Да и мало ли что его постоянно заставляет страдать? В театре вновь переносится выпуск «Мольера», с этой зимы на весну, а он не верит нисколько, чтобы вышел какой-нибудь толк и весной. В Театре сатиры все-таки добивают его, и он принимается исправлять, а по существу сочинять совершенно новую пьесу, которая теперь называется «Иван Васильевич» вместо «Блаженства», и понятно само собой, что такая работа достаточно противна, горька. Из города Киева наезжают, торопят его с «Ревизором». Он и торопится, желая освободиться скорей, поскольку в отдалении стоит и ждет командор. Однако на этом поприще он натыкается на прочнейшую стену глухого невежества, которую одолеть никакой возможности нет. Обнаруживается, к его изумлению, что берутся снимать не какого-нибудь современного пошляка, а абсолютно бессмертного Гоголя люди, которые едва знают и нисколько не слышат того грустного человека с птичьим носом и больными глазами, с которым так часто в бессонные ночи откровенно и дружески беседует он. Требования этих нахальных людей до того безрассудны, что он не представляет себе, каким образом можно было бы выполнить их, что-то придумывает, не может все-таки угодить, доходя порою до бешенства. Отвратительней же всего, что с этими вздорами лезут с сознанием своей правоты к человеку, который добросовестно и с любовью работает над его сочинениями уже столько лет, что невозможно никак сосчитать, и уже знает Гоголя так, как не знал и не знает ни один человек, разве что Андрей Белый, так ведь в прошедшем году Андрей Белый оставил сей мир навсегда.
И Елена Сергеевна заносит в дневник:
«Вообще все эти дни Миша мучается, боится, что не справится с работой: «Ревизор», «Иван Васильевич» и надвигается «Пушкин»...» И спустя несколько дней:
«Я чувствую, насколько вне Миши работа над «Ревизором», как он мучается с этим. Работа над чужими мыслями из-за денег. И безумно мешает работать над Пушкиным. Перегружен мыслями, которые его мучают...»
Необходимо прибавить, что это отнюдь не благодатные мучения творчества, а всего лишь противные, бесплодные муки поденщины, ремесла. И все же, заметьте, каким-то неуловимым усилием воли он умеет отринуть поденщину, одолеть грубое ремесло и время от времени принимается за истинный, творческий труд. «Последние дни» в его мыслях растут и растут. Он все чаще встречается с Вересаевым, передает ему то, что придумал, подолгу слушает непревзойденного знатока, вбирает советы, выслушивает сомнения, порой возраженья, очень серьезные, на которые трудно самому возразить. Отдельные сцены вырастают одна за другой. Из небытия врываются новые персонажи. К концу года уже и пьеса видна. Он отчетливо представляет себе эпизод с Николаем, выстраивает сквозную линию излюбленного им, абсолютно вечного, неизменного противостояния власти и творчества, двух несовместимых стихий. Уже Александрина понятна ему. Уже в ушах звучит диалог Геккерена и Строгонова, слепца, толкающего Дантеса драться с поэтом. Именно это, как ему кажется, особенно удается ему: слепые, именно духовно слепые извечно укорачивают или прямо лишают жизни поэта. И уже обнажается замысел: самого Пушкина в пьесе не должно быть потому, что Пушкин вне временного, преходящего, бытового, реального, что мир и мера Пушкина — бессмертие, вечность, четвертое или пятое измерение. Скорее символ, чем смертный. Необозримая высь!
Главное, Наталью Николаевну он тоже находит свою, отличную от той неверной жены, какой ее представляют во все времена обыватели. Он понимает прекрасно, что Наталья Николаевна невиновна в смысле обыкновенном, житейском, то есть что своему мужу красавица оставалась верна. Не банальность, но глубокую драму открывает он в отношениях поэта и женщины, духа и плоти, бессмертного и земного, чистого света и метели взвихренных чувств. Вечное, вечное: своему гениальному мужу эта заурядная женщина смогла быть только женой. Женщина поэта не поняла, потому что с поэтом на кресте не была. Женщина в этом смысле тоже слепа и поэта обрекает на гибель именно этой своей слепотой. Женщина тоже земная, во времени и пространстве, со своими нарядами, со своими детьми. Ее не касается вечное, то есть душа ее не открыта стихам, которыми поэт живет прежде всего, которые от нее отдаляют и уводят поэта.
И уже пьеса летит весь январь. И уже в феврале, 12-го числа, он читает Вересаеву в замечательно уютном его кабинете от четвертой по восьмую картины и выслушивает замечанья его. Уже принимает последние сеансы гипноза. Уже доктор считает его абсолютно здоровым и оставляет записку, в которой отказывается брать с него гонорар:
«Бесконечно рад, что Вы вполне здоровы; иначе и быть, впрочем, не могло — у Вас такие фонды, такие данные для абсолютного и прочного здоровья!..»
Уже на новые провокации Жуховицкого, который уверяет его, что он, представляете, должен, что он просто обязан высказать свое отношение к современности, он находит в себе мужество резко и прямо сказать:
— Высказываться не буду. Пусть меня оставят в покое.
Уже начинает пахнуть весной, то вдруг выпадет снег, то вдруг этот снег жарчайшее солнце сожрет и сверкающим пламенем разливается у него на столе.
И тут вдруг рушится все. Наступают роковые, по своим последствиям непоправимые дни.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |