Тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит.
М.А. Булгаков
Идейные революционеры
Разумеется, были ведь и сторонники «построения нового общества» и создания «новой культуры». В том числе были искренние, пламенные разрушители, искоренявшие культуру очень искренне, по глубокому нравственному убеждению.
После выхода в свет сборника «Вехи» в 1909 году «интеллигенция» буквально захлебывалась от злобы, а Горький устроил турне по городам России, чтобы «бороться» против этой коллективной книги.
Идейные «строители светлого будущего» родились в исторической России. Они упоенно уничтожали ее, испытывая притом невероятное веселье.
«Всем хорошим в своей жизни я обязана революции! — экспрессивно восклицает Евгения Гинзбург, — уже не восторженной девицей, а почтенной матроной, мамой двух взрослых сыновей. — Ох, как нам тогда было хорошо! Как нам было весело!»1
В свое время меня поразили записки жены Мандельштама, Надежды Мандельштам. Этой даме тоже было очень весело в «карнавальном» (цитирую: «в карнавальном») Киеве 1918 года, когда развращенные пацаны «врывались в чужие квартиры, распахивая окна и балконные двери... крепко привязывали свое декоративное произведение [наглядную агитацию к демонстрации — плакаты, портреты Ленина и Троцкого, красные тряпки и прочую гадость — В.С.] к балконной решетке»2.
«Мы орали, а не говорили, и очень гордились, что иногда нам выдают ночные пропуска и мы ходим по улицам в запретные часы»3.
Словом — и этим... (эпитет пусть вставит сам читатель) было очень, очень весело в заваленном трупами, изнасилованном городе. Весело за счет того, что можно было «орать, а не говорить», терроризировать нормальных людей и как бы участвовать в чем-то грандиозном — в «переустройстве мира».
В буйном веселье образца 1919 года Н. Мандельштам в старости начала каяться, возлагая на двадцатые годы и «людей двадцатых годов» ответственность за произошедшее со страной. «Двадцатые годы оставили нам такое наследство, с которым справиться почти невозможно»4.
Что поистине поражает в творениях всех коммуняк, вплоть до нашего времени, — это судорожное, многократное повторение местоимения «мы». Ладно бы еще «Проливая кровь, мы твердили, что это делается для счастья людей»5. Но постоянные навязчивые варианты «Мы все потеряли себя...», «с нами всеми произошло...».
Малопочтенная Надежда Яковлевна упорно не видит вокруг себя людей с совершенно другим жизненным опытом. Порой она их упоминает: «бежавшие с севера настоящие дамы пекли необычайные домашние пирожки и сами обслуживали посетителей»6.
Даже в старости у нее не возникает вопроса: а что думали жильцы квартир, в которые среди ночи врывался «табунок»? «Настоящие дамы», вынужденные печь пирожки? Дочки этих дам — сверстницы обезумевших щенков? Им что, тоже было так невероятно весело? Они тоже проливали кровь для счастья человечества? Это их жизнь оставила такое наследство, с которым справиться почти невозможно?
Так же точно и другая веселая мадам, Евгения Гинзбург, так ничего не забыла, но ничему и не научилась. В свое время Твардовский не захотел печатать ее книгу: «Она заметила, что не все в порядке, только тогда, когда стали сажать коммунистов. А когда истребляли русское крестьянство, она считала это вполне естественным». Слова Твардовского доносят до читателя друзья Е. Гинзбург, Орлова и Копелев, в своем послесловии (своего рода форма печатного доноса)7.
Но ведь в ее книге и правда нет ни одного слова покаяния. Даже ни одного слова разочарования в том, чему служила всю жизнь! Объясняется (причем неоднократно), что СССР — это все-таки лучше «фашистской» Германии8. Если в книге Гинзбург появляется мотив раскаяния, то это мотив покаяния стукачей — и вполне конкретных, — тех, кто сажал ее близких. Или «фашистского» офицера Фихтенгольца, оказавшегося в советском лагере на Колыме9.
По поводу же собственной судьбы — только ахи и охи про то, как все было замечательно. И никакой переоценки!
Объяснение этого «мы», этой нераскаянности «веселых» коммунистических мадамок могу найти только одно: совершив безобразные поступки, вляпавшись в совершенно отвратительные преступления, эти люди хотели бы видеть своими соучастниками вообще всех на свете. Им невыносима мысль, что в то же самое время жили люди с совершенно иными биографиями и иным отношением к жизни.
Так урка, и сидя на скамье подсудимых, и на лесоповале, продолжает уверять: все воры. Все воры в принципе! Прокуроры и полицейские — такая же сволочь, как я.
Сама же возможность таких биографий, как у Булгакова, вызывает буквально истерику. Слишком большим укором для мелкой и подлой мрази служат такого рода судьбы.
Судьба идейных
Естественно, идейные разрушители буквально захлебываются от ненависти к Сталину и всем, кто готов поддержать снижение революционного градуса.
Их судьбы в основном очень печальны... Хотя, если честно, и заслуженны.
Вот в 1923 году Троцкий разразился целой книгой о том, как культура должна «формировать личность нового типа»10.
Луначарский вопил о ней как о «блестящей книге, блестящем вкладе в нашу советскую культуру.
Но и 36 писателей советской России выступили с письмом поддержки. Самые известные из них: Борис Пильняк, Сергей Есенин, Исаак Бабель, Алексей Толстой. О Толстом речь особая, остальные же доподдерживались.
Всеволод Эмильевич Мейерхольд (1874—1940) вошел в историю как убежденный революционер, сокрушитель традиций, создатель самых что ни на есть новаторских театральных подходов.
Он мог бы и убежать во время гастролей во Франции в 1928-м, когда не вернулся племянник Антона Павловича Чехова, Михаил Александрович Чехов (1891—1955). В 1930 году, в Берлине, Мейерхольд откровенно объяснит Чехову, почему не бежал: «Я старался передать ему мои чувства, скорее предчувствия, об его страшном конце, если он вернется в Советский Союз. Он слушал молча, спокойно и грустно ответил мне так (точных слов я не помню): с гимназических лет в душе моей я носил Революцию и всегда в крайних, максималистских ее формах. Я знаю, вы правы — мой конец будет таким, как вы говорите. Но в Советский Союз я вернусь. На вопрос мой — зачем? — он ответил: из честности»11.
Опасное это дело — носить в себе революцию с гимназических лет. Носил вот с 1880-х, задолго до событий 1917 года.
Жена Мейерхольда, Зинаида Николаевна Райх (1894—1939) — тоже потомственная революционерка. «Ее же преданность советской власти, казалось мне, была более глубокой и даже более искренней, нежели ее чувства к собственному мужу. Все мои разговоры с Мейерхольдом в Берлине, в 1930-м году, происходили в присутствии Райх. Попытки мои уговорить Мейерхольда остаться в Европе вызывали горячий протест с ее стороны. Когда же я нарисовал перед ним картину возможной его гибели, — она назвала меня предателем и, со свойственной ей внутренней силой, или лучше скажу — фанатизмом — стала влиять на Мейерхольда. С ним мы расстались друзьями, с нею — врагами».
Но какая убежденность в своей абсолютной правоте!
Когда Сталину не понравился спектакль «Дама с камелиями» с ней в главной роли, возмущенная Райх заявила: «Если Сталин ничего не понимает в искусстве, пусть спросит у Мейерхольда, Мейерхольд понимает». И написала Сталину соответствующее письмо.
Через 24 дня после ареста Мейерхольда, в ночь с 14-го на 15 июля 1939 года Зинаида Райх была зверски убита двумя неизвестными, которые нанесли ей семнадцать ножевых ранений. Убийц не нашли. Конечно же, обвиняли НКВД12. На самом деле, история таинственная и гадкая. В этот вечер Райх ждала кого-то, обоих детей отправила к знакомым.
Мейерхольда же «...здесь били — больного шестидесятишестилетнего старика, клали на пол лицом вниз, резиновым жгутом били по пяткам и по спине, когда сидел на стуле, той же резиной били по ногам [...] боль была такая, что казалось, на больные чувствительные места ног лили крутой кипяток...»13.
Нисколько не оправдываю палачей. Но осмелюсь привести несколько фактов...
При паническом бегстве из Киева в 1919 году большевиков следователи Особой комиссии Деникина нашли больше 12 000 голых мужских, женских и детских трупов со следами самых чудовищных пыток Тут практиковались различнейшие способы умерщвления: разрубание на куски, четвертование, проламывание голов дубиной и пробивание черепа молотком, вбивание кола в грудную клетку и вспарывание животов, умерщвление штыками или вилами с прокалыванием шеи, живота или груди. Некоторых закапывали заживо, причем одна из женщин была связана со своей восьмилетней дочерью. По-видимому, чекисты экспериментировали.
Одно из мест экзекуций выглядело так «Весь цементный пол большого гаража был залит уже не бежавшей вследствие жары, а стоявшей на несколько дюймов кровью, смешанной в ужасающую массу с мозгом, черепными костями, клочьями волос и другими человеческими останками. Все стены были забрызганы кровью, на них рядом с тысячами дыр от пуль налипли частицы мозга и куски головной кожи. Из середины гаража в соседнее помещение, где был подземный сток, вел желоб в четверть метра ширины и глубины, и приблизительно в десять метров длины. Этот желоб был на всем протяжении доверху наполнен кровью»14.
Мейерхольд и Райх никогда и ни единым словом не высказались против истребления «представителей эксплуататорских классов». Хорошо, они были убежденными революционерами. Но вот та восьмилетняя девочка, похороненная живой вместе с матерью — она что, тоже была контрреволюционеркой?
Мейерхольда пытали и убили всего через 20 лет после того, как веселая Надежда Мандельштам радовалась жизни в Киеве... Где массово и зверски убивали людей.
Кстати, и Мейерхольда, и Мандельштама, и других идейных «строителей светлого будущего» все же не закапывали живыми и не распиливали пополам. Контрреволюционный Сталин всего лишь выдал им 5% того, что они несли остальным людям. Не более.
Еще один убежденный коммунист, выполнявший задания РКП(б) еще гимназистом, член РКП(б) с 17 лет, в 1918 году: Александр Александрович Фадеев (1901—1956).
Субъективно человек очень порядочный. Автор действительно хорошего романа «Разгром». Автор «Молодой гвардии», написанной и переписанной как надо, но тоже неплохой в литературном отношении. «Писательский министр», Фадеев стал видным литературным руководителем и общественным деятелем.
Он травил Зощенко и Ахматову, Эйхенбаума, но выделял из фондов Союза писателей деньги тому же Зощенко. Помогал Пастернаку, Заболоцкому, Льву Гумилеву, Платонову15. Булгакову активно помогал. Перед смертью Михаил Афанасьевич почти что «завещал» ему Елену Сергеевну.
Именно Фадееву Сталин поручил написать книгу — панегирик «кровавому карлику» Ежову. Фадеев честно писал... То ли просто физически не мог писать эту галиматью, то ли знал что-то... Чувствовал... во всяком случае, увековечивание Ежова «художественными литературными средствами», книга «Николай Иванович Ежов — сын нужды и борьбы» не была дописана, когда Ежова самого поставили к стенке.
Наверное, Фадеев вздохнул с облегчением.
Двойственная жизнь... Последние годы сильно пил. В один из запоев после возвращения с фронта в 1943 году, по данным НКВД, «несколько дней провел у артистки Е. Булгаковой».
После XX съезда пытался встретиться с Хрущевым. Тот не нашел на это времени. После чего написал в ЦК письмо: «С каким чувством свободы и открытости мира входило мое поколение в литературу при Ленине, какие силы необъятные были в душе и какие прекрасные произведения мы создавали и еще могли создать!
Нас после смерти Ленина низвели до положения мальчишек, уничтожали, идеологически пугали и называли это — «партийностью». И теперь, когда все можно было бы исправить, сказалась примитивность, невежественность — при возмутительной дозе самоуверенности — тех, кто должен был бы все это исправить. Литература отдана во власть людей неталантливых, мелких, злопамятных. Единицы тех, кто сохранил в душе священный огонь, находятся в положении париев и — по возрасту своему — скоро умрут. И нет уже никакого стимула в душе, чтобы творить!
Созданный для большого творчества во имя коммунизма, с шестнадцати лет связанный с партией, с рабочими и крестьянами, наделенный Богом талантом незаурядным, я был полон самых высоких мыслей и чувств, какие только может породить жизнь народа, соединенная с прекрасными идеалами коммунизма. <...>
Литература — этот высший плод нового строя — унижена, затравлена, загублена. Самодовольство нуворишей от великого ленинского учения даже тогда, когда они клянутся им, этим учением, привело к полному недоверию к ним с моей стороны, ибо от них можно ждать еще худшего, чем от сатрапа Сталина. Тот был хоть образован, а эти — невежды.
<...> Жизнь моя, как писателя, теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из жизни. Последняя надежда была хоть сказать это людям, которые правят государством, но в течение уже 3-х лет, несмотря на мои просьбы, меня даже не могут принять. Прошу похоронить меня рядом с матерью моей»16.
Впрочем, в самоубийстве (или все же в «самоубийстве»?) Фадеева много странностей. Вполне возможно, убили. Убили на даче в Переделкино, которая досталась Фадееву после репрессий и смертей первых владельцев: сперва Киршона, потом Владимира Яковлевича Зазубрина (1895—1937).
В общем, опаснейшее это дело — быть убежденным революционером. Когда-то то ли Робеспьер, то ли Дантон произнес: «Революция всегда пожирает своих детей». Очень верно. То, что революционеры несут всему человечеству, в конечном счете обрушивается на них самих. Перст Господень.
Советские конформисты
Как же мог вести себя человек, вовсе не «делавший революцию», но оказавшийся под властью официального безумия? Живя в городе, который в любой момент может превратиться то ли в Ильич, то ли в Сталинабад? В городе с чудным гербом, «украшенным» удивительными памятниками?
Как мог вести себя человек в обществе, где отменена семья, по улицам то бегают голые «революционерки», то маршируют пионерки?
А главное — в государстве, где от человека всеми силами требуют не просто лояльности, а требуют разделять официальную идеологию? Причем идеология все время меняется, но разделять ее все равно требуют, на каждом витке.
Очевидно, что стратегия большинства неизбежно будет конформистской. Грубо говоря, человек будет произносить «правильные» слова, преследуя при этом какие-то свои цели... не обязательно скверные.
Сказано, что никакой любви не бывает, есть исключительно половое влечение — вроде как у собачки. Ну и будет человек рассказывать, что живет с женой исключительно для полового влечения, и отцепитесь вы от него.
Сказано, что Бога нет? Ладно, спрячем иконы в шкаф, на видное место повесим портрет Троцкого. Потом Ленина, потом Сталина... что велите, то и повесим.
Пушкин, значит, буржуазный выкормыш, а товарищ Киршон — гений «революционности»? Ладно, Пушкина мы почитаем дома, а пьесу Киршона используем, чтобы на примере ее героев и их действий обсудить какие-то важные для нас вопросы. Может, и совсем не те, которые имел в виду «товарищ Киршон».
Мимикрировать под идеологию новой власти не так и трудно, если у человека не слишком развита собственная личность, убеждения слабенькие, нет особого рвения отстаивать что бы то ни было.
Такая тактика облегчается для «нового москвича», пришедшего прямо из деревни. Для него городская цивилизация — это с самого начала советская и только советская цивилизация. Другой городской цивилизации он не знает. Все, что он видит в Москве, — это единственная альтернатива тяжелому труду, незащищенности деревенского жителя.
Есть теплая комнатка в бараке, есть кинематограф и цирк, есть клуб и баня, есть трамвай и какой-никакой продуктовый паек? И хорошо.
Это дали тебе партия и правительство? Слава партии и правительству.
Потому что по сравнению с деревенской жизнью дано ему и еще довольно много, никакая другая городская жизнь не известна, и почему бы не принять именно эту.
Писатель тоже может так жить. Паустовский, Пришвин, Мамин-Сибиряк не слишком преданны любым идеологиям. Пришвин даже в 1919 году написал о Ленине рассказ «Убивец!». Но они — довольно лениво, по обязанности, тащили в свои книги идеологию. Не слишком много, без партийного рвения.
Даже и рьяно-идейный Юрий Герман часто решал вопросы или вечные, или чисто личных отношений... но маскировал их самой что ни на есть «высокой идейностью». А может, не маскировал... Может, он и правда так думал.
Люди этого типа довольно легко приняли «переворот Сталина». Теперь от них требовалось меньше «революционного» безумия, чему они были только рады.
Советские циники
Но быть конформистом — само по себе вовсе не гарантия карьеры. Это разве что меньше шансов подвергнуться репрессиям, не более. Чтобы сделать карьеру, нужно как можно циничнее использовать власть и ее требования для достижения своих эгоистических целей.
Именно что «использовать»! Идейный работает на Систему, пока она соответствует его представлениям. Он обижается на Систему, когда идеология изменяется. Он конфликтует с Системой, когда у них идеологии различны. И в конечном счете Система сжирает «идейного» дурачка.
Коренной поворот Сталина — и Система начала жрать «идейных» разрушителей, процветавших в 1920 году.
Идейного Фадеева Система схарчевала позже.
А вот Алексея Толстого Система не уничтожила. Система на него работала!
Этого человека называли и «сталинской литературной содержанкой»17, и «советским графом», и «рабоче-крестьянским графом», и «Толстым Третьим».
Сам о себе он говаривал: «Приходится, действительно, быть акробатом. Мишка Шолохов, Сашка Фадеев, Илья Эренбрюки — все они акробаты. Но они — не графы! А я — граф, черт подери! И наша знать (чтоб ей лопнуть!) сумела дать слишком мало акробатов... Моя доля очень трудна».
«Я теперь не Алексей Толстой, а рабкор-самородок Потап Дерьмов. Грязный, бесчестный шут».
«Я циник, мне на все наплевать! Я — простой смертный, который хочет жить, хорошо жить, и все тут».
С одной стороны — и правда, редкая политическая проститутка. Как только понял, что Сталин не разделяет отрицательного отношения к Петру Первому, мгновенно переставил акценты. Так, чтобы нравилось заказчику.
Впрочем, «с самого начала своего писательства проявил он великое умение поставлять на литературный рынок только то, что шло на нем ходко, в зависимости от тех или иных меняющихся вкусов и обстоятельств».
А поскольку «страсть ко всяким житейским благам и к приобретению их настолько велика была у него, что, возвратившись в Россию, он в угоду Кремлю и советской черни тотчас же принялся не только за писание гнусных сценариев, но и за сочинения пасквилей на тех самых буржуев, которых он объедал, опивал, обирал «в долг» в эмиграции, и за нелепейшие измышления о каких-то зверствах, которыми будто бы занимались в Париже русские «белогвардейцы».
Он был даже удивителен сочетанием в нем редкой личной безнравственности (ничуть не уступавшей, после его возвращения в Россию из эмиграции, безнравственности его крупнейших соратников на поприще служения советскому Кремлю) с редкой талантливостью всей его натуры, наделенной к тому же большим художественным даром»18.
Талант Алексея Толстого отмечал Булгаков: с одной стороны, «держит себя распущенно и нагловат. Много пьет». С другой же — «мысли его о литературе всегда правильны и метки, порой великолепны».
Интересны и воспоминания о Толстом музыканта и писателя Юрия Борисовича Елагина (1910—1987).
«Написал он в этой «советской» России, где только чекисты друг с другом советуются, особенно много и во всех родах, начавши с площадных сценариев о Распутине, об интимной жизни убиенных царя и царицы, написал вообще немало такого, что просто ужасно по низости, пошлости, но даже и в ужасном оставаясь талантливым. Что до большевиков, то они чрезвычайно гордятся им не только как самым крупным «советским» писателем, но еще и тем, что был он все-таки граф, да еще Толстой. Недаром «сам» Молотов сказал на каком-то «Чрезвычайном восьмом съезде Советов»:
«Товарищи! Передо мной выступал здесь всем известный писатель Алексей Николаевич Толстой. Кто не знает, что это бывший граф Толстой! А теперь? Теперь он товарищ Толстой, один из лучших и самых популярных писателей земли советской!»
Последние слова Молотов сказал тоже недаром: ведь когда-то Тургенев назвал Льва Толстого «великим писателем земли русской»19.
Зачерпнем еще раз из того же родника: «В те годы Толстой жил в Царском Селе под Ленинградом, где у него была собственная дача. Жил он широко, по-барски, имел прислугу, устраивал великолепные приемы, на которых стол ломился от яств и бутылок. Лакеем был у него старый слуга, служивший его родителям, графам Толстым, еще до революции и все еще продолжавший звать своего хозяина по старой привычке «ваше сиятельство». И было, конечно, в высшей степени оригинально, когда, например, кто-нибудь из видных партийцев приезжал по делу к советскому писателю Алексею Толстому и встретивший его старый лакей почтительно сообщал, что «их сиятельство уехали на заседание горкома партии».
После успеха «Петра Первого» Толстому предложили переехать в Москву, поближе к Кремлю. В Москве он получил прекрасную квартиру, а в скором времени выстроил себе еще и большую дачу в одном из лучших и живописнейших мест Подмосковья (Барвиха). К этому времени тираж его книги достиг таких огромных размеров, а его собственное положение в правительственных кругах стало столь значительным, что ему был предоставлен так называемый «открытый счет» в государственном банке. Такой открытый счет до него имели в те времена (в середине тридцатых годов) всего два человека во всей стране: Максим Горький и инженер А.Н. Туполев — знаменитый конструктор самолетов. Теперь же к ним присоединялся третий — «рабоче-крестьянский граф», как его стала звать народная молва, — Алексей Толстой. Этот открытый счет заключался в том, что каждый, им обладавший, мог в любой момент взять в государственном банке любую нужную ему сумму — сто тысяч рублей или миллион — это было безразлично. Я не знаю — мог ли счастливый обладатель открытого счета взять сто миллионов или миллиард, — думаю, что нет. Но зачем, живя в Советском Союзе, иметь миллиард? Что на него можно купить такого, чего нельзя было бы купить и за несколько десятков тысяч?
Так как Максим Горький умер в 1936 году, а А.Н. Туполева арестовали в 1937 году, то Толстой остался единственным во всей стране человеком, не ограниченным в денежных средствах».
Оценки Юрия Борисовича не бесспорны и недостаточны, но ведь и правда: «та советская литература, которая (как бы к ней ни относиться) создала за двадцатые годы много интересного и талантливого, фактически перестала существовать. Максим Горький был отравлен, Маяковский застрелился; Пильняк, Бабель, Ясенский, Эрдман и много других были арестованы и исчезли. Булгакову заткнули рот, и он тихо сидел за кулисами Художественного театра. Наконец, целая группа советских писателей благоразумно замолчала сама. Виднейшими в этой многочисленной группе были поэты Илья Сельвинский и Борис Пастернак и писатели Михаил Шолохов и Алексей Толстой»20.
Идейные революционеры (Пильняк, Ясенский, Бабель, Эрдман) в большинстве были уничтожены — это правда. Революция наконец-то сожрала своих отвратительных чад.
Конформисты (Сельвинский, Пастернак, Шолохов) притихли. Впрочем, далеко не бедствовали.
Тоже не бедствовал идейный Фадеев, чья идейность совпадала с официозной.
А вот Алексей Толстой — процветал! Да что там — процветал... и богатством, и влиянием превзошел многих партийных лидеров из ЦК, министров и сталинских верных жополизов. Он не служил Системе. Он умел пользоваться Системой.
Примечания
1. Гинзбург Е.С. Крутой маршрут. — М.: Книга, 1991.
2. Мандельштам Н.Я. Вторая книга: воспоминания. — М.: АСТ-Пресс, 1999. — С. 11.
3. Там же.
4. Там же. — С. 130.
5. Там же. — С. 119.
6. Мандельштам Н.Я. Вторая книга: воспоминания. — М.: АСТ-Пресс, 1999. — С. 11.
7. Гинзбург Е.С. Крутой маршрут. — М.: Книга, 1991. — С. 690.
8. Там же. — С. 322.
9. Там же. — С. 147.
10. Троцкий Л.Д. Литература и революция. — М.: Красная новь, 1923.
11. Предисловие М.А. Чехова // Елагин Ю.Б. Темный гений (Всеволод Мейерхольд). — Frankfurt a. М.: Overseas Publications Interchange Ltd, 1982.
12. Лагина А. «Кровью, сердцем и умом...». Сергей Есенин: поэт и женщины. — М.: Litres, 2018.
13. Добровольский А. Смертельная игра Мастера: Кто погубил театр великого режиссера: // Московский комсомолец. 2005. 16 мар. № 55.
14. Красный террор в годы Гражданской войны. По материалам Особой следственной комиссии по расследованию злодеяний большевиков. — London: Overseas publications interchange Ltd, 1992. — С. 125.
15. Власть и художественная интеллигенция. Документы ЦК РКП(б)—ВКП(б)—ВЧК—ОГПУ—НКВД о культурной политике 1917—1953 гг. — М.: Международный фонд «Демократия», 2002.
16. Предсмертное письмо А.А. Фадеева в ЦК КПСС. 13 мая 1956 // Известия ЦК КПСС. 1990. № 10. — С. 147—151.
17. Оруэлл Дж. Подавление литературы // Оруэлл Дж. «1984» и эссе разных лет. — М.: Прогресс, 1989.
18. Бунин И.А. Третий Толстой // Бунин И.А. Окаянные дни. — М.: Молодая гвардия, 1991.
19. Елагин Ю.Б. Укрощение искусств. — М.: Русский путь, 2002.
20. Елагин Ю.Б. Укрощение искусств. — М.: Русский путь, 2002.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |