром реальным». Уровень внетекстовых отношений: судьба Булгакова — судьба Мастера — судьба автора «Белой гвардии» — определил функцию создаваемого художественного текста как «сакрального». Автор и его герои оказались в одних и тех же ценностно-временных измерениях. Эпической (иерархической) дистанции по отношению к изображаемому миру больше не существовало. В таких условиях традиционный роман был обречён на гибель. Понадобилось новое мироощущение, особое провиденциальное «чувство истории», чтобы в ослепшем от классовой ненависти мире, утратившем веру в человека и веру в Создателя, в надличностный смысл человеческого бытия, найти духовную опору для воссоздания его целокупности, для оправдания человека и воскресения его веры в новое небо и новую землю. Найти ее прежде всего в традиции. Здесь он художник «консервативного» типа, и его «консерватизм» — способ «продления жизни», сохранности русского классического наследия, получающего в художественном мире Булгакова право на полноценное существование. Здесь Булгаков — рыцарь Капитанской Дочки и Наташи Ростовой, наследник пушкинского этического кодекса чести, толстовского «державного бытия» России, гоголевской эсхатологии, взгляда на историю как на «известный порядок вещей» и пафоса исторического возмездия Щедрина, «диалектики естественного и возможного добра» Достоевского.
Эта духовная опора для Булгакова — опора на традицию — важнейшая составляющая его художественного мира, осмысленная писателем как духовная оппозиция «каменной пустоте», Безвременью. Вместе с тем Михаил Булгаков — художник, образ мышления которого надолго определён русским религиозно-философским ренессансом, духовным возрождением России начала XX века. И здесь он подлинный новатор.
Булгаков осваивает традицию в новом неиерархическом художественном пространстве, где сосуществует Временное и Вечное, осуществляется единство феноменологического и онтологического. Художественный текст «Белой гвардии» становится открытой картиной мира, вбирающей всё новые компоненты смысла из фонда культурной памяти. В «художественной философии» романа находит своё воплощение идея В. Соловьева о триединстве мира — земного, космического и библейского. Апокалипсис как «метатекст» «Белой гвардии» открывает себя не только прямыми и опосредованными цитатами, реминисценциями, аллюзиями на библейский текст, но составляет сам дух истории, дух гибели и одновременно преображения, антроподицеи.
Русская литературная традиция в художественном мире «Белой гвардии» обнаруживает ряд типологически сходных тенденций развития у предшественников Булгакова и автора романа. Это диалог близких мыслителей, в котором возможен спор, полемика, несогласие, но это всегда диалог, в котором Автору предоставлена возможность быть услышанным Иным Временем, стать Собеседником Будущего. «Консерватор», «традиционалист», Булгаков даёт совершенно новую жизнь тому, что уже было услышано. Высокая интертекстуальность художественного повествования М. Булгакова роднит его с акмеистами, в первую очередь с Мандельштамом, для которого «тоска по мировой культуре» — естественное ощущение поэта, переживающего свою духовную связь с мировой историей и мировым литературным наследием.
Это свойство истинного новатора Мандельштам назвал «революционным традиционализмом». Скептически относившийся к литературному авангарду, Булгаков демонстрировал свою явную приверженность к русской классике и вряд ли бы порадовался такому «синтетическому» определению, а тем более возможности походить в «модернистской одежде» (78), все чаще надеваемой на Булгакова современной критикой. Противопоставление «традиционалист-модернист» актуализирует другое: «реалист-модернист». «Если модерн (вместе с символизмом) есть проявление неоромантизма в искусстве, то модернизм прежде всего ориентируется на формализм, решительно отходя от всякого реализма и становясь в некоторых своих течениях декларативно антиреалистическим и антиромантическим» (305) Не пускаясь в схоластические споры о терминах, следует заметить, что эпоха кризиса («Конец романа»!) хороша тем, что позволяет по-настоящему «оценить утраты» (14, с. 233) и избежать в данном случае возможного скрещения «реализма и модернизма», прежде всего в онтологической области, где проходит резкая граница между реализмом и модернизмом. «Чем менее писатель доверяет высшему замыслу, полагаясь в своем опыте на собственный произвол, тем менее он является «реалистом» в строгом смысле». Вот эту высочайшую степень доверия Булгакова-художника к Божьему миру и его сокровенному замыслу, из которой следует его миссия воплощения мира в тех самых формах, в которых этот замысел уже состоялся, открывают связи писателя с русской литературной традицией, классической русской литературой. Роман «Белая гвардия» именно потому и остался классическим русским романом о трагедии гражданской войны, что питался прежней русской культурой в отличие от многих произведений 20-х годов, ставших только частью нашей истории.
«Художественная философия» романа М. Булгакова «Белая гвардия» свидетельствующая о явной связи писателя с религиозно-философским ренессансом начала XX века, не превращает Булгакова в художника-модерниста, постреалиста или т. н. «нового реалиста», она свидетельствует о многообразно и широко понимаемой религиозно-эстетической духовности автора романа, столь характерной для русской классики, о созидательном духовном опыте человечества, диалектически соединяющем онтологический и феноменологический планы развития и самопознания человека, раскрывшиеся в пространстве текста.
Художественный текст Булгакова восстанавливает в читателе подлинную иерархию культурных ценностей, противостоит идеологическим суррогатам толпы, формирует «бифокальность» зрения, способность жить в Истории, Большом времени, отвечая высшей задаче реалистической литературы — хранить в себе «совершенную истину жизни», защищать ее от всякого рода подмен.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |