Да он и не может думать иначе. Сданы очередные курсовые экзамены, лето, солнце на улицах. Михаил с Тасей едут в Саратов. Теплая, сердечная встреча с родными. Разве всё это не счастье, не благодать, которые просто-напросто должны длиться вечно, во все времена?
«И вышло совсем наоборот. Легендарные времена оборвались, и внезапно и грозно наступила история...»
Обрушивается первая мировая война.
Если читатель решит, что молодой человек, которому только что стукнуло двадцать три года и который уже более года женат, хоть что-нибудь знает о противоборствующих союзах могущественных европейских держав, о неравномерном развитии капитализма, о планах передела уже поделенного мира и о многом, многом другом, это будет большим заблуждением, грубейшей ошибкой, больше ничем. Он ничегошеньки не знает о такого рода вещах, да и неоткуда бы было узнать.
Он знает лишь то, что знают все, и верит в то, во что верят все. То есть он знает то, что в захолустном городишке Сараево безвестный студент стрелял из обыкновенного револьвера в австрийского эрцгерцога Фердинанда, что в отместку за это отнюдь не самое драматическое, не самое значительное происшествие в тогдашней европейской истории Австрия объявила войну Сербии, что Россия тут же вступилась за Сербию и объявила австрийцам войну, что Австрию поддержала Германия, что на сторону России встали Франция и Англия, так называемые союзники, или Антанта. Из всего этого следует непреложно, что Россия ведет войну справедливую, что Россия в союзе с Францией и Англией значительно превосходит силы Германии, особенно Австрии, которая ни в какие времена не озаряла свои боевые знамена огнями громких побед, и что по этим совокупным причинам победа России в этой довольно легкой войне несомненна.
Исходя из таких знаний, нетрудно понять, что его нисколько не удивляет на первых порах, что газеты пророчат не только скорую, но и непременно без крови победу. Все официальные лица, все официальные речи так и пылают патриотизмом. Ненависть к немцам представляется повсеместной. Нисколько не удивляет его, и тоже на первых порах, что война существенным образом не меняет образа жизни в тылу: те же разговоры в домах и на улицах, те же вседневные хлопоты, кинематограф, театр.
И действительно, на первых порах война для России складывается благоприятно. Общее благодушие несколько задевают только первые раненые, которых эшелонами вывозят в отдаленные города: в коричневых больничных халатах, с непривычными застывшими серыми лицами, в белых бинтах, пропитанных запекшейся кровью.
Но сострадание, милосердие еще живо во многих сердцах. Частные лица устраивают госпитали повсюду, где только могут, интеллигентные женщины добровольно и совершенно бесплатно поступают в эти госпитали санитарками и сестрами милосердия. Евгения Викторовна, Тасина мать, организует такой госпиталь в Казенной палате, и не может быть ничего естественнее того, что Булгаков, медицинский студент четвертого курса, добровольно работает в госпитале, как не может быть ничего естественнее того, что вместе с ним, также по доброй воле, санитаркой трудится Тася и таскает в своих тонких, в своих хрупких, в своих почти подростковых руках тяжелые ведра с водой.
К началу университетских занятий они возвращаются в Киев.
Движутся медленно, пропускают вперед эшелоны с войсками, которые идут один за другим. Из окна вагона впервые глазам его предстает роевая общая жизнь, о которой он когда-то узнал из романа Толстого. Одинаково остриженных, одинаково одетых мужчин перевозят в теплушках, в которых прежде перевозили только товары и скот, и эти мужчины как ни в чем не бывало выбегают с жестяными или медными чайниками, с закопченными котелками за кипятком. Кажется, что вся Россия сдвинулась с места и едет в одном направлении, с востока на запад, где грохочет что-то неведомое, смысл которого пока что невозможно понять. По деревням жестко и часто колотят в чугунную рельсу, сзывая народ, подлежащий мобилизации и отправке на фронт. Крестьянские пузатые лошади подвозят к железной дороге на открытых телегах своих натруженных пахарей. На станциях воют простоволосые бабы, надрывно режут гармоники, мобилизованные пляшут с пьяным свистом и с дикими криками. Что они? Как? Невозможно понять, но он убежден, твердо помня уроки Толстого, что судьба России отныне в этих корявых мужицких руках.
В городе Киеве он не обнаруживает никаких перемен. Всё те же занятия в университете и в клиниках, всё те же симфонические концерты в саду, всё те же гулянья по вечерам. Одно только: вокруг него становится всё меньше друзей. Бухгалтеры и учителя получают офицерские эполеты. Студентов освобождают от воинской повинности, однако студенты рвутся в армию добровольцами, следом за ними рвется кой-кто из последних классов гимназии, вольноопределяющиеся, а вскоре и прапорщики, сплошная интеллигенция весь младший командный состав.
Михаил Булгаков не может попасть на войну: дотошные медики в его организме находят какой-то изъян и от армейской службы по этой причине освобождают. Его друзьям везет куда больше. Один за другим, в длиннополых офицерских шинелях, в защитного цвета фуражках, они приходят прощаться, веселые, страшно довольные, гордящиеся своими погонами прапорщиков.
Тут наружу понемногу начинает проступать еще одна сторона роевой общей жизни. На фронт уходит всё лучшее, наиболее благородное, чистое, честное, горящее жаждой лучше пасть на поле сражения, но победить. И чем в большем количестве всё это лучшее уходит на фронт, тем явственнее проступает грязная пена, толпа обитателей, перед которыми бессильна даже война. Каким-то обостренным, верхним чутьем обитатели улавливают лазейки, благодаря которым можно не ходить на войну, и проскальзывают в эти лазейки с неуловимым проворством всех паразитов. Через друзей и знакомых они добывают освобождение от воинской службы. С величайшим энтузиазмом трудятся по снабжению армии обмундированием, продовольствием и фуражом. Крадут всюду, где только возможно и даже, казалось бы, невозможно украсть. Пьянствуют по ночам, шляются по известным притонам, так что проститутки дорожают гораздо быстрее, чем хлеб, табак и вино.
Предстоит уйти на фронт и Боре Богданову, стариннейшему, еще по гимназии, другу, на его свадьбе бывшему шафером, ныне горько влюбленному в Варю. Боря является на Андреевский спуск, дом 13, каждый без исключения день, приносит Варе дорогие букеты ее любимых цветов и подолгу глядит на нее, в длиннополой офицерской шинели, в фуражке защитного цвета и в башлыке, с каким-то страшно вытянувшимся, опрокинутым, непонятным лицом, молча поворачивается через плечо и так же молча уходит.
Наконец застенчивый Боря, вздохнув глубоко, делает официальное предложение. Варя отказывает ему наотрез. На другой день Боря приходит проститься, отчего-то сбривши усы. Все удивляются: как же, офицер без усов! Надя спрашивает: «Это что?» Боря молчит, и Михаил отвечает за него по-французски: «Маленькая демонстрация».
Боря уходит, не появляется несколько дней и вдруг присылает записку, в которой просит друга Мишу зайти. Ничего особенного записка в себе не содержит. Такого рода записками им приходилось обмениваться и прежде. Михаил, разумеется, находит время к нему забежать и находит старого друга в постели. Они обмениваются незначащими словами. Михаил хочет курить, но у него как нарочно кончились папиросы. Слыша, как он бранится сквозь зубы, Боря отзывается совершенно спокойно: «Ну, папиросы можешь взять у меня в кармане шинели». Ничего проще этого предложения нет. Михаил поворачивается, шарит в кармане шинели, обнаруживает только копейку, говорит со смехом об этой находке, поворачивается к нему, и в этот самый момент глухо бухает выстрел из револьвера. Позднее он опишет и это:
«Поляков вдруг шевельнул ртом, криво, как сонный, когда хочет согнать липнущую муху, а затем его нижняя челюсть стала двигаться, как будто он давился комочком и хотел его проглотить. Ах, тому, кто видел скверные револьверные или ружейные раны, хорошо знакомо это движение!..»
И присовокупит подробности жуткие, не истлевшие в памяти за несколько лет:
«Тут он открыл глаза и возвел их к нерадостному, уходящему в тень потолку покоя. Как будто светом изнутри стали наливаться темные зрачки, белок глаз стал как бы прозрачен, голубоват. Глаза остановились в выси, потом помутнели и потеряли эту мимолетную красу...»
Так и видишь, как он стоит пораженный, парализованный над телом старинного друга, молодого еще человека, совершенно не в состоянии сообразить, что надо делать, и в то же время зная уже, что решительно ничего теперь сделать нельзя, глядя во все ошарашенные глаза на дорогое обезображенное лицо, и все эти раздирающие душу подробности впечатляются в память, точно мозг его делает фотографический снимок в этот неповторимый момент.
На папиросной коробке, которая, как оказалось, лежит на столе, начертаны неизбежные в таком деле слова: «В смерти моей никого не винить». Все-таки следователь вызывает в свой кабинет Михаила как единственного свидетеля самоубийства. О причинах самоубийства бродят темные слухи. Отец уверяет, что Боря не поладил с начальником. Брат будто бы припоминает, что кто-то обругал Борю трусом. Многие шепчутся, что причину-то надо искать в неразделенной любви, и указывают таинственно на Андреевский спуск. Все может быть. Вдруг могли скреститься все эти причины и вызвать в застенчивой душе человека катастрофическое истощение сил. Какой смысл нам гадать? Прискорбней всего эта душевная слабость, которой так много в интеллигентном молодом поколении начала двадцатого века, которое еще слишком много тяжелейших, непереносимых испытаний ждет впереди.
Что-то происходит и с Михаилом Булгаковым. Он становится задумчивей, сдержанней, строже. Точно первая легкая тень принакрыла лицо и на переносье обозначились первые складки. Может быть, в душе его возникает чувство ошибки, вины. Может быть, уже шевелится потребность описать каким-то образом то, что несется какой-то постыдной, отвратительной чередой и кривляется и глумится у него на глазах: этого слабодушного мальчика с неестественно дрогнувшим ртом и рядом эту жирную сволочь, которая непристойно и нагло окопалась в глубоком тылу. По временам ему кажется даже, что обо всем этом он бы хорошо написал. Я вижу, как иногда он точно бы застывает на месте и с ненавистью цедит сквозь зубы: «Ну, погодите, ужо...» Однако едва ли еще сознает, кому и чего надо годить, что означает это предупреждающее ужо.
Положение на фронте между тем ухудшается. Маршевые роты все чаще устало шаркают по мощеным улицам города Киева, скрежещут кованые колеса орудийных лафетов. На фронт уходят все новые пополнения. Солдатам не хватает винтовок. Расползаются темные слухи, что нередко и наши пушки подолгу молчат, оттого, что, видите ли, вовремя не подвозят снарядов. Шинели начинают изготовляться из хлопчатой бумаги, для тепла подбиваются ватой. На улицах трясутся калеки без рук и без ног. В правительство уже не верит никто. Ползут еще более темные слухи, что министры продажны, без исключения все, и предатель сам военный министр. Шепчутся о Распутине, передают друг другу невероятные вещи. А головка всего шпионажа гнездится будто бы в Зимнем дворце. Об измене в тылу и на фронте говорят как о деле несомненно и абсолютно доказанном. Война идет всего год, а уже считается несомненно проигранной, хотя никаких оснований как будто для такого суждения нет.
И похоже, ах, как похоже на то! В августе месяце резко ухудшается наше положение на участке фронта в Галиции. Идут бои тяжелые, известия о потерях поступают от раненых, да по количеству раненых видно и так. В воздухе точно разливается первый дымок надвигающейся, видимых причин не имеющей катастрофы. Из самых достоверных источников передают, что возможно оставление несравненного города Киева, отвод потрепанных русских дивизий за Днепр. Город Киев переполняется беженцами с западных территорий, но под влиянием всех этих предположений и слухов часть киевлян тоже становится беженцами, вливается в этот грандиозный поток несчастных, грязных, оборванных, голодных людей и движется на восток, неся в руках или катя на тележках скудное свое достояние, какое удалось унести. Испуганная Варвара Михайловна тоже отправляет своих младших детей в Карачев к сестре.
Непременно задумаешься! Сделаешься суровей и строже! Чувство долга, чувство ответственности вырабатывается в сознании молодого человека, перешедшего на последний курс медицинского отделения. Факультеты переводят в Саратов, однако не трогают медиков: все равно медикам со дня на день на фронт.
И молодой человек учится так, как никогда еще не учился. В его зачетной книжке идет одна и та же однообразная запись: «весьма удовлетворительно», то есть отлично, и сам профессор Яновский, Феофил Гаврилович, знаменитейший терапевт, его любимейший педагог и кумир этих лет, выводит своим микробьим стремительным почерком «весьма удовлетворительно», как и другие, но одна эта запись стократ дороже всех остальных.
Настает 1916 год. Государственные экзамены, ученью конец. В мирные годы государственные экзамены были серьезнейшим испытанием, включали в себя двадцать два сложнейших предмета и в общей сложности длились с июня до сентября. Война вмешалась и в них. Время государственных экзаменов переносится на февраль—март, число необходимых для сдачи предметов сокращается почти что наполовину.
«Весьма удовлетворительно» Михаилу Булгакову ставят тринадцать раз. Государственная комиссия присуждает ему степень лекаря с отличием. Пределов его радости нет, и как же его не понять: он одерживает первую в своей жизни победу, и как великолепна, как блестяща она! Именно так решительно все должно быть у него! И я не нахожу ничего предосудительного в том, что совместно с другими выпускниками он пьет всю ночь напролет, поднимая заздравные тосты, и делается пьян как сапожник, единственный в своей жизни, как утверждают свидетели, раз. Уже под самое утро он приходит домой. Обеспокоенная Тася не ложится всю ночь и преданно ждет. Он стоит перед ней весь счастливый, помятый, улыбается скверной пьяной улыбкой и заплетающимся языком говорит: «Знаешь, я пьян». Она суетится, пытается его уложить, однако же он, пошатываясь, отстраняет ее, изрекая: «Нет, лучше пойдем погуляем». Она послушно идет рядом с ним. Они медленно поднимаются вверх по Владимирской. Наступает рассвет.
Между тем выдача дипломов затягивается: сохраняется привычка дипломы выдавать в сентябре. Он, как и многие, ждать не желает и добровольцем идет в Красный Крест. Его без промедления определяют в киевский госпиталь, переполненный ранеными. Тася в тот же госпиталь поступает сестрой милосердия, чтобы находиться всегда рядом с ним.
Необходимо в этом месте особенно подчеркнуть, что с Красным Крестом Михаилу Булгакову самым серьезным образом повезло. Каким именно? Очень простым. Дурная слава идет по армии о военных врачах. Военные врачи слишком часто оказываются бессовестными, бесчеловечными, словно тупыми, в лучшем случае равнодушными к страданиям раненых, пьют отпущенный спирт и безобразят весьма отвратительно в прифронтовой полосе. В Красный же Крест вступают одни добровольцы. То есть заранее люди только гуманнейшие, благороднейшие, честнейшие, интеллигентные люди, проще сказать. И хотя Красный Крест снабжается в десятки раз хуже, чем военные госпитали, дело в Красном Кресте поставлено в десятки раз лучше, так что врачи Красного Креста имеют полное право называться совестью военных врачей. Многие именно так и относятся к ним. Таким образом, герой мой оказывается в прекрасной компании и получает все возможности развернуть свои самые лучшие свойства.
Тем более, что уже через месяц госпиталь поспешно сворачивают и в спешном порядке передвигают к самой линии фронта, в Каменец-Подольский, который отстоит в каких-нибудь пятидесяти верстах от окопов. Поговаривают, что готовится большое, чуть не решающее для всего хода войны наступление.
К появлению на фронте он готовится довольно смешно. В чемодан он помещает немного белья и доверху набивает его медицинскими фолиантами, поскольку на память надеется мало. В особенности же его беспокоит удивительно моложавая внешность. Он все еще совершенный мальчик на вид. Рыжеватая щетина, несмотря на его двадцать пять лет, едва пробивается на подбородке. Гладкие щеки едва покрыты нежным пушком. Длинные руки, длинные ноги, худоба, застенчивая сутуловатость типичного интеллигентного юноши. Какой с такой внешностью может быть фронт? Да на фронте в тот факт, что он уже доктор, решительно не поверит никто!
Он размышляет, что бы придумать? Хорошо подошли бы очки, однако глаза у него совершенно здоровы. Тогда он пробует выработать особенную, внушающую уваженье походку, то есть сдерживает порывистые движения, перестает бегать бегом, учится двигаться с внушительной важностью и пытается говорить размеренно-веско.
Кроме того, в какой-то пустейшей книжонке он выудил забавнейшую историю про одного английского джентльмена. Этого английского джентльмена будто бы занесло на необитаемый остров, и рассудок уже начинает мутиться от одиночества, так что, когда наконец на остров прибыли люди, джентльмен принял их за мираж и разрядил по ним свой револьвер. При этом он был гладко выбрит, и на необитаемых островах английские джентльмены обязаны бриться изо дня в день. В общем, ужасно похоже на рекламный проспект.
Тем не менее Михаила Булгакова восхищает этот гордый сын Альбиона. Подражая ему, он густо смазывает свои светлые волосы бриолином и расчесывает аккуратнейшим образом на пробор, а на дно чемодана, в добавление к фолиантам, погружает отличную бритву фирмы «Жиллет», решивши явиться на фронт в самом подтянутом, в самом представительном виде, который набавит ему хотя бы несколько лет.
Гладко выбритым, в офицерской шинели, в фуражке, с башлыком на плечах, он всовывает свой чемодан на повозку и отправляется в путь. Изредка он оборачивается назад: за спиной его во тьме ночи еще долго сияет удивительный Владимиров крест.
Расставание не тревожит его. Он торопится исполнить свой долг. И весь киевский госпиталь ужасно спешит со своим сквернейшим обозом по разбитым дорогам войны, мимо станций, забитых военными эшелонами, мимо отрядов солдат, куда-то ведомых безусыми прапорщиками, лица которых не успевают обветриться и загореть.
Обоз у них несравненно худший, чем обозы военных госпиталей. Они тащатся полуголодные, обойденные милостью военных комендатур. Но, как ни странно, к месту своего назначения попадают в точно назначенный срок. Интеллигентные люди, только и стоит сказать еще раз.
22 мая начинается наступление. Операцию разрабатывает и непосредственно осуществляет генерал Брусилов, Алексей Алексеевич, в юности окончивший кавалерийскую школу, честно дослужившийся до генерала-от-кавалерии, командующий Юго-Западным фронтом, шестидесяти трех лет. Генерал Брусилов проводит в жизнь блистательный план: ведется наступление на самом узком участке, однако всеми армиями фронта, так что в бой вводится одновременно около шестисот тысяч солдат и почти тысяча восемьсот артиллерийских орудий, тотчас после прорыва линии фронта наступление расширяется по флангам и в глубину, достигается превосходство сил в два раза и более, что само по себе не может не обеспечить блестящий успех. Фронт стремительно мчится на запад. Госпиталь из Каменец-Подольского срочно перебрасывают в только что захваченные, разбитые, в дыму и пожарах Черновцы. Раненых страшный поток. Подряд по многу часов доктор Булгаков делает ампутации: ноги, руки, широкий, уже властный разрез мягких тканей, мелкозубчатая пила, длинный шов, ноги, руки, разрез, пила, шов, при этом бреется каждый день бритвой «Жиллет» и не забывает делать пробор, который под белой шапочкой все равно не видать.
Тася приезжает к нему и стоически держит то, что он должен через несколько минут отпилить. Он так устает, что на отведенной квартире тотчас валится на постель и может только читать, однако утром снова бритва, пробор. В боях он, разумеется, не участвует и даже не выезжает к линии фронта. Он только беспрерывно слышит удары орудийной пальбы, далекие, глухие, тупые.
Но он не в силах не размышлять. Перед ним наконец непосредственно, в действии общее, роевое начало, та роевая общая жизнь, которой решаются судьбы всякой войны.
Что он видит? Он видит простых крестьянских парней, которые не хотят воевать. И это нежелание, конечно, понятно. Эти крестьянские парни не понимают ни цели, ни смысла войны и едва ли способны собственными усилиями понять. Поразительно: среди солдат сплошная неграмотность, и когда Тася приезжает к нему и он встречает ее на принадлежащем госпиталю автомобиле, и солдатский патруль требует пропуск, а никакого пропуска на нее он, естественно, не имеет, он с холодной дерзостью протягивает патрулю медицинский рецепт, и солдаты беспрекословно пропускают ее. И этой неграмотной, непонимающей и мало способной к пониманию массой решаются судьбы войны, а вместе с ними и судьбы страны и судьбы истории. Среди этой массы кто-то ведет пропаганду, безответственную, безумную, не имеющую прецедента в истории: бросайте окопы, ступайте домой. И эти крестьянские парни охотно бросают провонявшие калом окопы, минуют заградительные отряды, поставленные ловить дезертиров, и в самом деле едут домой, нимало не понимая того, что тем самым открывают дорогу врагу, на позор, на грабеж оставляют родимую землю, Россию без зазрения совести продают.
И все запутывается каким-то таким странным образом, что может даже казаться, будто эти крестьянские парни, самовольно оставляющие окопы, имеют на это нечто вроде морального права, хотя совершают явным образом постыдное дело. Он слышит бесконечные толки о самом черном предательстве, о бездарном командовании соседних фронтов, брань боевых офицеров, и со всем этим не согласиться нельзя. Незадолго перед прорывом генерала Брусилова арестован сам военный министр, обвиненный в преступном бездействии и в государственной даже измене. Хуже, разумеется, некуда! Брусилову не подвозят резервов, соседние армии не поддерживают прорыв.
А все-таки, все-таки, в том ли истинная причина, что прорыв сперва заминается, затем наступленье захлебывается, и не удается развить такой блестящий успех, который представляется всем неминуемым? Молодой человек, прошедший хорошую школу Толстого, не может не видеть, что все это, в сущности, миф: и Брусилов, и военный министр, и командующие соседними фронтами, и даже те, кто так успешно ведет пропаганду в войсках. Он не может не видеть, что не миф только эта роевая общая жизнь, что фундаментальнейшая причина провала так блестяще задуманного прорыва кроется именно в том, что эти крестьянские парни в солдатских шинелях на вате, неграмотные, не понимающие ни цели, ни смысла войны, способные бросить окопы и открыть дорогу врагу, не хотят наступать, вообще не хотят воевать. Они одинаково равнодушны к победе и к поражению. Поражение не задевает их душу, победа не окрыляет их дух. Напротив, многие радуются полученному увечью: прекрасно, так повезло, теперь поскорее домой! Можно ли с таким настроением победить? Молодой человек отчетливо видит: с таким настроением никогда и нигде нельзя победить. И по этой причине на его внимательных умных глазах блистательный генерал превращается в миф, как превращается в миф Наполеон в бессмертном романе Толстого. Миф! Всего-навсего миф! Линия фронта отодвинулась где на шестьдесят, где на сто пятьдесят километров, за эти жалкие километры, ход войны нисколько не изменившие, погублено полмиллиона людей. Ничтожный, но страшный итог. В направлении заката стихает пальба, и только госпитали с натугой, с нечеловеческой усталостью всего персонала продолжают перерабатывать искалеченные человеческие тела, успевая далеко не каждому, кто достигает их чудодейственных рук, спасти жизнь. Наконец прекращается и этот поток. Судьба войны решена. Какие сомнения? Сомневаться нельзя!
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |