Нюренберг (Бокшанская) Ольга Сергеевна (1891—1948), сестра Е.С. Нюренберг (Нееловой, Шиловской, Булгаковой), свояченица М.А. Булгакова в его третьей женитьбе

Нюренберг Ольга Сергеевна родилась 8 декабря 1891 г. в Дерпте (Юрьев, Тарту) в семье коллежского советника, адвоката С.М. Нюренберга (см.). Мать, А.А. Горская (см.), была дочерью православного священника. Ее семья (были еще братья Александр и Константин и младшая сестра Елена) по мере изменения места службы отца переезжала из Риги в Минск, оттуда в Москву, потом опять в Ригу. В Минске О.С. Нюренберг вышла замуж за поручика помещика Бокшанского. Об этом периоде жизни Ольги Сергеевны рассказывала ее сестра, Елена Сергеевна (в изложении М.О. Чудаковой): «Сестра была влюблена в поручика Бокшанского. Е.С. сделала так, что Бокшанский, сначала будто бы влюбленный в нее, полюбил все же Ольгу... Пришел с предложением. Отец, Сергей Маркович, вызвал его в кабинет и не советовал — дурной характер. Тот все же женился... потом, через месяц, пришел в ужас: «С ней жить нельзя!» (избалована и прочее). Е.С. ходила с ним, уговаривала... В 1915 г. переехали в Москву. Бокшанский был на фронте, приезжал в отпуск. Ольга подолгу не выходила, прикалывала банты — «Подожди!» — и если через полчаса зайти к ним в комнату, они сидели в разных углах и читали... Потом Ольга совершенно переменилась... У нее были опущенные веки (болезнь). Глаз почти не было видно... Но она выучилась такой мимике, что это было не очень заметно (демонстрирует несколько надменную гримасу). Операцию один раз делали, другой раз она сама не стала — 4 часа без наркоза. Она была предана театру безмерно — поступила туда в 1918 г. — секретарем. Брали меня — но она просила меня уступить...».

С этого времени началась служба О.С. Нюренберг в Московском Художественном театре. Брак с Бокшанским вскоре распался. Сестры очень дружили и годами жили вместе, пока Елена Сергеевна оставалась Шиловской. Ольга жила в доме Шиловских в особнячке на Большой Садовой и в Большом Ржевском переулке даже после того, как Елена Сергеевна ушла к Булгакову. В это же время Ольга Сергеевна, сохранившая фамилию своего первого мужа — Бокшанского, выходит замуж за артиста МХАТа Евгения Васильевича Калужского, ставшего свояком Булгакова (Е.В. Калужский, сын одного из основателей театра В.В. Лужского, играл в «Днях Турбиных», заведовал труппой, оставил воспоминания о писателе).

О.С. Нюренберг-Бокшанская была очень тесно связана с Московским Художественным театром. Сначала секретарь-машинистка дирекции, потом бессменный секретарь Вл.И. Немировича-Данченко. В 1922—1924 гг. ее руками под диктовку К.С. Станиславского была напечатана и затем не менее четырех раз перепечатана его книга «Моя жизнь в искусстве». Во время европейских и американских гастролей театра в те годы она вместе с секретарем К.С. Станиславского Рипсимэ Карповной Таманцовой (Рипси) вела непростые хозяйственные и денежные дела: труппа шутливо их называла «конторскими девами» (Таманцова заведовала репертуарной конторой, а секретарем Вл.И. Немировича-Данченко был Ф.Н. Михальский). Но иногда «шутки» «конторских дев» были далеко не безобидными. Артист МХАТа В.В. Шверубович (сын В.И. Качалова), знавший Ольгу Сергеевну на протяжении многих лет, в своих воспоминаниях («О старом Художественном театре») характеризует обстановку в труппе в период зарубежных гастролей 1922—1923 гг. так: «Удовлетворенный хорошо выполненной работой, довольный собой, я пришел в одну из гримировальных уборных театра, где О.С. Бокшанская выплачивала последние парижские деньги. Она была еще здесь, но когда я сказал, что рад, что застал ее, она мне ответила: «Вы опоздали, уже пять часов двадцать минут, а я работаю до пяти». Денег у меня не было — последние франки я истратил на угощения грузчиков... Сначала я не поверил в серьезность ее слов, доказывая ей, что опоздал потому, что только что закончил погрузку, но когда она сложила свои вещи и встала в дверях с ключом в руках, ожидая моего ухода, я пришел в дикое бешенство, вырвал у нее из рук ключи и сказал, вернее, прорычал, что пока она мне не даст денег, она из комнаты не уйдет». Денег Шверубович в этот раз так и не получил, а зато получил «строжайший выговор» от К.С. Станиславского за то, что «пьяный ворвался в кабинет Ольги...». Мемуарист делает вывод: «Большая доля вины была на Подгорном, Бертенсоне (из администрации МХАТа. — Б.М.) и «конторских девах». Они упорно взращивали в сознании Константина Сергеевича недоверие, подозрительность, антипатию к молодой части труппы, подчеркивали, преувеличивали каждое проявление неуважения, непочтительности к Театру и к нему лично. К весне 1923 года настроения были скверные. Руководство, административное и художественно-административное, которое осуществлялось Бертенсоном, Подгорным и, главное, двумя «конторскими девами», было казенным, равнодушным, я бы сказал даже, враждебным труппе». Таких высказываний еще много в книге В.В. Шверубовича: это была не внутренняя театральная склока, а фактически кризис театра. Спасла от разрушения театр лишь московская постановка «Дней Турбиных». Это отчетливо показано в булгаковском «Театральном романе».

Став позднее личным секретарем одного из директоров МХАТа, Ольга Сергеевна исправно и преданно исполняла свои обязанности и в отсутствие шефа, когда тот, например, задерживался за границей. «Бокшанская была в театре важным лицом, и тем дальше, больше, — пишет современный историк театра А.М. Смелянский. — Она обладала даром четко схватывать театральную ситуацию и излагать ее существо». Другой исследователь, А.Н. Барков, приводит такие строки из письма Вл.И. Немировича-Данченко к О.С. Бокшанской: «Пусть Вас не обвиняют, будто Вы пишете мне всякие сплетни. Вы мне пишете десятую долю того, что им пишут их близкие. Здесь всё знают. <...> Кстати, Вы уверены, что у Вас, именно у Вас, информации о настроении в театре правильные? Задаю этот вопрос без малейшей подозрительности и недоверия. Напротив, вы всегда старались быть чрезвычайно объективной, и когда высказываетесь от себя, то чувствуется, что у Вас опора на лучшую, благороднейшую часть театра. А все-таки хорошо держать под контролем свой собственный информационный аппарат?»... Комментируя этот пассаж, А.Н. Барков приходит к заключению, что, «...совмещая секретарско-административные обязанности в театре с некими другими (теперь уже понятно какими), ... по крайней мере, в этом пласте своей двойной жизни Бокшанская занимала более высокую иерархическую ступень, чем ее шеф. Ведь, судя по содержанию письма, Владимир Иванович знал, что она имеет «информационный аппарат», но кто конкретно в нем состоит, ему видимо, ведать было не позволено: так, «благороднейшая часть театра». Намек понятен, и считается вполне доказанной связь свояченицы писателя со спецслужбами Лубянки или Кремля». А литературовед из США С. Иоффе указывает на возможную ее связь напрямую с И.В. Сталиным со всеми вытекающими последствиями для творческой судьбы М.А. Булгакова.

Знакомство Ольги Сергеевны с Булгаковым относится к 1925 г., когда молодой драматург появился в прославленном театре как автор пьесы «Белая гвардия», вскоре переименованной в «Дни Турбиных». Ее облик — насмешливо и уважительно, язвительно и поэтично и, как говорят знавшие ее люди, необыкновенно узнаваемо — запечатлен в образе Поликсены Торопецкой в «Театральном романе» («Записках покойника»), В 1938 г. ее руками под диктовку Булгакова будет впервые напечатан на машинке роман «Мастер и Маргарита».

После женитьбы Михаила Афанасьевича и Елены Сергеевны Бокшанская постоянно стала бывать в их доме, принимала живейшее участие в театральных делах писателя и драматурга, снабжала его информацией о всевозможных событиях культурной (а иногда и политической) жизни, и особенно о закулисных интригах во МХАТе. Дневники Елены Сергеевны, ее переписка с мужем пестрят бесчисленными упоминаниями о «сестренке Оленьке», встречах, разговорах с ней. Между тем отношение Булгакова к его «S.» (так на английский манер — «Sister in law» (буквально: «сестра в законе») — именовал он свою свояченицу) было далеко не однозначным. Он испытывал к Бокшанской естественные родственные чувства, поначалу даже нежность. Неизменно восхищался ее высоким профессионализмом, «невиданной машинописной выносливостью» (при перепечатке романа). Однако чем дальше, тем больше его раздражали некоторые черты характера и поведения свояченицы. Претили бесцеремонность, самоуправство и прочие досадные проявления неприятных особенностей ее натуры, называемые им «грубостями», которые способны «отравить жизнь» окружающим. Сильнее же всего Булгакова удручала склонность Ольги к выдумкам на грани обыкновенной лжи, готовность к интригам, проистекающая из фанатичной преданности Немировичу, которого писатель недолюбливал, называл филистером. Осуждая родственницу за «вранье от первого до последнего слова», он с горечью сообщал жене: «Ты недоумеваешь, когда «S.» говорит правду? Могу тебе помочь в этом вопросе: она никогда не говорит правды».

В этих же письмах встречаются и другие обозначения сестры Елены Сергеевны — в частности, на испанском языке — «куньядь» — только почему-то, по наблюдению А.Н. Баркова, «вопреки канонам кастильского произношения, с мягким «д» на конце и без окончания «а», явно рассчитывая вызвать, таким образом определенные ассоциации у русскоязычного адресата». Впрочем, Булгакову было порой не до шуток. Нельзя не признать, что его отношение к свояченице было порой очень негативным, но в ситуации лета 1938 г. «куньядь» была ему просто необходимой — требовалась срочная перепечатка новой редакции романа. И лишь в письмах в Лебедянь жене иногда прорывалось, что прототипом ведьмы Геллы может быть и его родственница: «Обедать вместе с компанией (о возможном приезде Бокшанской в Лебедянь. — Б.М.) — нет! Нет! А с S. — даже речи быть не может. Пусть Азазелло с S. обедает!».

Для характеристики такого отношения можно привести лишь отдельные выдержки из булгаковских писем: «Со всей настойчивостью прошу тебя ни одного слова не писать Ольге о переписке и сбое (Булгаков опасался, что его свояченица может внезапно закапризничать и бросит печатать под диктовку, произойдет творческий сбой: «Остановка переписки — гроб! Я потеряю связи, нить правки, всю слаженность. Переписку нужно закончить, во что бы то ни стало. <...>». — Б.М.). Иначе она окончательно отравит мне жизнь грубостями, «червем-яблоком», вопросами о том, не думаю ли я, что «я — один», воплями «Владимир Иванович», «пых... пых» и другими штуками из ее арсенала, который тебе хорошо известен. А я уже за эти дни насытился. Итак, если ты не хочешь, чтобы она села верхом на мою душу, ни одного слова о переписке. Сейчас мне нужна эта душа для романа». <...> «В числе прочего есть одно! Это июльский приезд «Sister in law». То есть не то, что на 40 шагов, я не согласен приблизиться к ней и на пушечный выстрел! И вообще полагаю, что в начале июля половина Лебедяни покинет город и кинется бежать куда попало. Тебя считаю мученицей или, вернее, самоистязательницей. Я уже насмотрелся». <...> «...Да, это она, как ты справедливо догадалась, и, как видишь, на каком языке ни возьми, она — монстр. Она же и пела фальшиво. Причем, в данном случае, это вральное пение подается в форме дуэта, в котором второй собеседник подпевает глухим тенором, сделав мутные глаза (имеется в виду муж О.С. Бокшанской Е.В. Калужский. — Б.М.). <...> Статья сняла пьесу! Эта статья («Внешний блеск и фальшивое содержание», опубликованная в газете «Правда» с осуждением мхатовского спектакля «Мольер». — Б.М.), а роль МХТ выразилась в том, что все они, а не кто-то один, дружно и быстро отнесли поверженного «Мольера» в сарай! Причем впереди всех, шепча «Скорее!», бежали твои собеседники. Они ноги поддерживали. Вся их задача в отношении моей драматургии, на которую они смотрят трусливо и враждебно, заключаются в том, чтобы похоронить ее как можно скорее и без шумных разговоров. <...> Не припомните ли вы, <собеседники>, как звали то лицо, которое, стоя в бухгалтерии у загородки во время первой травли «Бега», говорило лично автору, что пьеса эта нехороша и не нужна? (Булгаков имеет в виду, конечно же, свою свояченицу. — Б.М.)». И это не было пустыми придирками. В дневнике Елены Сергеевны читаем: «Прошение о двухмесячной поездке за границу отдано Якову Л. (Якову Леонтьевичу Леонтьеву, и.о. директора МХАТа. — Б.М.) для передачи Енукидзе. Ольга, читавшая заявление, раздраженно критиковала текст (но, по-моему, он правильный): «С какой стати Маке должны дать паспорт? Дают таким писателям, которые заведомо напишут книгу, нужную для Союза. А разве Мака показал себя чем-нибудь после звонка Сталина, что он изменил свои взгляды?» <...>». Макой Бокшанская называет Булгакова. А Елена Сергеевна записывает спустя три года: «Неожиданно выясняли отношения с Оленькой, я ей сказала, что она ради Немировича готова продать кого угодно. Оленька плакала, мне было ужасно больно, но лучше сказать то, что на душе, чем таить». Вот запись в ее дневнике от 22 декабря 1935 г.: «Не могу равнодушно думать об Ольге. У нее ничего нельзя понять, поминутно злится, явно недоброжелательная к «Мольеру», сообщает всегда неприятные новости, а что нужно бы сказать — скрывает... Почему-то вмешивается в постановку «Мольера», ругала Тарханова. Да ну их в болото! Утомились мы с Мишей безмерно».

Справедливости ради нельзя не упомянуть и о том, что Бокшанская, при всех неровностях своих отношений с Булгаковым, отзывалась о нем в высшей степени уважительно и восхищенно. Во время болезни Булгакова его свояченица бывала почти ежедневно в квартире сестры и зятя, а когда не могла, регулярно звонила по телефону. На обороте тетради истории болезни мужа сохранилась запись Елены Сергеевны, адресованная одному из дежурных (медсестер, родных, друзей) у постели больного: «Мне нельзя подходить к телефону. Сейчас говорила с Ольгой — обревелась». В эти дни Ольга Сергеевна писала матери в Ригу: «Сегодня опять вышел с Люсей (Еленой Сергеевной. — Б.М.) разговор очень короткий. <...> Люся страшно изменилась; хоть и хорошенькая, в подтянутом виде, но в глазах такой трепет, такая грусть и столько выражается внутреннего напряжения, что на нее жалко смотреть. Бедняжка, конечно: когда приходят навещать Маку (то есть Булгакова. — Б.М.), он оживляется, но самые его черные минуты она одна переносит, и все его мрачные предчувствия она выслушивает, и, выслушав, все время находится в напряженнейшем желании бороться за его жизнь. «Я его не отдам, — говорит она, — я его вырву для жизни». Она любит его так сильно, что это не похоже на обычное понятие любви между супругами, прожившими уже немало годов вместе...».

В самые последние дни писателя Ольга Сергеевна почти все время проводила в квартире Булгаковых, помогая сестре чем могла. За два дня до кончины зятя она писала матери: «...Маке все хуже и хуже <...>, уже сутки как не говорит совсем, только вскрикивает порой <...>. Люсю он как бы узнает, других нет <...>, в мозгу продолжается какая-то работа, мысль идет по какому-то руслу...». Последние прижизненные записи делались теми, кто дежурил у постели умирающего. Вот записи дежурной медсестры: «9 марта. Проснулся окончательно в 10 часов утра. Стонал. Вскрикивал. Громко не произнес ни одного слова. Только шевелил губами. Искал Люсину руку, когда она сидела рядом, на ее ласковые слова — кивал утвердительно головой. Узнал Сережу (сына), стоном пожаловался ему и протянул губы для поцелуя... Заснул, но спал неспокойно, стонал... 17.20. Сказал: «Свет!» Зажгли лампу. <...> 20.10. Доктор Покровский отметил резкое ухудшение деятельности сердца и ухудшение дыхания (отек легкого), холодные руки, очень холодные ноги... До укола лежал спокойно, в забытьи. Дыхание с хрипами. Когда Люсенька его поцеловала, почувствовал, губами пытался улыбнуться. <...> 10 марта. С десяти часов утра лежит в одном и том же положении — на спине, левая рука вытянута вдоль тела, правая согнута в локте и опирается на подушку рядом с головой. Глаза не совсем прикрыты, рот полуоткрытый, дыхание неравномерное: короткий вдох и длинный выдох с хрипотой. Пауз нет. Дыхание не очень громкое, но в соседней комнате слышно ясно. Судорог нет. Лицо спокойное, нет страдальческого выражения. <...> Начал двигаться беспокойно в 16 часов 10 минут. Было несколько сильных судорог, от которых страдальчески изменилось лицо, и он заскрипел зубами (два раза). Когда судороги кончились, начались сильные предсмертные хрипы. Пульс упал, стал неровным, еле слышным. В момент смерти (16 ч. 39 м.) совсем открыл глаза и рот. <...> После смерти лицо приняло спокойное и величественное выражение...».

После кончины писателя О.С. Бокшанская не раз повторяла, что ее зять был «по-настоящему неисчерпаемый человек», личность «потрясающего обаяния и интереса». Для нее было несомненно, что из жизни ушел художник «необычайной одаренности», который останется в веках. Сама Ольга Сергеевна ненадолго пережила своего родственника: она скончалась в Москве 12 мая 1948 г. Ее мать, Александра Александровна, записала 22 мая 1948 г.: «Люся (Елена Сергеевна. — Б.М.) привезла из Москвы урну с прахом Оли... захоронение на Покровском кладбище в папиной могиле...». Муж О.С. Бокшанской, Е.В. Калужский, пережил жену почти на 20 лет.